Я взбежал по скрипучей лестнице на антресоли, влетел в приемную, которую называли еще «предбанником», и, получив разрешающий кивок Марии Ивановны, взялся за ручку высокой двери. Томившиеся в ожидании просители люто посмотрели на меня, а поэт Курилло, рыжий бугай с огромным синяком под глазом, пробурчал:

– Эй, шустрый, тут очередь, между прочим!

– Заткнись! – рявкнула Мария Ивановна. – Его сам вызвал. А ты еще раз вякнешь – вообще к шефу не пущу!

– Уж и пошутить нельзя… – Курилло в примирительной улыбке показал выбитый передний зуб.

Я вошел в кабинет. Теодор Тимофеевич сидел за большим столом и читал нашу верстку, почти елозя толстенными очками по полосам. Некоторое время он делал вид, будто не замечает меня. Немудрено с такими-то диоптриями! Я стоял на ковре, почтительно переминаясь с ноги на ногу и разглядывая запорошенный перхотью пробор первого секретаря. Старинные напольные часы качали саженным маятником. За окном воробьи делили корку хлеба. По железному скату крыши к склочным птичкам полз пегий котяра, похожий на десантника в маскировочном халате. Вдруг ТТ, не отрываясь от газеты, предложил:

– Присаживайтесь, Георгий Михайлович! В ногах правды нет.

«Но правды нет и выше…» – подумал я, опускаясь на стул.

Некоторое время я рассматривал трещины на полировке стола, думая о Лете и Нине одновременно. Вот если бы в СССР вышло постановление ЦК КПСС, разрешающее полигамию! Одну жену ты можешь взять сам, без всякого согласования, а на вторую, третью и так далее разрешение дают партком, профком и комсомольская организация в зависимости от успехов на рабочем месте. Вот стимул-то! Все мужики зайдутся в трудовом энтузиазме. Производительность в стране подскочит в несколько раз, и Советский Союз наконец-то обгонит Штаты, как новенькая «девятка» – инвалидную коляску. За окном раздался коллективный писк ужаса: это кот-десантник прыгнул, но лишь спугнул воробьев, добыв себе исклеванную горбушку. Жри, сволочь!

– А-а, Георгий Михайлович! – ТТ оторвался от полос и с радостным удивлением посмотрел на меня. – Оч-чень хорошо, что зашли! Давно хотел поговорить по душам. Ну, как поживаете?

– Спасибо, хорошо.

– Как там наш комсомол – боевит?

– Боевит.

– Как похоронили Клинского?

– Нормально. Дождь пошел.

– Хорошая примета. Вдовы не передрались?

– Нет. Смирные.

– Уже легче. Как там ваша повесть? «Дембель», кажется?

– «Дембель». Цензура не пускает.

– Ай-ай-ай, перестраховщики! Боятся живого слова. Ну, ничего, ничего – похлопочем, похлопочем. А новенькое что-то пишите?

– Пытаюсь, Теодор Тимофеевич…

– Пытайтесь, талант надо тренировать. Я на днях вам характеристику для поездки в Италию подписал.

– Спасибо!

– Не подведите! И поосторожней там с граппой. Коварный напиток!

– Не подведу.

– А позвал-то я вас, Георгий Михайлович, сами знаете зачем.

– В номере что-то не так? – я кивнул на полосы.

– Нет, с номером все в порядке. Уберите только эту дурацкую перепалку Супонина и Шпинатова.

– Уже убрал, Теодор Тимофеевич. У вас старая верстка.

– Ах, вот даже как! Чуете момент, у вас хорошие перспективы, мой друг! – Он откинул со лба волосы. – Кстати, помнится, в прошлом году вы подавали заявление на улучшение жилья?

– Да, но комиссия отклонила, сказали, у меня и так хорошие условия…

– Ах, какие они у нас строгие! Вы, кажется, развелись?

– Нет, и не сбираюсь, – зачем-то соврал я.

– Ну-тес, напомните мне… Знаете, две тысячи писателей в одной голове уместить трудновато.

– Двухкомнатная квартира в Орехове-Борисове.

