10
Задушить зависимость в зародыше
Сегодня средний школьник 8–18 лет проводит треть жизни во сне, треть – в школе, а оставшуюся треть – в новых медиа-гаджетах, от смартфонов и планшетов до телевизоров и ноутбуков. Дети больше времени общаются с экранами, чем с другими людьми в личном контакте. В новом тысячелетии время игр без экранов сократилось на 20 %, а время игр в сети увеличилось на то же количество. В этой статистике нет ничего плохого – мир постоянно меняется, но в 2012 году шесть исследователей доказали, что последствия могут быть весьма печальными.
* * *
Летом 2012 года 51 ребенок отправился в летний лагерь в пригороде Лос-Анджелеса . Это были самые обычные школьники из Южной Калифорнии: равное количество мальчиков и девочек в возрасте 11–12 лет разного этнического и социоэкономического происхождения. Все они дома имели доступ к компьютерам, и почти у половины были телефоны. Каждый день дети час тратили на текстовое общение с друзьями, два с половиной часа смотрели телевизор и чуть больше часа играли в компьютерные игры.
Но на одну неделю им пришлось оставить телефоны, телевизоры и игровые приставки дома. В лагере они ходили в походы, пользовались компасом, стреляли из луков. Они учились готовить на костре и отличать съедобные растения от ядовитых. Никто не учил их смотреть друг другу в глаза и общаться, но в отсутствие гаджетов именно это и происходило. Вместо того чтобы прочесть на экране LOL и увидеть улыбающуюся рожицу-эмодзи, дети по-настоящему смеялись и улыбались. А если им было печально или скучно – не смеялись и не улыбались.
В понедельник утром, когда дети приехали в лагерь, они прошли короткий тест DANVA2 – диагностический анализ невербального поведения. Это забавный тест – один из тех, что широко распространены на Facebook: нужно всего лишь истолковать эмоциональное состояние незнакомых людей. Сначала вы смотрите на их фотографии, а потом слушаете, как они вслух читают предложение. Вам предстоит определить, счастливы ли они, печальны, сердиты или напуганы. Задание может показаться тривиальным, но это не так. Некоторые лица и голоса понять просто – их эмоции достаточно сильны. Но многие люди испытывают тонкие эмоции. Нелегко определить, улыбается ли Мона Лиза или ей просто скучно. Я попытался пройти этот тест и сделал ряд ошибок. Один парень показался мне немного подавленным, но оказалось, он слегка напуган.
Такой же тест проходили дети в лагере. Из сорока восьми вопросов они допустили в среднем четырнадцать ошибок. Четыре дня походов – и все уже собирались садиться в автобусы и ехать домой. Но прежде психологи снова предложили им тот же тест. Им казалось, что неделя личного общения без гаджетов должна была сделать детей более чуткими к эмоциональным сигналам. Практика действительно помогает лучше понимать эмоции других людей. Дети, которые воспитывались в изоляции (например, знаменитый Дикарь из Авейрона, до девяти лет живший в лесу с волками), не умеют распознавать эмоциональные сигналы. Тем, кто находился в одиночном заключении, после освобождения тяжело общаться с окружающими, и такое состояние сохраняется до конца жизни. Дети, проводящие время в обществе сверстников, учатся понимать эмоциональные сигналы через повторяющуюся обратную связь: вам может показаться, что приятель протягивает игрушку, чтобы поделиться с вами, но по выражению его лица вы поймете, что он собирается использовать ее в качестве оружия.
Понимание эмоций – очень тонкий навык, который от бездействия атрофируется, а с практикой улучшается. Именно это наблюдали психологи в летнем лагере. Во второй раз дети прошли тест гораздо лучше. После первого испытания они не узнали правильных ответов, но во второй раз количество ошибок снизилось на 33 %. Исследователи также попросили контрольную группу детей из той же школы пройти этот тест дважды – в понедельник утром и в пятницу вечером, так же, как их однокашники в лагере. Количество ошибок у них тоже слегка снизилось (на 20 %), вероятно, потому, что во второй раз проходить тот же тест легче. Но такое улучшение оказалось менее впечатляющим, чем у тех, кто находился в лагере.
Неделю в лагере от недели в городе отличает многое. Помимо доступа к гаджетам и времени, проведенного в обществе друзей, есть и другие различия, которые могли бы объяснить более высокие показатели в тесте DANVA2. Может быть, на психику благотворно влияет свежий воздух и природа? Или общение со сверстниками делает детей умнее? А может быть, все дело в отрыве от гаджетов? С полной уверенностью сказать нельзя, но рецепт от этого не меняется: дети лучше справляются с задачами, которые связаны с качеством социальных взаимодействий, когда больше времени находятся в обществе других детей в естественной среде. Треть жизни, проведенная за светящимся экраном, этому не способствует.
* * *
Дети особенно подвержены зависимостям, поскольку у них нет самоконтроля, который помогает взрослым избежать развития аддиктивных привычек. В регулируемых обществах детям не продают алкоголь и сигареты – но немногие общества регулируют поведенческие зависимости. Дети по-прежнему могут часами сидеть за интерактивной техникой, они играют в видеоигры ровно столько, сколько позволяют им родители. (В Корее и Китае обсуждают так называемые законы Золушки, которые запрещают детям игры с полуночи до шести часов утра.)
