Часть третья

Книга: Криминальные романы и повести. Книги 1 - 12

Направляясь в такси к Киевскому вокзалу, Валерий Платонович Скворцов-Шанявский вдруг подумал о том, что в суёте и хлопотах последнего времени не заметил, как в город пришла весна. Она обрушилась в этом году внезапно, без подготовки. Ещё десяток дней назад сыпала с серого неба белая крупа, прохожие кутались в зимние пальто, шубы, меховые куртки, а теперь вот разгуливают чуть ли не в пиджаках и кофтах. Бульвары и скверы в центре Москвы покрылись бледно-зеленой кисеёй, а в воздухе, пропитанном бензиново-асфальтовой гарью, все явственнее ощущался тонкий аромат распускающихся листочков тополя.

Когда такси подъехало к зданию вокзала, башенка с часами которого золотилась в закатном небе, на душу Скворцова-Шанявского снизошло спокойствие: пусть все дела горят голубым огнём, главное — подлечиться и отдохнуть. Он уже предвкушал приятную поездку, конечно, если не испортит настроение попутчик, — в СВ купе двухместные.

В вагоне была идеальная чистота. На полу в коридоре — ковровая дорожка, на окнах — накрахмаленные занавески. Проводница — стройная девушка

— сама любезность.

В купе профессора сидело человек шесть: мужчина лет пятидесяти, остальные — молодые ребята. Все были смуглые. Чёрные волосы, чуть раскосые глаза. Речь восточная.

При появлении профессора старший поднялся и, улыбнувшись, произнёс:

— Проходите, проходите, дорогой сосед! — Он сделал жест остальным выйти. — Располагайтесь, мешать не будем. — И тоже вышел, защёлкнув дверь.

«С попутчиком, кажется, в порядке», — подумал удовлетворённо Валерий Платонович. Он переоделся в спортивный костюм, пристроил чемодан под сиденье и сел, блаженно откинувшись на спинку. С этой минуты профессор как бы начисто забыл Москву, связанные с ней хлопоты и неприятности, решив до возвращения ни о чем не думать.

Вскоре поезд тронулся, и в купе вошёл сосед.

— Ну, что же, будем знакомиться? — весело сказал он. — Мансур Ниязович Иркабаев.

— Рад познакомиться, — чуть наклонил голову Валерий Платонович, и, назвав себя, спросил: — Из Узбекистана?

— Совершенно верно, — улыбнулся Иркабаев и уточнил: — Из самой жемчужины Узбекистана — Ферганской долины… А вы москвич?

— Москвич, — кивнул профессор.

— И куда едете, если не секрет?

— Какой секрет, — вздохнул Скворцов-Шанявский, потерев правый бок. — Лечиться.

— О, я тоже в Трускавец! — радостно сказал Мансур Ниязович, но радость в его глазах быстро сменилась грустью. — Век бы не видел этого курорта, «Нафтусю»! — Он провёл рукой по пояснице.

— Почки? — сочувственно осведомился Валерий Платонович.

На лице Иркабаева промелькнуло страдальческое выражение.

— Шесть лет как наградили…

Профессора удивило слово «наградили», но расспрашивать посчитал невежливым.

Вошла проводница, чтобы взять билеты. Мансур Ниязович спросил, есть ли кипяток.

— Чай будет минут через пятнадцать, — сказала проводница.

— Прости, невестушка, но заварка у меня своя, — улыбнулся Иркабаев.

— Пожалуйста, титан — в конце коридора.

Попутчик профессора достал из сумки заварной чайничек, расписанный восточным рисунком, сыпанул в него добрую пригоршню чая и вышел. Когда он вернулся, купе наполнилось знакомым профессору ароматом.

— Чай не пьёшь, откуда силы возьмёшь! — весело сказал Иркабаев, извлекая из сумки кишмиш, чищеные ядра грецкого ореха, миндаль, чуть раскрытые солёные косточки урюка, курагу и восточные сладости. В довершение всего он положил на столик неправдоподобной величины лимон.

