На самом деле она была всего лишь «майоршей», так как ее мужа, фронтовика-гвардейца, именно в этом звании выгнали в запас по вздорному хрущевскому сокращению армии, иначе он, как уверяла Ядвига Витольдовна, непременно дослужился бы до командира дивизии и стал генералом. Со своей будущей женой, почти не знавшей по-русски, лейтенант Рокотов познакомился, когда его взвод стоял на хуторе близ литовского города Алитуса. Там Ядвига жила у своего дяди, угрюмого пасечника. Ее отца еще до войны убили за сочувствие коммунистам, а мать-полька умерла давным-давно – родами. К Алитусу особые части Красной Армии были стянуты не случайно: пришло время покончить с «лесными братьями», засевшими в Кальнишском лесу и лютовавшими по всей Симнасской волости. Повстанцы никак не могли взять в толк, что Красная империя, по дурной слабости давшая литовцам независимость, теперь, в 1945-м, вернув былое могущество и победив вечный Рейх, последовательно и сурово возвращала в державное стойло беззаконно разбежавшиеся окраины.

Там же, в Кальнишском лесу прятался, скрываясь от мобилизации, и жених юной Ядвиги – Йонас, сын зажиточного соседа-хуторянина. Дело шло к свадьбе, оставалось только скопить приданое и прогнать «советских захватчиков». Но едва девушка увидела бравого лейтенанта Рокотова с орденом Красной Звезды и двумя медалями «За отвагу», гордое сердце хуторянки сдалось в плен почти без боя. «А˘s tave myliu!» Это по-литовски означает: «Я тебя люблю!» Так сразу и не поймешь, но ведь написал же поэт: «Ты – моя» сказать лишь могут руки, что срывали черную чадру». В нашем случае, думаю, речь идет о расшитой девичьей рубахе-маршкинайке. И не среди душных хорасанских роз случилось нежное срывание, а скорее всего, на дядином сеновале.

В жестоком бою мало кто из «лесных братьев» уцелел, прорвавшись сквозь окружение. Погиб и Йонас. Накануне ликвидации верные люди донесли ему с хутора, что невеста спуталась с русским, и парень искал смерти, оставшись прикрывать отход уцелевших мятежников. Рокотов тоже был ранен во время облавы, и его увезли в госпиталь. Ядвига осталась без защиты, суровый дядя выгнал ее из дому, не стерпев позора, а земляки, презирая за шашни с русским, плевали вслед и шипели местные ругательства. Брошенка поплакала-поплакала и пешком побрела в Алитус к своему соблазнителю. Раненый лейтенант был еще слаб, на ногах не стоял, но сил предложить руку и сердце прекрасной литовке ему хватило. Свадьбу сыграли в госпитале, весело – со спиртом и патефоном. Потом мотались по гарнизонам, с запада на восток и с севера на юг. Постепенно Ядвига выучила русский язык почти как родной, остался только мягкий акцент, придающий балтийским женщинам влекущую загадочность.

Незадолго до внезапной отставки, вознаграждая за скитания по дальним «точкам», майора Рокотова перевели чуть ли не в столицу, в Голицыно, начальником штаба полка с перспективой стать командиром части. Осели в Одинцово, получив квартиру в «хрущевке». Сын поступил в московский техникум. Дочь заканчивала десятилетку. И вдруг – сокращение… Майор, лишившись погонов, поначалу, как водится, запил, но потом под суровым взглядом жены одумался и пошел в обычную школу преподавателем начальной военной подготовки. Деньги, конечно, не те, что прежде, но если приплюсовать пенсию, жить можно. К тому же сама Ядвига, прежде не работавшая, как большинство офицерских жен, устроилась в Дом творчества дежурной по корпусу. К зрелой, но моложавой блондинке с таинственным акцентом озабоченные писатели подкатывали постоянно, но получали холодный отпор: она замужем за офицером чудовищно ревнивым и к тому же награжденным значком «Ворошиловский стрелок». Обычно этого хватало.

Военрук Рокотов проболел совсем недолго и умер в середине семидесятых: открылись старые раны. Овдовев, Ядвига Витольдовна своего отношения к мужским поползновениям не изменила, лишь гордо усмехалась в ответ и объясняла, что замуж больше не собирается, но если у товарища есть острое желание подышать с ней вместе свежим воздухом, он может в воскресенье сопроводить ее на кладбище – там надо подправить ограду на могиле покойного майора.

– Зачем же непременно замуж? – оторопев, спрашивал кто-нибудь из особо настойчивых соискателей.

– А как же иначе? Разве вы не читали Моральный кодекс строителя коммунизма? – удивлялась она так искренне, что ухажер тушевался и отступал.