Почему не следует позволять ребенку проводить часы с интерактивной техникой ? И почему, как я уже говорил во вступлении к этой книге, многие технические эксперты запрещают своим детям пользоваться теми самыми устройствами, которые они сами создают и распространяют в обществе? Ответ прост: мы не знаем, как скажется на наших детях чрезмерная увлеченность гаджетами в долгосрочной перспективе. Первому поколению пользователей iPhone всего восемь-девять лет, первому поколению пользователей iPad – шесть-семь. Они еще не стали подростками, и нам не известно, насколько они будут отличаться от тех, кто старше их всего на пару лет. Но мы знаем, на что нужно обратить внимание. Техника подменяет те самые основные ментальные действия, которые раньше были универсальными. Дети 90-х годов и более старшие помнили десятки телефонных номеров, они общались друг с другом, а не с устройствами. И они развлекались сами, а не извлекали искусственные развлечения из приложений за 99 центов.
Пару лет назад меня заинтересовало то, что мы называем «прививкой трудностей». Считается, что ментальные задачи – запоминание телефонных номеров или планирование, чем заняться в воскресенье, – служат прививкой от будущих ментальных проблем. Так медицинские прививки избавляют вас от проблем физических. Читать книгу, к примеру, труднее, чем смотреть телевизор. (Кинокритик журнала New Yorker Дэвид Денби недавно написал, что с возрастом дети забывают про книги. Он слышал, как один подросток сказал: «Книги пахнут стариками».) Есть убедительные доказательства того, что небольшие дозы ментальных трудностей полезны для человека. Молодые люди гораздо лучше справляются со сложными головоломками, если начинают с более трудных, а не с более простых. Трудности идут на пользу и молодым спортсменам: мы, например, обнаружили, что студенческие баскетбольные команды лучше выступают, если у них была более напряженная программа подготовки к сезону. Умеренные первоначальные трудности очень важны. Избавляя от них наших детей с помощью устройств, которые облегчают их жизнь, мы подвергаем их опасности – хотя и не понимаем, насколько она серьезна.
Чрезмерное увлечение гаджетами приводит к цифровой амнезии. Два опроса, проведенные в США и странах Европы, показали, что тысячам взрослых тяжело запомнить ряд важных телефонных номеров. Они с трудом вспоминали номера собственных детей и свои служебные телефоны. 91 % опрошенных назвал смартфоны «продолжением собственных мозгов». Большинство признались, что сначала ищут ответы в сети, прежде чем попытаться вспомнить их, а 70 % сказали, что потеря смартфона даже на короткое время вызывает у них чувство тоски и паники. Большая часть опрошенных заявила, что в их смартфонах хранится информация, которой нет ни в их разуме, ни где бы то ни было еще.
Психолог из МИТ Шерри Теркл тоже считает, что технологии не позволяют детям овладеть навыками эффективного общения . Возьмем, к примеру, текстовые сообщения, которые многие дети (и взрослые!) предпочитают телефонным звонкам. Тексты позволяют нам формулировать свои мысли более четко, чем устная речь. Если обычно мы реагируем на шутку смехом – «хаха», то в тексте вы можете написать «хахаха», чтобы показать, что шутка была особенно смешной – или «ХАХАХАХАХА», если она была очень смешной. Когда вы сердиты, то можете ответить сурово, а придя в ярость – вообще не отвечать. Крик обозначается простым «!», а восклицание – «!!» или даже «!!!!». В этих сигналах есть математическая точность – вы можете подсчитать количество «ха» или «!», благодаря чему текстовые сообщения позволяют избежать риска и непонимания в общении. Существенный недостаток здесь – отсутствие спонтанности и неопределенности. В текстах нет невербальных сигналов, нет пауз и ритма, нет незапланированных смешков и фырканья, которые доносят нюансы сказанного партнером. Без этих сигналов дети просто не могут научиться личному общению.
Теркл иллюстрирует эти ограничения историей, которую комик Луис С. К. рассказал Конану О’Брайену в 2013 году. Луис сказал, что он не воспитывает детей – он воспитывает взрослых, которыми они станут. Телефоны, сказал он, «токсичны, особенно для детей». Разговаривая, дети не смотрят на людей, и у них не вырабатывается сочувствия и понимания. Вы знаете, что дети жестоки – и это потому, что они не получают невербальных сигналов. Когда они говорят сверстнику: «Ты жирный» и видят, как его лицо кривится, они понимают: «О, похоже, так делать нехорошо». Но когда они пишут кому-то: «Ты жирный», то просто думают: «Хм, это было смешно. Мне это нравится».
Луис С. К. считает личное общение жизненно важным, потому что для детей это единственный способ понять, как их слова влияют на других людей.
