Хрурт раздвинул полог, я прикрыл ладонью глаза от яркого света. Рядом тихонько посапывает обнаженная женщина, а в черепе медленно затихает грохот Демона Огня, пожравшего села и города, сейчас вон рушит Волсингсбор, а я лежу связанный у него на пути…

– Чё, – спросил я хриплым голосом, – уже утро?

Хрурт сказал негромко:

– Да, ваше величество. Сэр Альбрехт посоветовал разбудить вас несколько раньше.

– Что-то случилось?

Он указал взглядом на Эльзивеллу. Она, не раскрывая глаз, сладко зевнула, показав красный ротик, изящно потянулась, вроде бы нечаянно выставив из-под одеяла изящные груди.

– Да-да, – согласился я, – сэр Альбрехт точен даже в мелочах. Леди Эльзивелла, ваш плащ так никто и не спер, он все еще на полу…

Она улыбнулась и грациозно поднялась с постели, не обращая внимания на хмурого Хрурта.

– Ваше величество, – прощебетала она чарующим голосом, – это самая счастливая ночь в моей жизни!

Хрурт проводил ее до выхода, в коридоре мелькнули какие-то лица: Альбрехт все предусматривает, явно пара знакомых Эльзивеллы, убедятся, что в самом деле провела ночь с императором. Может быть, у них какое-то пари.

Я вздохнул и откинулся на подушки. Вроде бы выспался, много ли мне надо, но и в короткое время сна отступал под натиском Демона Огня, не в силах отстоять от него прекрасный город, а вдали медленно вырастают чудовищные фигуры Великих Магов, что поднимаются из пещер и задевают головами облака.

И осталось ощущение тяжелой и безнадежной борьбы, которую проиграл.

Хрурт распахнул дверь, неслышно вошел Альбрехт, пышно одетый и в шляпе, но не снял в приветствии, мы одни, подошел и сказал быстро:

– На первом этаже я обогнал ваших будильщиков. Идут медленно и важно, как гуси, мы бы с Хруртом успели удавить ваше величество. Не знаю, откуда лорд-канцлер узнал, но еще вчера вечером просил как-то деликатно намекнуть, что в королевскую спальню могут входить только жена и любовницы… Как я понял, имеет в виду одну из четырех. Хотя, возможно, всем четверым разом тоже разрешено, если учитывать здешние ндравы, как вы иногда в своем заковыристом лексиконе…

Я буркнул:

– А что не так?

– Любовницами, – уточнил он, – называют только внесенных в реестр и допускаемых по протоколу со всеми их правами, которых вообще-то нет, а все остальные не считаются.

– Понял, – ответил я в нетерпении, – но та женщина, что сегодня пролежала, как бревно, в моей постели, замещала леди Мишеллу, о чем Мишелла не просто в курсе, но и по ее просьбе!

Он в изумлении покрутил головой.

– Да у этой Мишеллы просто золотое сердце!.. А говорят, они есть только у мужчин. Я имею в виду мужскую дружбу и взаимовыручку. Но только можно ли считать эту заместительницу просто выполняющей роль вашей официальной любовницы?

– Уверен, – сказал я.

– Все же уточню, – сказал он с самым озабоченным видом. – А так вообще-то, как намекнул лорд-канцлер, для адюльтера есть отдельные комнаты. Их много и в разных местах дворца. Чтобы далеко не ходить, оно того не стоит, просто кивнул какой-то с вот такими, два шага в сторону, закрыл за собой дверь, вдул, не снимая сапог, вышел и пошел мыслить и заниматься высокими государственными.

Я прислушался, в коридоре вроде бы еще тихо, сказал с тяжелым сарказмом:

– Вот как понимаете работу государственного деятеля, сэр Альбрехт!.. Раньше я хоть чувствовал вашу несерьезность, а сейчас говорите так искренне, и глаза честные-честные, просто плюнуть в них хочется.

– Может, – предположил он, – чувствительность потеряли?.. Ладно, я передал то, что постеснялся сказать лорд-канцлер. Сэр Джуллиан вообще-то стеснительный в таких вопросах, как ни странно, а теперь докладываю о мобилизации.

– С этого бы и начинали!

– Так я стараюсь, как здешние придворные, побольше о приятном, а о неприятностях вскользь… В казне не так уж много денег, потому большую армию не собрать. Думаю, все же надо перебросить на Маркусе сюда несколько тысяч северян. Армию рейнграфа Чарльза Мандершайда или стальграфа Филиппа Мансфельда, командующего первой ударной армией королевства Турнедо… они будут счастливы!

– Думаете? – спросил я с сомнением. – Хотя да, вдали от этой столицы они были бы незаменимы… Подумаю.