Глядя на эти приготовления, Валерий Платонович вспомнил Самарканд. Знойное марево, синие изразцы Биби Ханым и Гури-Эмира, величественный Регистан. В тамошней чайхане профессора потчевали тем же традиционным набором угощений. Правда, он так и не понял, почему узбеки сначала пьют чай, а потом уже едят плов и другую серьёзную пищу. Как бы там ни было, поездка в солнечную республику была успешной. Он был рад повторить вояж, но над его местными друзьями пронеслась буря…

Скворцов-Шанявский с благодарностью принял из рук Иркабаева пиалу с зелёным чаем, заметив:

— Сколько молодёжи вас провожало…

— Сын, Ахрор, в аспирантуре, — с гордостью сказал Мансур Ниязович. — А с ним товарищи. Тоже в Москве учатся. Земляки, держатся вместе.

— Это хорошо, — кивнул профессор и взял в руки лимон, от которого все время не мог оторвать глаз. — Откуда такое чудо?

— О, таких лимонов нигде больше в мире нет! Вывел селекционер Фархутдинов! Почётный академик нашей, узбекской Академии наук!

— Полкило, не меньше, — взвесил на ладони плод Валерий Платонович.

— Больше, — сказал Иркабаев. — Но этот ещё считается маленьким.

— Ничего себе маленький! — усмехнулся профессор.

— Да, да! Лимоны этого сорта, он называется Ф-2 Юбилейный, весят до двух килограммов. — Видя недоверие на лице спутника, Мансур Ниязович сказал: — Сам видел. Фархутдинов даже патент получил.

— Патент? — все ещё не мог поверить Валерий Платонович.

— Вот именно! Уникальный случай, как в истории цитрусоводства, так и патентного дела.

Иркабаев знай подливал в пиалы чай, а когда он кончился, пошёл заваривать новый.

За чаем и беседой время летело незаметно. Сгустилась ночь. В окне пролетали редкие огни станций. Валерий Платонович почти ни к чему не прикасался, что не ускользнуло от внимания Иркабаева.

— Обижаете, дорогой сосед, — покачал он головой. — Только чай да чай…

— Спасибо большое, Мансур Ниязович, — приложил руку к сердцу Скворцов-Шанявский. — Мне разрешили лишь сваренное, протёртое… Честное слово, слюнки текут! Однако, лучше поберечься.

После визита к медицинскому светиле он, что говорится, дул на воду и строго соблюдал самую жестокую диету.

— Но орехи-то, орехи! — Иркабаев взял в руку несколько золотисто-коричневых ядрышек в симметричных морщинках. — Одна польза, и больше ничего! У нас в народе очень почитаются. А какое дерево красивое! Лист помнёшь — запах!.. — Он закатил глаза от восторга. — От него комары и мошки разлетаются.

— Фитонциды, — кивнул профессор.

— Они самые, — засмеялся Мансур Ниязович. — А варенье из зелёных орехов пробовали?

— Едал, очень вкусно, — сказал Валерий Платонович. — Что и говорить, продукт хорош!

— Орехи ещё нужно уметь выбирать, — поднял вверх палец Иркабаев. — Если круглые, у них скорлупа толстая, ядро, стало быть, поменьше. Так что лучше покупать продолговатые. Правда, если очень тонкая скорлупа, тоже плохо — долго не хранятся… А самые вкусные и жирные орехи, если на ядре светлая плёнка. — Иркабаев взял со столика одно. — Видите, оттенок золотистый?

— Вижу-то вижу, — усмехнулся Скворцов-Шанявский, — но орехов в магазинах днём с огнём не сыщешь.

— На рынке…

— Хо! Двадцать пять рублей кило! Чищеные, правда.

— У нас тоже дорого, — вздохнул Иркабаев. — А в детстве, помню, на базаре целые горы орехов! Теперь — дефицит…

Когда они легли и потушили свет, Иркабаев поинтересовался:

— Какой у вас санаторий?

— Курс лечения буду проходить в «Каштане», — ответил профессор.

— Знаю… В самом центре.

— А жить в пансионате Литфонда Союза писателей Украины, — не без гордости сообщил Валерий Платонович.

— А где он находится? — полюбопытствовал Мансур Ниязович. — Что-то не припомню такого.

— Недалеко от «Каштана»… Знаете, люблю общаться с писателями, художниками, артистами. А то каждый день наука или, так сказать, материальная сфера. Очень полезно иной раз окунуться в художественную среду. Слава богу, такая возможность имеется. Отдыхал в Доме творчества в Дубултах, это в Прибалтике. Чудное место!.. И в Коктебеле иногда провожу отпуск.

— В Крыму? — уточнил Иркабаев.