* * *
Я пишу эти строки, а две недели назад моя жена родила нашего первого ребенка. Сэм Олтер родился в мире экранов. Экран его детского монитора передает в его комнату наши голоса и лица. Экран на моем iPad знакомит с ним его дедушек и бабушек, дядьев и двоюродных братьев из разных стран мира. Телевизор в нашей гостиной показывает движущиеся картинки и издает звуки, пока мы укачиваем нашего малыша. Со временем он научится пользоваться iPad и телевизором самостоятельно. А потом он освоит компьютеры и смартфоны, и какие-нибудь новые устройства, которые определят его поколение так же, как компьютеры и смартфоны определили наше. Во многих отношениях эти экраны обогатят его детство: он будет смотреть видео, играть в игры и взаимодействовать с людьми такими способами, какие наши предки считали научной фантастикой. Но вполне возможно, что они станут отвлекать его от детства. Двумерные экранные миры – неважная замена мира реального. Социальные взаимодействия размываются, информация поступает разжеванной, не остается места для воображения и исследования. Как говорил Энди Доан, время, которое мы проводим за экранами в детстве, всю жизнь продолжает влиять на наше взаимодействие с миром. Легче сразу же сформировать правильный баланс, чем впоследствии исправлять нездоровые привычки.
В YouTube немало видео, которые показывают влияние экранного времени на малышей: они не понимают, как пользоваться бумажными журналами. Одно такое видео собрало более пяти миллионов просмотров. Годовалая девочка обращается с iPad, как настоящий профессионал. Она свободно переходит с одного экрана на другой и радостно хохочет, когда гаджет подчиняется ее воле. Жест листания, который появился на первом iPhone в 2007 году, для этой девочки так же естественен, как дыхание или еда. Но когда ей дают журнал, она пытается обращаться с ним, как с экраном. Неподвижные фотографии под ее пальчиками не сменяются новыми, и девочка начинает злиться. Она – одна из первых людей, которые воспринимают мир именно так: она верит, что обладает безграничной властью над визуальной средой и способностью преодолевать «запаздывание» любого опыта, просто махнув рукой. Видео в YouTube называлось «Журнал – это iPad, который не работает». Впрочем, многие комментаторы задавали вопрос: «А зачем вы вообще дали годовалому ребенку iPad?»
Дети 90-х годов и более старшие помнили десятки телефонных номеров, они общались друг с другом, а не с устройствами. И они развлекались сами, а не извлекали искусственные развлечения из приложений за 99 центов.
IPad значительно облегчает родительскую жизнь. Этот гаджет становится для детей неиссякаемым источником развлечений – они могут смотреть видео или играть в игры. IPad – настоящая палочка-выручалочка для родителей, которые много работают и не располагают временем для отдыха. Но такие гаджеты создают опасные прецеденты, от которых детям трудно избавиться в более старшем возрасте. У Хилари Кэш из центра reSTART по этому поводу есть очень твердые убеждения. Она не пуританка, но видит последствия чрезмерного увлечения гаджетами, как никто другой. «Гаджеты не следует давать в руки детям младше двух лет», – говорит она. В это время общение детей должно быть прямым, социальным, личным и конкретным. Первые два года жизни задают стандарт взаимодействия с миром в три, четыре, семь, двенадцать лет и дальше. «Детям следует позволять смотреть пассивное телевидение до начальной школы, то есть до семи лет, и только тогда их можно знакомить с интерактивными медиа типа iPad и смартфонов», – считает Кэш. Она предлагает ограничить время контакта с гаджетами до двух часов в день даже для подростков. «Это нелегко, – признает она. – Но это очень важно. Детям нужны и сон, и физическая активность, и время в кругу семьи, и время для развития воображения». Все это невозможно, если они с головой погружены в свои гаджеты.
Американская академия педиатрии (ААП) согласна с Кэш. «Телевидение и развлекательные медиа должны быть недоступны для детей младше двух лет, – рекомендует академия. – В первые годы жизни мозг ребенка развивается стремительно, а и лучше всего маленькие дети учатся на взаимодействии с людьми, а не с экранами». Возможно, это и так, но очень трудно воздержаться от контакта с экранами, когда они повсюду. Даже в 2006 году – за четыре года до появления первого iPad – Фонд Кайзера обнаружил, что 43 % детей младше двух лет смотрят телевизор ежедневно, а 85 % – хотя бы раз в неделю. 61 % детей младше двух лет каждый день хотя бы какое-то время проводят перед экраном. В 2014 году организация Zero to Three сообщала, что 38 % детей младше двух лет пользовались мобильными устройствами (в 2012 году их количество составляло всего 10 %). К четырем годам 80 % детей пользуются мобильными устройствами.
Позиция организации Zero to Three мягче, чем у ААП. Они признают, что определенное количество экранного времени просто неизбежно. Вместо того чтобы категорически запрещать гаджеты, они рекомендуют определенные виды экранного времени. Их документ начинается так:
Множество исследований показывает, что самый важный фактор для нормального развития детей – позитивные отношения с родителями, характеризуемые теплыми, любовными взаимодействиями, когда родители и другие опекуны чутко реагируют на сигналы ребенка и обеспечивают ему соответствующие возрасту занятия, которые развивают любознательность и обучают.
ААП, в принципе, согласна: ее заявление о контакте маленьких детей с гаджетами заканчивается словами: «Лучше всего маленькие дети учатся на взаимодействии с людьми, а не с экранами». Разница позиций в том, что Zero to Three признает: дети могут развивать здоровое взаимодействие с гаджетами, если в этом процессе участвуют и родители. Вместо того чтобы полностью запрещать гаджеты, они описывают три основных фактора здорового контакта с ними.