– А еще я соскучился по герцогу Ришару де Бюэю, – сказал он. – А вы?.. Правда, у вас там было что-то с женщиной, что переходила от вас к нему и обратно… но сейчас вы же уже не тот, ваше величество!

Я не понял, похвалил или обругал: все-таки я в чем-то еще тот, хотя уже и другой. Надеюсь, умнее, хотя многим я интереснее прежним жизнерадостным дураком, наивным и доверчивым, хотя уже тогда считал себя хитрым и прожженным циником.

– Подумаю, – повторил я, вспомнив, что следует говорить «мы подумаем», все-таки император, а здесь даже короли говорят о себе во множественном числе. – Но особо на северян не рассчитывайте. Пока нужно обходиться своими силами, как мы пообещали нашему Создателю.

– Мы?

– В лице Адама, – уточнил я. – Когда он покинул рай и объявил, что в поте лица своего будет добывать хлеб и растить детей, но не останется домашним животным в Эдеме… Все, уже сопят в коридоре! Вот в ту дверь, там туалет, переждете, пока уйдем, только стены не пачкайте.

Дверь из коридора медленно и торжественно распахнулась. В спальню начали входить лица из знатнейших семей империи во главе с принцем Кегельширом и принцессой Джеззефиной, строжайшими блюстителями имперских манер и придворного этикета.

В зал набралось с полсотни этих самых-самых, стало тесно и пестро от ярких костюмов и белоснежных париков с идеально ровными трубочками локонов, хотя вообще-то спальня может вместить целую армию.

Принц и принцесса приблизились к ложу, прямые и чопорные, с одинаково накрашенными лицами, принцесса присела в поклоне, показав верхушки сморщенных грудей, а принц произнес протокольным голосом:

– Ваше величество?

Я кивнул и нехотя вылез из-под одеяла. Пока бесполезно бороться с этими ритуалами, выстраивались веками и поддерживались тысячелетиями, отгранивая мелкие шероховатости и обрастая вроде бы важными финтифлюшками.

Теперь соблюдение всех тонкостей этикета – такой же непреложный закон, как и восход и заход солнца. Менять придется медленно и неспешно. Для знати любые перемены как серпом по охраняемому месту, да и вообще, сейчас вопрос нашего выживания вовсе не ритуалы.

После мучительно долгого, на мой взгляд, и молниеносного, судя по недовольному виду знатнейших семей, ритуала одевания все мы последовали в императорский зал для завтрака.

Цепочка слуг, выглядывая издали, передавала друг другу что-то шепотом типа «Прячьтесь, куры, поп идет!», а вся толпа особо знатных, допущенных зреть завтрак императора, идет за мной, отстав шагов на пять, а потом остановилась на отмеренные десять шагов от стола и застыла.

Ближе только еще более знатные, что участвуют в подаче мне блюд, – не слугам же подавать, это привилегия только самых знатных и знатнейших, а также наиболее именитых.

Я ел, а вся толпа, не шевелясь, в почтительнейшем молчании наблюдала, как я изволю завтракать.

Пальцы мои испачкались жиром, я кивнул принцу Кегельширу, тот сделал знак герцогу Стронгвуду, что стоит с подносом на полувытянутых руках, тот подошел, принц взял из его рук поднос и держал передо мной, пока я брал салфетку с подноса, вытирал пальцы, заодно и губы.

Кода я бросил салфетку на поднос, Кегельшир передал ее Стронгвуду, а тот еще кому-то из менее знатных, а там уже этот поднос заменили на поднос с новой салфеткой. Или просто взамен использованной положили чистую, я до таких мелочей не углублялся, хотя первый император, который все это придумал, наверняка следил, следил…

Тарелку с хлебом тоже передают из рук в руки, Кегельшир принял ее последним и держал до тех пор, пока я не взял ломтик, затем передал по цепочке обратно с таким видом, словно это не тарелка, а корона Древних Императоров.

Кегельшир спросил почтительнейшим голосом:

– Ваше величество, не изволите ли музыку?

Я кивнул:

– Да, пусть, мне аппетит ничто не портит.

Он отошел, я слышал, как сказал Стронгвуду:

– Музыку!

Тот передал по цепочке. Наконец, один, то ли распорядитель по музыке, то ли сам капельмейстер, вышел из строя, поклонился учтиво, обошел стол, там поклонился еще учтивее, а когда оказался перед столом, раскланялся, как журавль перед молодой и нетронутой журавлихой, а уже потом отступил, развернулся, как в танце, и я думал, сейчас зазвучит музыка, однако он пошел через застывшую в благоговейном молчании толпу придворных, долго продвигался, словно по горло в воде. Наконец чуть ли не в конце зала вскинул голову наверх и взмахнул руками.

– Музыку для его величества!