— Совершенно верно… Но самое незабываемое — Пицунда! А у вас в какой санаторий путёвка?

— В «Хрустальный дворец», — ответил Иркабаев. — Второй год подряд езжу. Действительно, похож внутри на дворец! Хрусталь, слюда, все сверкает.

— Он помолчал и добавил с грустью: — Но лучше быть здоровым в глиняной кибитке, чем больным в золотом тереме.

— Это точно, — подтвердил Скворцов-Шанявский.

Они пожелали друг другу спокойной ночи. Валерий Платонович за столько времени впервые засыпал без седуксена. Начало отдыха ему нравилось. Престижный вагон, приветливый, улыбчивый попутчик, с которым можно продолжить знакомство и в Трускавце, пансионат, где, несомненно, будут интересные люди…

Профессор почему-то вспомнил о молодой женщине со странным именем Орыся, с которой свела его судьба на встрече Нового года в Средневолжске. Она ведь из Трускавца. Но её адреса и даже фамилии Валерий Платонович не знал. Интересно, встретятся они там?

Правда, особого впечатления эта женщина на Скворцова-Шанявского не произвела. Наверняка на курорте будут особы прелестного пола поинтереснее. Как на всяком курорте. Даст бог, сверкнёт удача — тут уж он своего шанса не упустит.

«Если позволит жёлчный пузырь», — успел подумать профессор и заснул.

В Трускавец прибыли, когда уже стемнело. Попрощавшись, Иркабаев отправился в свой санаторий, а Скворцов-Шанявский попытался поймать такси. Из этой затеи ничего не вышло.

Стояла настоящая весна, теплынь, не то что в Москве. Памятуя наставления «старожила» Мансура Ниязовича, что здесь до всего рукой подать, профессор решил пойти пешком: язык до Киева доведёт.

Однако, к вящему удивлению Валерия Платоновича, никто из прохожих, к кому он обращался, знать не знал и ведать не ведал, где находится пансионат писателей.

Профессор был озадачен: то ли пансионат совсем новый, то ли ему попадались несведущие люди. Знание адреса тоже не помогало. Он проплутал с час, пока не попал наконец в какой-то частный двор, где нашёлся человек, толково объяснивший, где ему искать своё пристанище.

Оказывается, профессор бродил вокруг да около. Войдя через ворота, он увидел в глубине двора неказистый двухэтажный особняк. Дверь была заперта.

«Ну и порядки, — подумал Скворцов-Шанявский. — Так встречать отдыхающих…»

Он нажал на кнопку звонка. Тот прозвучал как-то удручающе казённо. Открыла заспанная женщина средних лет; лицо её было бесстрастно, а вернее — равнодушно. Привыкший к улыбкам администрации других курортных заведений, профессор был несколько шокирован.

Женщина повела его зачем-то в подвал. Перед глазами Валерия Платоновича предстало нечто вроде красного уголка, но довольно тесного, где у телевизора сгрудилось несколько человек.

Дежурная (а возможно, горничная, профессор так и не понял) приняла путёвку, сделала какую-то отметку в журнале, после чего вручила Валерию Платоновичу ключ и повела его снова наверх. Отдельный номер, который предстояло занять профессору, находился в начале коридорчика.

Когда они вошли в него и женщина включила свет, розовые мечты Скворцова-Шанявского и вовсе увяли. «Номер» — это звучало просто издевательски по отношению к тому, что он увидел.

Убогая комнатёнка, мебель, какую трудно раздобыть и у старьёвщика…

— А где удобства? — ставя чемодан на пол и находясь словно в шоке, спросил Валерий Платонович и уточнил, не будучи уверен, что представительница администрации пансионата сразу поймёт, о чем речь: — Ну, туалет, ванна?

— Умывальник и уборная рядом, — показала куда-то женщина и вышла, пожелав все-таки хорошего отдыха.

Каким будет здесь отдых, Валерий Платонович понял через минуту, когда раздался трубный, с засосом звук сливного бачка, переходящий в жуткое завывание.

Скворцов-Шанявский чуть не подпрыгнул: казалось, что туалет не где-то рядом, а прямо тут, в его комнате. Не успел он прийти в себя, как с другой стороны послышался чей-то разговор, смех, словно стена была из бумаги…

Профессор опустился на стул, с ужасом ожидая очередного сюрприза, а в голове вертелось: «Ну и влип же я! Вот так влип!..»