Во-первых, родители должны помогать детям связывать увиденное в экранном мире с опытом реальной жизни. Если в приложении ребенку предлагают рассортировать деревянные кубики по цвету, родители могут попросить его назвать цвета одежды, когда будут вместе собирать белье для стирки. Если в приложении фигурируют деревянные кубики и шарики, то после контакта с гаджетом детям следует поиграть с настоящими деревянными кубиками и шариками. Опыт не должен замыкаться только в виртуальном мире, который лишь имитирует реальность. Связь гаджета с реальным миром называется «переносом обучения». Этот прием повышает обучаемость по двум причинам: детям приходится повторять то, чему они научились, и это развивает способность к обобщению и переносу усвоенного на разные ситуации. Если собачка на экране похожа на собачку, встреченную на улице, ребенок понимает, что собаки могут существовать в разных условиях.
Во-вторых, активное занятие лучше пассивного просмотра. Приложение, которое заставляет ребенка действовать, запоминать, принимать решения и общаться с родителями, полезнее телевизора, позволяющего пассивно потреблять содержание. Такие медленные шоу, как «Улица Сезам», поощряли участие и вовлеченность, поэтому они для детей более полезны, чем стремительный «Губка Боб Квадратные Штаны» (эта программа не предназначена для малышей младше пяти лет). В ходе одного исследования оказалось, что четырехлетние дети, которые смотрели «Губку Боба» (а не более медленные образовательные мультфильмы) девять минут пытались запомнить новую информацию и не могли противостоять соблазну. Следовательно, в доме, где есть маленькие дети, не следует постоянно включать телевизор.
В-третьих, во время просмотра телевизора всегда следует уделять внимание содержанию передачи. Детей нужно спрашивать, что, по их мнению, произойдет дальше, просить их показывать персонажей на экране и называть их. Процесс должен идти медленно, чтобы технологические достижения не подавляли психику ребенка. Желательно, чтобы экранная история хоть в какой-то степени имитировала опыт общения с книгой.
Подростки так же, как и маленькие дети, очень подвержены зависимости. В центре reSTART для описания того, когда и как часто дети старшего возраста должны взаимодействовать с гаджетами, используют метафоры диеты и охраны окружающей среды. Кэш говорила мне, что старается избегать термина «зависимость», поскольку он ассоциируется с болезнью. В центре предпочитают терминологию экологических движений. На его главной странице написано: «Центр экологичной цифровой технологии». Это «курорт», а не «санаторий». «Скрыться от технологии невозможно, – говорит Кэш, – поэтому наша цель не в том, чтобы превратить наших пациентов в отшельников. Мы учим людей решать проблему, и это очень нетрадиционная форма терапии». Кэш говорит, что решение проблемы жизненно важно, поскольку план лечения рассчитан всего на сорок пять дней. После этого мальчики вновь оказываются предоставленными самим себе.
План лечения состоит из трех этапов. На первом пациентам совсем не разрешают пользоваться технологиями. Они проходят детоксикацию, и этот этап обычно длится около трех недель. «Кое-кто из парней сопротивляется этому процессу, но многие принимают его как должное, – говорит Кэш. – К концу первого этапа мы уже понимаем, кому лечение пойдет на пользу. Обычно это относится к большинству пациентов». Оставшуюся часть первого этапа – еще три-четыре недели – пациенты продолжают жить в центре. Они учатся базовым жизненным навыкам, которых многим из них недостает: как сварить яйцо, помыть туалет и застелить постель. А самое главное – пациенты учатся управлять своими эмоциями. (Один из парней сказал мне, что после прихода в центр несколько раз играл в шахматы, но никогда не мог довести игру до конца – в раздражении он просто сбрасывал фигуры с доски.) Их учат физическим упражнениям и общению с природой – это важная часть философии центра: если нужно устранить важнейший компонент жизни пациента, то его следует заменить чем-то приятным и увлекательным, что позволит избежать общения с технологиями.
Дети могут развивать здоровое взаимодействие с гаджетами, если в этом процессе участвуют и родители.
Коллега Кэш Козетта Рэй сказала мне, что прогулки на природе проводит ее муж. Центр находится в густом лесу. Там можно также совершить восхождение на гору Райньер. Пациенты каждый день занимаются в спортивном зале, и многие отличаются прекрасной физической формой. Кэш рассказала о независимом исследовании, которое установило, что 78–85 % пациентов центра ощущают значительные улучшения уже на первом этапе программы.
На втором этапе пациенты переезжают в дома, подобные тем, что организуют Анонимные Алкоголики. Там они учатся применять на практике навыки, усвоенные на первом этапе. Они работают или занимаются волонтерством, а кто-то продолжает учебу. Жизнь в этих домах подчинена строгим правилам. Пациенты получают поддержку от центра и регулярно посещают его для оценки их состояния. Я спросил у Кэш, успешна ли эта программа, она ответила, что вполне, но не смогла назвать точных цифр. Центр невелик, у каждого пациента свои проблемы, поэтому дать количественные оценки нелегко. У Кэш и Рэй работает студент-старшекурсник, который разрабатывает программу более точной оценки.