На балконе поднялись, строго одетые в одинаковую форму золотистого цвета и с огромными белоснежными бантами на груди, музыканты, как догадываюсь, с некими струнными инструментами в руках.

Поклонившись, сели, смычки легли на выгнутые горбиком струны. Музыка полилась плавная, вообще-то никакая, не веселая и не грустная, а как бы способствующая пищеварению и отходу газов.

Распорядитель, медленно и величаво пройдя обратно через толпу, красивым жестом приложил шляпу к груди и галантно поклонился, сообщая, что выполнил, музыка заиграла, как будто я глухой или не слышу.

После жаркого подали пироги, я обронил Кегельширу тихонько:

– Пить.

Он развернулся, как линкор, произнес внушительно:

– Для его величества напитки!

По левому ряду прошло «Напитки императору», «напитки императору», «напитки…», наконец, последний в ряду так же замедленно повернулся к столику за его спиной, взял обеими руками поднос с графином, с величавым поклоном передал чуть более старшему по титулу, тот принял и передал следующему, и так всего минут через десять поднос добрался до Кегельшира, тот повернулся с ним к моему столу, но пришлось чуть подождать, одновременно точно таким же макаром передают с церемонным раскланиванием друг другу поднос с единственной чашей из великолепного стекла, украшенной по бокам драгоценными камешками.

Увы, мне на стол, оказывается, ставить еще рано, первым взял Стронгвуд, выждал, ему поднесли на другом подносе чашу попроще, он налил в нее, сделал глоток, подумал, помедлил, наконец, сказал величаво:

– Напиток для его величества!

Кегельшир принял поднос и бережно подал мне. Я взял графин и чашу, Кегельшир ухитрился снять стеклянную крышечку и ждал, пока я собственноручно налью в чашу вина.

Когда закончил с тремя из первых блюд, прозвучало долгожданное:

– Подать мясное для его величества!

Я вздохнул, приказ начали передавать по цепочке в глубину зала, а там по лестнице вниз, процедура долгая, но лишь бы не принесли дохлую лошадь или пропахшее потом седло – с этим испорченным телефоном случиться может все…

Наконец в зал деревянными шагами вошел дворцовый гвардеец, за ним так же медленно и торжественно старший гвардеец, следом еще один, уже высшего ранга, а за ними шествует церемониймейстер, что остановился на строго отмеренном расстоянии от стола и, ни на кого не глядя, величественно провозгласил в пространство перед собой:

– Мясное блюдо для его величества!

Вельможи повернулись к нему и склонились в вежливом поклоне, что да, услышали и рады за императора. Церемониймейстер помедлил с минуту, затем отошел в сторону. За ним вошли распорядитель и два его помощника, тоже сдвинулись, давая дорогу, наконец, показался то ли повар, то ли старший слуга с огромным подносом в руках. Я надеялся, те шустрее, но в зал вдвинулась процессия роскошнейших вельмож, очень серьезных и торжественных, первый несет серебряную массивную посудину, не то супницу, не то гусятницу с массивной крышкой, а еще с фигурками каких-то возлежащих там лиц.

По тому, с каким усилием держит, там явно не меньше, чем зажаренный кабанчик. Тоже медленный, величавый, он поставил посудину на столик из драгоценных пород дерева по эту сторону двери, что в шагах пяти от меня, поклонился и отступил.

Стронгвуд приблизился, золотым ключиком отомкнул хитрый замочек, вытащил ключик из скважины и отступил. Взамен него подошел Кегельшир, взялся за сцепившиеся в клинче фигурки, поднял крышку и отступил на полшага, открывая красно-коричневое тельце крупного поросенка, все еще горячее, источающее одуряющие ароматы и запахи хорошо прожаренного нежного мяса.

Следом подошел престарелый принц Шильдерер, что все это время стоял в сторонке, обеими руками взял эту посудину, понес к моему столу, где опустил передо мной на столешницу, поклонился так низко, что едва не ударился лбом о край, и так же медленно отступил, не разгибая спины.

Вообще-то церемония неновая, всегда одно и то же, но раньше просто не замечал, а сейчас, когда в мозгах сплошной туман из-за попыток понять, что же это за механическая тварь, вижу всю эту нелепость сложнейших ритуалов, когда мир гибнет, но еще не подозревает о своей близкой кончине, как бронтозавр с его крошечным мозгом в головке на длиннющей шее не подозревает, что его уже начали есть с длинного мясистого хвоста.

Но, поглощенный своими мыслями, процедуру дотерпел до конца, там от меня ничего не зависело, требовалось только есть или не есть, а дальше все само, блюда приносят и уносят, в некоторых я изволил поковыряться, на другие не обратил внимания, наконец, подошла очередь вин, я осушил бокал и резко поднялся.

– Спасибо, все хорошо, император доволен. Все свободны!