По своей натуре Валерий Платонович был из породы людей, которые, упираясь в какую-либо преграду — крупную ли, мелкую, — тут же начинают действовать. Если меры, принятые на месте, не приносят результата, стучатся туда, где могут помочь. И помочь кардинально.

Первое, что он сделал, — бросился искать ту самую женщину, которая определила его в злополучную комнату. Она дремала в красном уголке перед телевизором. Выслушав претензии профессора и требование перевести его в другой номер, представительница администрации вяло ответила:

— Могу. Только будет общий.

— Как — общий? — вспыхнул негодованием Скворцов-Шанявский. — У меня же путёвка в отдельный!

— Так что же вы хотите, дорогой товарищ? Ваш номер считается самым лучшим.

Валерий Платонович метнулся было к телефону, стоящему на столике, но, вспомнив, который час, сник.

— М-да, заведеньице, — пробормотал он и двинулся к себе наверх.

Отревизовал «удобства». Умывальник находился возле его двери и был отгорожен от коридорчика занавеской. Рядом было то самое заведение, откуда исходили страшные звуки сливного бачка, возвращающие профессора в коммунальное детство.

«Утро вечера мудрёнее», — решил он и, раздевшись, лёг в постель, не забыв принять седуксен. Однако сон не шёл. Голоса доносились не только сбоку, но и снизу. Валерий Платонович клял на чем свет стоит людей, взявшихся достать ему путёвку.

Провертевшись на кровати полночи, он пришёл к твёрдому решению убраться отсюда как можно быстрее и дальше. Естественно, встал вопрос — куда?

Потому утром, наскоро умывшись и побрившись электробритвой, профессор немедленно приступил к операции «переселение».

Через полчаса он уже связался с междугородного переговорного пункта с Москвой и обрисовал своё положение человеку, который имел возможность нажать, где надо.

Обратная связь сработала безупречно: к вечеру Скворцов-Шанявский перебрался в новенький, только что построенный корпус одного из санаториев, где был сторицей вознаграждён вниманием и улыбками персонала за жуткую ночь, проведённую в пансионате. Правда, сумму за путёвку пришлось выложить посолиднее, чем за несостоявшееся общение с писателями. Но профессора это, естественно, не смутило: что касалось его здоровья, за ценой он не стоял никогда.

Врач, ознакомившись с курортной картой Скворцова-Шанявского, осмотрев его и побеседовав, назначил диету, предписал соответствующие ванны, озокерит и непременную «Нафтусю». Причём первый раз в день профессор должен был пить её тёплой, а во второй, через полчаса, холодной. Все процедуры принимались в самом санатории и лишь на «водопой» надо было идти к бювету. Впрочем, прогулки тоже входили в лечение. И чем длительнее, тем полезнее.

Валерию Платоновичу, наслышавшемуся о волшебных свойствах «Нафтуси», не терпелось отведать чудо-воды. В огромном зале бювета яблоку негде было упасть. У всех в руках кружечки для питья. Фарфоровые, фаянсовые, различные по форме и расцветке, но непременно с носиком, они продавались в Трускавце на каждом углу. Однако будучи искушённым посетителем курортов, Скворцов-Шанявский предусмотрительно прихватил из Москвы старинной работы серебряную кружку, столько раз бывавшую с ним в Ессентуках. И вообще даже простую воду из-под крана Валерий Платонович пил только из серебра.

Профессора ждало неприятное открытие: что на вкус, что на запах «Нафтусю» нельзя было назвать приятной. Но он отнёсся к этому философски — лекарство есть лекарство.

С этими мыслями он покинул бювет и тут же услышал знакомый голос:

— А, дорогой профессор! Приветствую вас!

Это был Иркабаев. Он тоже только что приобщился к минеральному источнику. Скворцов-Шанявский поздоровался с ним как со старым знакомым. Решили прогуляться.

— Ну, как устроились в цветнике муз? — поинтересовался Мансур Ниязович.

— Сбежал, — ответил Валерий Платонович и поведал об испытаниях, выпавших на его долю. — Вот уж не предполагал, что у писателей подобные условия! — заключил он.

— Это ещё что! — с улыбкой протянул Иркабаев. — Тут встретишь такое!.. Одно название пансионат! Две-три комнаты, набитые койками. Всяким министерствам, организациям тоже ведь хочется иметь свою здравницу.