Третий, и заключительный, этап начинается, когда бывшие пациенты готовы вернуться к жизни без контроля и надзора. Многие из них остаются в Вашингтоне, поближе к центру, и это позволяет им возвращаться сюда каждые несколько недель или месяцев. Поскольку они приезжают со всех концов страны и даже из-за границы, им легче избегать соблазнов, если они больше не попадают в среду, связанную с прежними зависимостями. (Помните вьетнамских ветеранов, сумевших избавиться от героиновой зависимости после возвращения на родину?) Айзек Вайсберг понял это на собственном печальном опыте: после первого курса в reSTARТ он вернулся домой и не смог устоять перед соблазном снова сыграть в World of Warcraft. Во второй раз он решил остаться недалеко от центра и до сих пор живет здесь.
Большинству подростков подобная терапия не нужна, но их родители все же обеспокоены увлеченностью своих детей играми и социальными сетями. Кэтрин Стейнер Адаир, о которой я говорил в главе 1, побеседовала с тысячами подростков и их родителей . На основании полученной информации она смогла сформулировать ряд базовых принципов: подростки плохо реагируют на «Запугивающих, Безумных и Бестолковых» родителей.
Запугивающие родители склонны к безоговорочному осуждению и угрозам. Чем больше они встревожены, тем охотнее переходят к угрозам. Но заявления вроде «Тебе никогда не поступить в колледж!» или «Чтобы я никогда больше не видела у нас дома твоего приятеля!» лишь раздражают подростков. Безумные родители чрезмерно остро реагируют, когда дети приходят к ним со своими проблемами. Стейнер-Адаир рассказывает о двенадцатилетней девочке, которая получила резкое письмо от своей подружки. «Ей было не с кем поговорить об этом, потому что ее мать вечно из всего делала драму. «Она скажет: «Это ужасно!», а потом начнет бесконечные выяснения, и мне придется разбираться не только с подружкой, но и с безумной матерью». Вполне понятно, что мать беспокоится. Ей хочется, чтобы дочь чувствовала себя хорошо. Но она инстинктивно нагнетает обстановку, из-за чего дочери становится только хуже. Бестолковых же родителей можно только пожалеть. Они либо не понимают, какой жизнью живут их дети, либо такая жизнь их раздражает. «Бестолковые родители слишком уж стараются подружиться со своим ребенком, – говорит Стейнер-Адаир. – Они упускают значимые сигналы, обращают внимание на поверхностные и маловажные вещи и не могут серьезно поговорить с ребенком об истинных жизненных ценностях, ожиданиях и последствиях».
Ребенку нужны «Доступные, Спокойные, Информированные и Реалистичные» родители. Такие родители понимают, что социальные сети – это часть реального мира, а чрезмерная реакция только усугубляет проблему. Такие родители находят время разобраться, как их дети взаимодействуют с платформами социальных сетей. Они задают вопросы без осуждения и стараются понять проблему сами. Они устанавливают границы, поддерживая экологичные отношения с технологиями, как это рекомендуют в reSTART. Члены семьи должны общаться друг с другом лично и выделять время, когда никто не отключается от остальных и не уходит с головой в свой компьютер. Подобные советы могут показаться очевидными, но следовать им не всегда просто. Мантра Стейнер-Адаир – «Доступные, Спокойные, Информированные и Реалистичные» – полезное правило для напряженных моментов.
На сегодняшний день американское правительство предпочитает не вмешиваться в отношения между детьми и поведенческими зависимостями. Не существует государственных клиник по лечению таких зависимостей. Отчасти это объясняется тем, что лишь небольшое количество зависимых детей нуждается в психиатрической помощи. В Восточной Азии, особенно в Китае и Южной Корее, на поведенческие зависимости реагируют более остро, чем в США . В 2013 году два израильских кинематографиста выпустили документальный фильм «Сетевой наркоман». На протяжении четырех месяцев Хилла Медалия и Шош Шлам беседовали с врачами, пациентами и их родителями в центре по лечению интернет-зависимости в Пекине. Несколькими годами раньше Китай стал первой страной, где интернет-зависимость была признана клиническим расстройством. Ее назвали «главной угрозой общественному здоровью» подростков и молодежи.
В Китае таких центров более четырехсот. По официальным данным, интернет-зависимостью в стране страдает более двадцати четырех миллионов молодых людей. Медалия и Шлам побывали в одном из этих центров при Пекинском военном госпитале. Там они встретились со светилом лечения интернет-зависимости в Китае, профессором Тао Раном. Ран – спокойный и уравновешенный психиатр, но пациенты центра его ненавидят. Большинство из них заманили сюда обманом, и они вынуждены проводить там три-четыре месяца. Их заставляют принимать таблетки, маршировать строем – даже когда на улице стоит суровый мороз. Их родители, многие из которых искренне плакали перед камерой, признавались, что отправили сюда сыновей (а иногда и дочерей), потому что у них не было другого выхода. В начале фильма профессор Ран объяснил суть проблемы и свою роль как директора центра:
«Интернет-зависимость – это культурная проблема китайских подростков, более серьезная, чем любая другая. Задача психиатра – понять, болезнь ли это. Мы замечаем, что у детей сформировалась зависимость от виртуальной реальности. Им кажется, что реальный мир не так хорош, как виртуальный. Наши исследования показывают, что зависимые подростки проводят в сети более шести часов в день – причем не для учебы или работы… Некоторые дети настолько подсели на эти игры, что им кажется, будто даже посещение туалета может повлиять на их показатели в игре. И они носят подгузники! Эти дети ничем не отличаются от героиновых наркоманов – они жаждут игры и стремятся играть каждый день. Вот почему игры называют «электронным героином».