Но вот что интересно: отметая любые ухаживания, Ядвига Витольдовна к романам, интрижкам и даже обычному блуду насельников вверенного ей старого корпуса относилась не просто снисходительно, а даже, я бы сказал, с каким-то лукавым сообщничеством. В те дни и ночи, когда дежурила «генеральша», переделкинские ловеласы чувствовали себя особенно вольно. А скольких мужей, забывшихся во внебрачном восторге, она спасла от внезапных налетов ревнивых жен! Кстати, «генеральшей» ее прозвали, конечно, за стать, степенность и некоторую надменность в обращении с постояльцами. Но кроме того, в праздничном застолье, выпив рюмку-другую, она, рассказав в очередной раз историю своей жизни, иногда добавляла:

– Эх, какой бы я была генеральшей! Но бодливой корове бог рогов не дает…

– Ядвига Витольдовна, – подсказывал кто-нибудь из писателей-воздыхателей, – правильнее говорить: «бог рог не дает»… У Даля именно так.

– Вы плохо знаете русский язык, мой милый человечек, – надменно отвечала она, мягко растягивая слова.

И соискатель, у которого шансов добиться взаимности было не больше, чем у братьев-фантастов Стругацких высадиться на Луне, тихо соглашался с «генеральшей».

– А вот и я! – вернул меня к реальности Пчелкин. – Сто двадцать пять на восемьдесят пять. Можно на орбиту. Идем, Жорж!

…На улице было темно, сыро и зябко. В черных лужах, как светящиеся головастики, дрожали звезды. Часть ночного неба освещалась ровным розовым заревом, всегда стоящим над бессонным Внуковским аэропортом. Лесополосу сотрясал железный озноб пригородных электричек. Жить не хотелось. Пить вино тоже. По сторонам неровной улицы высились черные дачные терема с желтыми окнами. Из-за заборов поднимались довоенные березы и черные ели, напоминавшие силуэтами китайские пагоды. Старая раскидистая яблоня навалилась кроной на щербатый штакетник. В темной листве, напоминая маломощные лампочки, светились последние плоды. Александр Изотович сорвал и протянул мне яблоко.

– Антоновка. Кисленькая. Помогает. Ужин-то проспал?

– Ругаться не будут? – спросил я, посмотрев на окна дачи.

– Кто? Молин? Пусть только попробует! – В голосе Пчелкина зазвучало былое железо. – Та еще сволочь, лизоблюд. Сталинскую премию получил за роман «Днепрострой зовет!». Полное говно. Читать невозможно: «Митрофан обвил телистую талию Марии заскорузлой пятерней…» Тьфу! К тому же посадил поэта Кормилова. Помнишь песню – «не спит застава под спокойным небом, спускается табун на водопой…»?

– Помню. За что посадил?

– Борька его книгу в «Известиях» разругал, а Молин донос в НКВД накатал, что он, Кормилов, у себя книжки Бухарина хранит и другим дает читать. Борьку взяли и упекли. Вернулся через пятнадцать лет, набил Молину морду – тем все и кончилось. А этому гаду «Трудовуху» к юбилею дали.

– Что?

– Орден Трудового Красного Знамени. – Александр Изотович взялся за сердце и добавил уже гораздо мягче: – Редкая сволочь!

Мы побрели дальше. В воздухе веяло мокрой осенней листвой, которая почему-то особенно пронзительно пахнет в темноте. За лесом простучала невидимая электричка. Два раза дорогу нам перебежали желтые кошачьи глаза.

– Дача драматурга Афигенова, – голосом усталого экскурсовода доложил Пчелкин. – Пьесы – полное говно. Конфликт хорошего с очень хорошим. Десять лет не платил за аренду, газ и электричество. Когда пришли из Литфонда выселять за долги, отстреливался спьяну из наградного «браунинга». Замяли. Есть у него покровители. Получил к юбилею «Веселых ребят». Где справедливость, Жорж, где она?

Мы шли по улице. Холодный ветер качал пагоды елей и срывал листья с берез, светившихся стволами в темноте, как белое женское тело сквозь черное белье. Интересно, у Леты есть черное белье? Наверное, есть: актриса все-таки. Из-за заборов грустно перебрехивались дачные псы, обсуждая меж собой цепную жизнь. Давясь ревом и мигая габаритными огнями, тяжело пошел на посадку во Внуково «Ил-86».

– Вот скажи мне, Жоржик, как такие сараи могут по воздуху летать? – задумчиво спросил Александр Изотович, кивнув на снижающуюся махину.

– Подъемная сила крыла.

– Подъемная сила крыла – это понятно. Летают-то они как?

– Не знаю…

– То-то и оно! Я только поездом езжу. Дача Дерибасова. Поэт, едрена Матрена. Песни – говно, в основном про пионеров. «Горны звучат, барабаны стучат, смело шагает отряд октябрят…»

– У октябрят нет горнов и барабанов, – вяло увился я.

– Я же говорю, мудак, и на всесоюзном конкурсе мудаков занял бы второе место. Знаешь, почему второе?

– Почему? – из вежливости спросил я, хотя прекрасно знал ответ.

– Потому что он мудак! – мрачно и торжественно сообщил Пчелкин. – Жена у него из опереточных. Привыкла ноги задирать, теперь на пенсию вышла и в окошке представления устраивает в чем мать родила…

– Эксгибиционистка, что ли?

– Слова ты какие интересные знаешь… Давай подождем – увидишь! – Он показал на большое, во весь фронтон, окно, задернутое плотной бархатной шторой цвета запекшейся крови.

– Может, на обратном пути?

– Как хочешь.