– А детишек сколько?

– Один, но будет и второй.

– Собираетесь?

– Уже ждем, Теодор Тимофеевич… – снова соврал я.

– Вот и славно! Русских людей должно быть много. Вы меня понимаете?

– Теща еще с нами живет, – прилгнул я, удивляясь собственной наглости.

– Ну, а это вообще недопустимо! – со знанием дела кивнул ТТ. – А мы тут как раз писательский дом закладываем.

– Где?

– В Филевской пойме. Место фантастическое! Окна выходят на Москву-реку, хоть с балкона спиннинг забрасывай! Пишите заявление на «трешку». Поддержим, а тещу отселим.

– Спасибо, Теодор Тимофеевич!

– Но уж и вы нам, Георгий Михайлович, помогите! Поднимать руку на классика, особенно вам, молодому писателю, не совсем с руки, простите за тавтологию. Это ясно как день. Но партийная дисциплина есть дисциплина. Надеюсь на вашу зрелость. Вы в армии служили?

– Служил.

– В каких войсках, если не секрет?

– В артиллерии, заряжающим с грунта, – ответил я, вспоминая самоходку «Акация» и тяжеленный снаряд, наградивший меня пожизненной грыжей.

– С грунта? Оч-ень хорошо! – с особым придыханием произнес он. – Писатель должен быть ближе к земле. Значит, что такое боевой приказ, знаете?

– Знаю.

– Считайте, приказ вы получили! Решение вашей комиссии должно быть радикальным – исключить.

– А если партком не поддержит?

– Не волнуйтесь, вопрос проработан с каждым членом.

– А если он… Ковригин, ну… признает ошибки…

– При чем тут – признает или не признает? Егор, разрешите мне, как старшему товарищу, назвать вас так? Мне, Егор, что-то не очень нравится это ваше настроение… Откуда такая боязливость?

Дверь с грохотом распахнулась, и в кабинет вступила монументальная женщина в сером учительском костюме, оживленном синей в горошек косынкой, завязанной на груди. Лицо вошедшей дамы пылало от гнева.

– Теодор! – произнесла она клокочущим контральто.

– Аня, я же тебя просил… – захныкал ТТ, сморщившись, как от уксуса.

– Теодор, какое сегодня число?

– Аня, мы же договаривались, не на работе…

– Теодор, да будет тебе известно: я давно уже не кормлю наших детей грудью… – она ткнула пальцем в свой избыточный бюст. – Я покупаю им еду в магазине и на рынке. За деньги!

– Анна, стыдись: при посторонних…

– Ничего, пусть все знают, как инженеры человеческих душ относятся к своим брошенным детям! Ты должен стыдиться! Ты!

Ненужный свидетель семейного скандала, я прыснул из кабинета. Все знали, что, еще работая учителем в Вологде, ТТ женился на молоденькой практикантке пединститута, принесшей ему троих детей, но столичные соблазны, а точнее, страстная привязанность к милой секретарше, сломала брак, казавшийся постороннему взгляду идеальным. Ох уж эти разлучницы-секретарши!

– Анна, прошу тебя!

– Где алименты, подлец?! – неслось мне вслед.

М-да, иные бывшие жены выглядят так, что сама мысль о детородной близости с ними даже в далеком прошлом кажется противоестественной. Неужели и у нас с Ниной будет так же? Зачем, зачем я соврал?! Надо было сказать, что развожусь, и сразу просить комнату…

– Анна, побойся бога! Тебе бухгалтерия ежемесячно перечисляет алименты. Копейка в копейку.

– Не держи меня за дуру, Теодор! Где алименты с твоих публикаций? С книги про Горького я не получила ни рубля! А детей, между прочим, надо кормить, обувать и одевать! Я напишу в ЦК!

– Аня, никуда не надо писать! Я тебе все отдам, прямо сейчас…

В приемной народу прибавилась, и все с интересом прислушивались к скандалу, глухо доносившемуся из-за двойной двери.

– Не дерутся еще? – одними губами спросила Мария Ивановна.

– Нет.

– И на том спасибо.