Далее профессор Ран заявил, что проблема носит структурный характер – это не болезнь, а нечто связанное с состоянием общества. Он встречается с группой родителей в маленькой унылой комнате центра. «Одна из главных проблем этих детей – одиночество. Одиночество. Вы знали, что они одиноки?» – спрашивает он в мощный микрофон, место которому на большой арене. Один из родителей отвечает: «Наверное, это потому, что он единственный ребенок в семье. Нам не удается подружиться с нашими детьми. Мы требуем от них одного – чтобы они хорошо учились. Их стрессы, их тревоги, их боль – мы ничего этого не замечаем. Нам нужно, чтобы они получии образование». Ран согласен: «Где же тогда им искать друзей? В интернете. В виртуальном мире есть любые аудио- и видеоразвлечения. Опыт, который невозможно получить в другом месте. Интернет становится их лучшим другом».
Очевидно, что профессор Ран испытывает двойственное отношение к природе интернет-зависимости. С одной стороны, он заставляет своих пациентов принимать психотропные лекарства, с другой, заявляет, что зависимость – это не болезнь. Когда общество порождает миллионы одиноких, перегруженных учебой детей, то почему бы им не обратиться к неиссякаемому источнику дружбы и возможности бегства? Такая реакция кажется вполне рациональной. Их состояние не связано с болезнью. Просто цифровой мир оказывается настолько лучше мира реального, что они предпочитают жить в нем.
Подростки и сами это сознают. Они умело ускользают от взрослых, которые выросли в относительно примитивном мире. Группа юношей обсуждает свою зависимость с гордостью, видя в ней проявление маскулинного превосходства. Один заявил, что играл в видеоигру два месяца без перерыва – все летние каникулы. Другой сказал, что играл триста дней, останавливаясь, лишь чтобы поесть, поспать и сходить в туалет. Третий назвал определение, данное зависимости профессором Раном, «полным дерьмом». Шесть часов в день кажутся ему совершенно нормальными: «Если принять такое определение, то получится, что 80 % китайцев страдают интернет-зависимостью». Четвертый заявил: «Большинство из нас не считает, что у нас интернет-зависимость. Это не болезнь, а социальное явление». Юноши пытаются преуменьшить серьезность проблемы, но совершенно ясно, что интернет-зависимость для Китая – серьезная проблема, и серьезность ее нарастает с каждым днем.
* * *
Западный подход к поведенческой зависимости столь же расплывчат, как и подход профессора Рана. «Диагностическое и статистическое руководство» признает пристрастие к азартным играм реальной поведенческой зависимостью. Интернет-зависимость чуть было не включили в пятое издание ДСР, опубликованное в 2013 году. Сегодня можно найти более двухсот академических статей об интернет-зависимости, поэтому Американская психиатрическая ассоциация решила все же вскользь упомянуть об этом в приложении к руководству. Другие же поведенческие зависимости – от физических упражнений, смартфонов и работы – вообще не удостоились упоминания, поскольку пока не вызвали научного интереса. Это не делает их менее реальными, что прекрасно понимают специалисты. Даже если АПА не считает эти состояния болезнями или расстройствами, они все равно влияют на жизнь многих тысяч людей. Возможно, их не следует считать клиническими расстройствами. Миллионы китайских подростков лечат интернетом одиночество, а у людей Запада поведенческие зависимости становятся реакцией на ограничения мира, в котором им приходится существовать.
В отличие от медицинской модели профессора Рана с ее таблетками и психиатрическими сеансами, в центре reSTART поведенческие зависимости рассматривают как структурную проблему: исправьте структуру жизни зависимого человека – и вы решите проблему. Терапевтические сеансы служат лишь малой частью плана лечения – значительно менее важной, чем обучение жизненным навыкам и умению справляться с эмоциями. Но так делают не во всех американских центрах. В одной больнице поведенческую зависимость лечат так же, как зависимость от веществ.
Брэдфордский региональный медицинский центр в Пенсильвании запустил десятидневную больничную программу для интернет-зависимых в 2013 году. Основатель программы, психолог Кимберли Янг, заинтересовалась интернет-зависимостью еще в середине 90-х годов . «В 1994 или 1995 году подруга сказала мне, что ее муж проводит в чате AOL от сорока до шестидесяти часов в неделю, – говорит Янг. – Тогда доступ в интернет стоил дорого, 2,95 доллара в час, так что его привычка стала тяжелым финансовым бременем для семьи. И тогда я задумалась: а могут ли люди впадать в зависимость от интернета?» Янг создала диагностический опросник по интернет-зависимости и разместила его в сети. Как и в опросниках по азартным играм и алкоголизму, здесь респондентам предлагалось отметить те утверждения, которые для них справедливы. «Любой, кто отмечал пять или более утверждений, считался «зависимым», – рассказывает Янг.