Об этом Скворцов-Шанявский слышал и в Ессентуках, но лично самому жить в таких заведениях не приходилось.

Со своей стороны он спросил, доволен ли Иркабаев.

— Как к себе домой приехал, — ответил тот. — Все врачи знакомые, медсёстры, нянечки. — Он засмеялся. — Представляете, захожу в столовую — земляки! Один из Намангана, другая из Ургенча. Сажусь за стол, включили радио — выступает ансамбль из Ташкента «Ялла». Словно и не выезжал из Узбекистана!

— Плова только не хватает, — улыбнулся профессор.

— Плов мне пока нельзя, — серьёзно сказал Иркабаев. — А вот без зелени, петрушки-метрушки, кинзы, мяты не могу.

День выдался как на заказ. В синем небе ни облачка, трава свежая, чистая. Поросшие лесом мягкие холмы, окружавшие Трускавец, создавали покой и уют, заставляли забыть, что где-то есть большие города с бешено мчащимися автомобилями, круговертью жизни и людей. Тут же толпа двигалась медленно, степенно. И если не знать, зачем сюда приехало столько народа, можно было подумать, что присутствуешь на чинном провинциальном празднике.

Валерий Платонович отдыхал душой, любовался старинными домами, утопающими в зелени огромных грабов, вязов, магазинчиками, игрушечными башенками причудливых строений у минеральных источников с названиями «Юзя», «Эдвард» и «Бронислава». Он даже сначала удивился, когда услышал замечание спутника:

— Ай-я-яй, какой непорядок!

Профессор, что говорится, спустился с небес на грешную землю — Иркабаев показывал на комки глины, оставленные грузовиками на асфальте.

— Кстати, говорят, при прежнем председателе горисполкома такого не было, — заметил Мансур Ниязович. — Пока шофёр не вымоет шины из шланга, со стройки не выпускали. Вот это был хозяин.

— Знаете, а я бы даже не обратил внимания, — признался Валерий Платонович.

— Не забывайте, — поднял палец Иркабаев, — я ведь тоже председатель исполкома. Правда, райсовета…

— Да уж вижу. Все-то вас интересует, все вы подмечаете.

— А как же! Хожу, смотрю, прикидываю, что хорошего можно перенять. У нас тоже красивый городок. Зелёный. Но здесь опрятней. И воздух такой чистый.

— Ну, положим, теперь нигде на земле нет абсолютно чистого воздуха. В Антарктиде и той обнаружена сажа в атмосфере, — заметил профессор. — Издержки цивилизации.

— И у нас гари хватает, — горько усмехнулся Иркабаев. — Только это издержки головотяпства. Надо же было додуматься построить асфальтовый завод в черте города! Бьюсь с министерскими чиновниками и ничего не могу пока поделать.

Они продолжали свою неспешную прогулку. Что поразило Скворцова-Шанявского (а для этого не надо было иметь заинтересованный глаз)

— несметное количество фотографов. Они встречались буквально на каждом углу

— возле минеральных источников, памятников, санаториев, на площадях и скверах.

— Господи! — не выдержал профессор, проходя мимо очередного скучающего на стульчике человека у фотоаппарата на штативе и доски с образцами продукции. — Их, по-моему, на каждого курортника по одному!

— Думаю, больше, — засмеялся Мансур Ниязович. И уже всерьёз предложил:

— А может, воспользуемся услугами? Потом, в Москве, посмотрите на снимок и вспомните, как мы с вами гуляли по Трускавцу. А?

Валерий Платонович замялся.

— Знаете, как-нибудь в другой раз. — Он провёл рукой по лицу. — Сегодня я выгляжу не очень…

— Хорошо, — не стал настаивать Иркабаев. — Ещё успеется.

— Признаться, с годами пропадает желание фотографироваться, продолжал оправдываться профессор. Сравниваешь с прежними фото и… — Он грустно улыбнулся. — Как молоды мы были, как нравились себе.

— Э! — темпераментно взмахнул рукой Иркабаев. — Что вы! На молоденькой можете ещё жениться!

— Это у вас на Востоке такое возможно, — осклабился профессор.

— Когда-то было, а теперь… Равноправие. Чтобы раньше мужчина занимался уборкой?! Позор на всю жизнь! А я, представьте себе, жене помогаю. Понимаете, моя Зульфия ужасно боится пылесоса, стиральной машины, так что приходится мне. А что поделаешь? — развёл он руками.