Тяжело дыша после подъема на антресоли, в «предбанник» вошел Палаткин. Трудно было поверить, что этот невысокий, но величавый муж с благородной сединой лечится по ускоренной методике от триппера, подхваченного в групповухе со штукатурщицами.

– У себя? – спросил он хмуро, поправляя большие дымчатые очки в роговой оправе.

– У себя, – ответила Мария Ивановна.

– Тут, между прочим, очередь! – снова встрял поэт Курилло.

– Ну, Мотька, доигрался, к шефу точно не пущу! – рыкнула на него Мария Ивановна и ласково повернулась к Палаткину. – У себя, где ж еще? Анька там опять скандалит. Подождешь?

– Нет. Не могу. Мне на процедуру.

– Болеешь?

– Немного.

– Слушай, заяц, тебя тут из какой-то стройконторы разыскивали…

– С чего это?

– Ты им какое-то письмо послал.

– Ничего я не посылал.

– Ну, не знаю… Если снова будут спрашивать, дать твой домашний?

– Дай.

Я спустился по крутой лестнице в холл и, проходя мимо деревянного Пришвина, позавидовал писателю-пантеисту: сидит тут на пеньке – никаких тебе интриг. В Пестром зале заканчивался комплексный обед, за столами нашлось только два свободных места – справа и слева от Зины Карягиной, но делать нечего: в Переделкино я плохо позавтракал и оголодал. Через минуту Алик плюхнул передо мной салат оливье.

– Хорошая, у тебя, Гош, порция. Горошка много! – с обидой молвила Зинаида: говорила она медленно и тяжело.

– А у тебя разве был без горошка?

– Три горошины. Специально сосчитала. Сволочи!

Фигурой Карягина напоминала магазинную гирю, отлитую в человеческий рост, а лицом походила, соответственно, на чугунную маску, какие иногда украшают ограду набережной. Из-под набрякших век виднелись маленькие обиженные глазки. Зина служила ответственным секретарем комиссии по работе с молодыми литераторами, но редкий начинающий автор решался заглянуть к ней в кабинет, заваленный рукописями неведомых талантов. Правда, одно время к ней повадился отважный молодой поэт из города Электроугли, и в положенный срок Карягина произвела на свет мальчика, такого увесистого, что смотреть сбежался весь роддом. Но смелый дебютант, ставший отцом, к тому времени выпустил в «Современнике» первую книгу, которую протаранила ему Зина, и бесследно исчез не только из Москвы, но даже из Электроуглей, после чего она возненавидела человечество окончательно.

Не успел я проглотить салат – передо мной уже стояла тарелка с перловым супом.

– Смотри-ка, с мясом? – ахнула Карягина. – А у меня одни кости были!

– Зин, тебе кажется…

– Ничего не кажется. На компот посмотри!

Я посмотрел: в самом деле, мой стакан был по края набит аппетитно разбухшими сухофруктами – черносливом, изюмом и урюком, а ей досталась желтая взвесь с ошметками неопределенного цвета.

– Сейчас принесут второе, и ты все поймешь. – Она уперлась в меня безысходным взором.

Появился игривый Алик, неся на подносе дюжину порций жареной курицы с картофельным пюре. Не глядя, как крупье на карты, официант разметал тарелки по столам. Заподозрить его в злом умысле именно против Зины было невозможно, однако хотите верьте – хотите нет: передо мной на нежном картофельном возвышении лежало, напоминая пухлый бумеранг, сочное крыло, такое большое, словно отняли его у зрелой индейки. Карягиной же досталась жалкая пупырчатая загогулина, похожая скорее на фрагмент несовершеннолетней перепелки.

– Понял? – с фатальным смирением спросила Зина.

– Возьми мою порцию! – оторопев от этой мрачной несправедливости, предложил я.

– Не надо, судьбу не обманешь… – Она всхлипнула, улыбнувшись. – Знаешь, Гош, мама меня ведь рожать не хотела, аборт собиралась сделать, просто не дошла до врача. Э-э-эх-р-р-р… – Несчастная женщина одним движением уместила крылышко во рту и страшно хрустнула зубами.