На следующий день ей стали писать десятки людей, которых беспокоило их состояние. Многие отмечали в ее опроснике гораздо больше пяти пунктов. В течение следующих четырех лет Янг исправляла и оценивала свой опросник. Она добавила в него двенадцать новых пунктов и назвала Тестом на интернет-зависимость. (Примеры вопросов из этого теста я поместил в первой главе этой книги.)
Янг начала лечить интернет-зависимых. Этому способствовали два особых события, произошедшие в 2007 и 2010 году: появление iPhone и iPad. «Когда интернет стал мобильным, я поняла, что нужно уделить особое внимание этой зависимости», – сказала мне Янг. Теперь интернет был повсюду. К 2010 году Янг поняла, что нужно создать специализированный центр. Широкомасштабное исследование, проведенное в 2006 году, показало, что каждый восьмой американец страдает зависимостью от сети, но Янг была убеждена, что количество таких людей гораздо больше – и постоянно растет. Она добилась создания отделения на шестнадцать коек для лечения острой интернет-зависимости. Она общалась с Кэш, создательницей центра reSTART, но выбрала иной, более интенсивный подход. Ее пациенты лечились не сорок пять, а десять дней. «Большинство людей просто не могут провести с нами больше десяти дней», – говорит она. Многие ее пациенты обращались к другим врачам, но бесполезно. К Янг они попадали в полном отчаянии. Они проходили трехдневный курс детоксикации, а затем семь дней подвергались целевой когнитивно-поведенческой терапии.
Курс Янг получил название когнитивно-поведенческой терапии интернет-зависимости (СВТ-IA). В нем используются приемы, которые показали хорошие результаты в лечении других импульсивных расстройств. Многие пациенты Янг не верят, что у них есть проблема, поэтому ей приходится учить их осознавать этот факт. А потом она учит пациентов реформатировать вредоносные идеи, которые заставляют их чрезмерно пользоваться интернетом, – например, мысли о том, что они не способны найти друзей вне интернета. Метод Янг подталкивает пациентов к возврату в реальный мир, давно заброшенный ими ради мира сетевого, который многое прощает.
В 2013 году Янг опубликовала статью, в которой описала влияние ее метода на 128 интернет-зависимых. Она оценила их прогресс сразу же после двенадцати лечебных сеансов, а также через один, три и шесть месяцев после завершения курса лечения. Результаты оказались вдохновляющими: сразу после лечения пациенты Янг были менее одержимы интернетом, лучше организовывали свое время и почти не испытывали вредных последствий чрезмерного пользования сетью. Через полгода после окончания курса благотворное влияние лечения немного ослабевало, но картина оставалась сходной: метод Янг оказался вполне, хоть и умеренно, эффективным.
Когда общество порождает миллионы одиноких, перегруженных учебой детей, то почему бы им не обратиться к неиссякаемому источнику дружбы и возможности бегства?
Такие программы, как reSTART, метод Кимберли Янг и военная академия профессора Рана, – это отчаянные попытки справиться с самыми тяжелыми случаями поведенческой зависимости, ограниченные интернетом и игровой зависимостью. Они не идеальны, хотя есть доказательства их умеренной эффективности. Но что делать с миллионами тех, кто не готов и не хочет лечиться, – с миллионами людей, которые слишком много занимаются физическими упражнениями, слишком много работают и не могут удержаться, чтобы не потратить слишком много денег на интернет-покупки?
* * *
Ответ кроется не в медикализации умеренных форм зависимости, а в изменении структуры нашей жизни – и на общественном, и на более узком уровне повседневности. Гораздо легче предупредить развитие зависимости, чем исправлять уже сложившиеся дурные привычки. Перемены должны начинаться не со взрослых, а с детей. Родители всегда учат детей правильно есть, вовремя ложиться спать, дружелюбно общаться. Но сегодня они должны учить их еще и правильному взаимодействию с технологиями и определять количество времени, посвящаемого этому взаимодействию.
Как и Анонимные Алкоголики, многие клинические программы предписывают полное воздержание: вы либо воздерживаетесь от аддиктивного поведения, либо вам никогда не избавиться от своей зависимости. Поскольку многие современные виды поведения просто не допускают воздержания, альтернативное вмешательство принимает иные формы. Если Анонимные Алкоголики утверждают, что зависимые не способны справиться без посторонней помощи, то мотивационное собеседование исходит из представления, что люди с большей вероятностью достигают поставленных целей, если они внутренне мотивированы и ощущают в себе силы для успеха. Консультанты начинают с открытых вопросов, которые заставляют клиентов задуматься, действительно ли они хотят изменить свое аддиктивное поведение. Радикальным такой подход делает то, что клиенты сами могут решить, хотят ли они излечиться.
Кэрри Уилкенс, один из основателей и клинический директор Центра мотивации и перемен в Нью-Йорке, рассказывает: «Основа мотивационного собеседования – это откровенное обсуждение стоимости и преимуществ аддиктивного поведения. Мы все знаем, как ужасна зависимость, но у нее есть и свои преимущества, и это – самая важная часть головоломки. Обсуждение преимуществ такого поведения очень полезно, потому что тогда можно понять внутренние потребности, которые это поведение удовлетворяет» .
