Я проснулся от чувства совершенной ошибки, страшной и непоправимой, открыл глаза и долго лежал в темноте, вглядываясь в светящийся мрак вечернего окна. Отравленный алкоголем мозг был скуп на воспоминания. Но постепенно картина загула прояснилась. Поле нудных споров с Зыбиным и Ашукиной мы сформулировали и записали такое тонкое заключение комиссии по делу Ковригина, что даже обнялись и всплакнули от гордости за себя. Но в чем состояло это решение и куда потом девалось, я напрочь забыл, зато хорошо помнил, как вторично отказал Краскину, звавшему меня к Розе, не насытившейся буйным набегом Шовхала. Перед отъездом в свой скучный текстильный городок ей хотелось чего-то долгого и протяжного, как русская песня. Я посоветовал ему обратиться к Майнеру, возбужденному гостьей Омирова.

– Не надо. Он просто умрет, – глухо предостерег, глядя в потолок, Шовхал.

Узнав о неудовлетворенности Розы, горец помрачнел, осунулся и лег на кровать рядом с неопознанным писательским телом.

– Не умрет. Он большим теннисом занимается, – возразил я.

Вызванный для переговоров детективист, выслушав предложение, сначала возмутился и ушел, хлопнув дверью, но потом вернулся. Оказалось, он давно вынашивает сюжет про «черную вдову», устраняющую состоятельных своих мужей посредством невыносимых сексуальных запросов.

– Я даже заявление в Иностранную комиссию на командировку в Лондон написал, – сообщил Майнер.

– Зачем тебе Лондон, Гриша? – мрачно спросил Шовхал.

– Я плохо знаю английские реалии.

– На кой хрен тебе английские реалии?

– Да поймите же вы, сюжет про криминальную нимфоманку не может разворачиваться в СССР.

– Конечно, не может! Мой отец за это кровь проливал, – подтвердил Лева. – Пошли, Григорий, она не кусается…

– Разве что попробовать… – замялся Майнер, облизываясь. – Шовхал, ты не обидишься?

– Попробуй. Попытка не пытка. Не зря у нас в языке «шайтан» женского рода.

– Пошли, пошли – у нее скоро электричка, – заторопился Лева.

Потом объявился пропавший Билибердиев, оленей он, правда, не нашел, но воротился с водкой и закуской. На звон стаканов и запах не самой свежей селедки очнулось неопознанное писательское тело, заговорило на чуждом языке и оказалось венгерским поэтом, отставшим от своей делегации во время товарищеского ужина в Доме литераторов. Срочно позвонили в Иностранную комиссию и выяснили, что без вести пропавшего поэта Иштвана Горетича второй день ищут компетентные органы и посольство. Через час за ним приехали на черной «Волге» и увезли без чувств, так как Билибердиев успел скормить ему полбутылки. Когда приканчивали водку, добытую певцом тундры, воротился удрученный Майнер, выпил и сказал, что теперь, как порядочный мужчина, обязан отвезти Розу хотя бы на вокзал. Отмщенный Шовхал гортанно засмеялся и достал из-под кровати еще одну бутылку 20-летнего коньяка.

Дальше я ничего не помню. Откуда же это чувство непоправимой ошибки? Начнем сначала. Да, я сбежал из дому, бросив жену и дочь, да, я согласился быть палачом великого русского писателя. Да! Но не это, не это мучило и терзало мое сердце. И вдруг меня буквально подбросило на матрасе, как на батуте: я не поехал к Лете и даже забыл ей позвонить! Боже, а ведь она меня ждала, ждала, ждала… Идиот! Как можно забыть об этом?! Я вскочил на холодный пол – под пяткой хрустнул зазевавшийся таракан, вечерами они выходят из щелей – прогуляться и размять лапки. Мучительно вспоминая назначение таких обычных вещей, как брюки, носки, ботинки, шнурки, я с трудом оделся. На груди обнаружилось красное засохшее пятно, точно рубаху сняли с убитого на дуэли. Значит, пили и «Солнцедар». Боже, зачем?! Вместо того чтобы взять новую сорочку, я, скрывая порчу, надел заветный пуловер, вырванный Ниной у скудной советской торговли. Напившись из-под крана колючей воды, я вышел, пошатываясь, в коридор, где омерзительно пахло чуждой жизнью. В каком-то номере слушали записи Высоцкого. Агонизирующий голос хрипел: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!» «Наверное, он скоро умрет», – подумал я, забыв, что барда не стало три года назад во время Олимпиады-80. Запинаясь неумелыми ногами о ворс ковровой дорожки, я двинулся вниз. Ах, Лета, Лета… Она же мне звонила, звонила, бедненькая… Я помню, меня звали…

К телефону, как обычно, выстроилась нервная очередь, готовая к штурму будки, где опять засел Омиров. Сквозь мутное стекло виднелось его лицо, полускрытое черной маской без прорезей, такие, говорят, на иностранных авиалиниях выдают в комплекте с гуттаперчевыми «берушами» для безмятежного трансатлантического сна. А вы видели, чтобы наш убогий Аэрофлот так заботился о пассажирах?! Нет. Жадный, подлый, тупиковый, хамский строй! Я бессильно опустился на диванчик, а из будки лился бархатный голос:

Если бы со мной был мой армейский АКМ номер 4176195, стоявший в ружейной комнате четвертым справа, я бы от живота выпустил в стихоплета весь рожок и сдался властям. Да, меня бы потом расстреляли – и поделом: забыть о свидании с Летой Гавриловой, которая была готова на все!

Вдруг мягкая дружеская рука легла на мое поникшее плечо:

– Ну что, опять наш Гомер своих Пенелоп охмуряет? Мастер! Пойдем-ка лучше, Жоржик, погуляем!

Это был Пчелкин.

– Что-то не хочется, Александр Изотович…

– Вижу. Знаю. Видел. Но с похмелья – свежий воздух лучшее лекарство.

– Мне надо срочно позвонить.

– Вот и пойдем. Я кота кормлю на даче Агранского. Попросил приглядеть, пока он в Кисловодске нарзан пьет. А кот жрет исключительно сырое мясо. Там есть городской телефон. Ну, идешь со мной?

– Иду! Только оденусь…

– Правильно. Холодает.

Одевшись, я тяжело спустился вниз, но Пчелкина там не обнаружил. «Генеральша», сменившая на посту «доярку» Ефросинью Михайловну, погрозила мне пальцем.

– Проспался, гусар?

– Ага…

– Ну зачем же столько пить, Юргенс? Вы такой интересный парень.

– Я больше не буду, Ядвига Витольдовна.

– Уж лучше бы девушек водили! Полезнее.

– Обязательно! А где Изотыч?

– Нюся ему давление меряет. Посидите пока там и не дышите на меня. Вас видеть страшно!