Если, к примеру, шестнадцатилетняя девушка десятки раз в день проверяет свой аккаунт в Instagram, то она может сказать, что это позволяет ей ощущать свою связь с друзьями. Она размещает фотографии три-четыре раза в день и испытывает потребность убедиться, набрали ее посты лайки или нет. Чтобы вылечить такую зависимость, нужно дать ей возможность поддерживать связь с друзьями в других сферах. Ей нужно научиться чувствовать свою ценность в отсутствие лайков. Сеанс с такой девушкой может начаться с так называемой линейки готовности: оцените свою готовность изменить собственное поведение по шкале от 0 до 10, где 0 – это полная неготовность, а 10 – абсолютная готовность.
Первый вопрос связан с ответом на поставленную задачу. Почему выбранное число так велико или так мало? Так девушка получает возможность выразить свое отношение к переменам. Если она оценивает свою готовность низко, то может сказать, что не чувствует потребности в изменении поведения. Если же оценка высока, она готова признаться, что Instagram делает ее несчастной. После этого специалист задает ряд открытых вопросов:
В чем преимущества использования Instagram?
Как бы тебе хотелось изменить свою жизнь?
Как Instagram влияет на твое ощущение благополучия?
В чем ты могла бы измениться и стать лучше?
Консультанты, практикующие подобный метод, завершают курс жесткими тренировочными семинарами, но общий подход весьма полезен для родителей и тех взрослых, которые пытаются изменить свое поведение. В этом подходе отсутствует осуждение, поэтому пациенты редко занимают оборонительную позицию. Один из сценариев, к примеру, предлагает такое начало:
«Я не собираюсь вам проповедовать или говорить, что вы «должны» делать. Я прекрасно понимаю, что это ваша жизнь, а не моя! Я считаю, что люди сами знают, что для них полезно, а что нет.
У меня нет программы, только цель: понять, есть ли в вашем отношении к собственному здоровью нечто такое, что вы хотели бы изменить, и если есть, то как я могу вам помочь.
Что скажете?»
Консультанты традиционно используют такой подход для лечения зависимости от веществ, но Уилкенс считает, что он вполне эффективен при лечении поведенческих зависимостей. Ее точку зрения подтверждает по крайней мере одно исследование. Подход эффективен, потому что он мотивирует людей к переменам и дает им ощущение собственной власти над процессом. Никто посторонний не принуждает их к переменам. Они соглашаются меняться добровольно. Этот метод признает также и то, что разные люди собираются преодолевать свои зависимости по разным причинам. Для одних зависимость становится препятствием к карьере, для других – проблемой здоровья. Многие ощущают, что она мешает им строить эффективные социальные отношения. Мотивационное собеседование выявляет этот мотив и подталкивает зависимого к переменам.
Эффективность этого метода объясняется одной из доминирующих теорий в мотивационных исследованиях – теорией самоопределения (ТСО) . ТСО объясняет, что люди по природе своей проактивны, особенно когда их поведение активизирует одну из трех основных человеческих потребностей: потребность чувствовать себя хозяином собственной жизни (автономия), потребность формировать прочные социальные узы с родными и друзьями (связанность) и потребность ощущения эффективности в общении с внешней средой – усвоение новых навыков и преодоление проблем (компетентность). Хотя аддиктивное поведение направлено на устранение психологического дискомфорта, оно нарушает по меньшей мере одну из этих потребностей. Мотивационное собеседование выявляет это нарушение. Если вас спрашивают, как Instagram влияет на ваше благополучие, вы понимаете, что он снижает вашу эффективность, мешает отношениям или все сразу. Метод не заставляет человека ощутить свою беспомощность перед лицом зависимости. Напротив, у него появляется мотивация и осознание своей способности измениться к лучшему.
ТСО появилась в середине 80-х годов. Доходы Уолл-стрит взлетели до небес. Бизнес считал, что лучше всего работники реагируют на высокую зарплату и другие бонусы. ТСО же утверждала, что такие формы компенсации, то есть внешние поощрения, не могут поддерживать мотивацию в долгосрочной перспективе. Людям нужны внутренние поощрения: работа, в которой они ощущают себя эффективными и компетентными; компания, которую можно уважать.
Иногда внешние поощрения оказывались даже контрпродуктивными, потому что лишали рабочих истинной внутренней мотивации. В ходе одного эксперимента студентам предлагали решить ряд головоломок – а потом исследователи начали им платить. Как только началась оплата, студенты перестали считать решение головоломок увлекательным и интересным процессом. Когда им давали возможность продолжать решать головоломки, они предпочитали другие занятия. ТСО показывает, как важно создать нужную среду – и неважно, хотите ли вы стимулировать определенное поведение или, наоборот, подавлять его. Важно понять, как различные факторы среды – финансовые стимулы и физические барьеры – формируют мотивацию. Правильно построенная среда стимулирует хорошие привычки и здоровое поведение, неправильная среда ведет к излишествам и даже к поведенческим зависимостям.