— А дети?

— Дети! Попробуй заставь! У одного экзамены, у другого дельтоплан, у третьего свидание. И я, в свои пятьдесят лет…

— Сколько, сколько? — невольно вырвалось у Валерия Платоновича.

— Ну, сорок девять, — поправился Иркабаев. — А что?

— Да так, ничего, — смутился профессор.

Он был уверен, что его новому приятелю шестьдесят, не меньше.

Иркабаев посмотрел на профессора, улыбнулся:

— Выгляжу старше, да?

— Что вы, младше! — соврал Валерий Платонович.

Но Иркабаев не поверил ему, вскользь заметив:

— Слава богу, что ещё жив…

— Да бросьте вы! — успокоил его профессор. — Медицина нынче такие чудеса творит! Простите, все хотел узнать, откуда у вас… — он провёл рукой по пояснице. — Съели что-нибудь такое?

— Это меня чуть не съели, — усмехнулся Мансур Ниязович.

Валерий Платонович бросил на собеседника вопросительный взгляд. Тот спросил:

— Вы что, не читали, не слышали, что творилось у нас в Узбекистане?

— Разумеется, читал, разумеется, слышал, — поспешно ответил Скворцов-Шанявский, хотя не совсем понимал, что конкретно имел в виду Иркабаев. И на всякий случай добавил: — Но теперь, слава богу, навели порядок…

— Навели… — снова усмехнулся Мансур Ниязович. — Прежнего председателя райисполкома, который стучал на меня кулаками в своём кабинете, перебросили в другой район. Секретарь райкома, который заставил судью влепить мне срок, сейчас в Ташкенте большим начальником работает.

— За что? — опять невольно вырвалось у профессора. — Я имею в виду — срок? — И, посчитав, что вопрос, возможно, не очень тактичный, извинился: — Простите, конечно, за любопытство…

— Видно, мешал кое-кому, — пояснил Мансур Ниязович. — Поперёк горла стоял. Как это по-русски — правду матку резал. Ох и не любили у нас это!

— Только ли у вас! — покачал головой Скворцов-Шанявский. — Мне тоже чуть не дали по шапке.

— А мне дали, — вздохнул Иркабаев. — Да что вспоминать!

— Нет-нет, — запротестовал профессор, — мне интересно… А то, знаете, одно дело в газетах да по телевизору, а другое — от живого человека. Тем более пострадавшего за справедливость… Присядем? — предложил он, как бы приглашая своего спутника к доверительному разговору.

Они сели на пустую скамейку. Мансур Ниязович, поколебавшись немного, начал с неожиданного вопроса:

— У вас было когда-нибудь желание бросить науку?

— Почему? — удивился Скворцов-Шанявский.

— Вернее, не бросить, а заняться практическим делом? — поправился Иркабаев.

— Не было, — ответил профессор. — Объясню почему. Параллельно с наукой я постоянно связан с практикой. Консультирую Госагропром, состою в комиссиях, непосредственно участвую в разработке конкретных мероприятий.

— А у меня было другое… Закончил сельхозакадемию в Москве. Работал в научно-исследовательском институте. Потом снова Москва — аспирантура, защита диссертации.

— Значит, вы имеете научную степень, — обрадовался Скворцов-Шанявский.

— Коллега?

— Да, кандидат сельскохозяйственных наук. Затем снова НИИ, — продолжал Иркабаев. — Лаборатория, опытное поле, совещания, симпозиумы… Вот, собственно, в каком кругу я вращался. И знаете, Валерий Платонович, наступил момент, когда я почувствовал, что больше не могу! Захотелось самому, своими глазами увидеть, испытать, какая польза от моих научных изысканий. Понимаете?

— Очень даже хорошо понимаю, — кивнул профессор. — Опыт — главный критерий теории.

— Вы даже не можете себе представить, как я обрадовался, когда мне предложили должность главного агронома крупнейшего колхоза! Я рвался, как говорится, в бой! Мечтал применить на практике все свои знания, извините за банальный штамп. И что же? Бой разгорелся, но совсем не тот, о каком я думал. Нет, встретили меня отлично! Председатель колхоза, Герой соцтруда, вручил ключи от нового дома, машину выделил, правда, без шофёра. Но я сам отлично вожу, имел собственный «Москвич». Кабинет, селекторная связь, словом, как большой начальник в городе… Да-а, — протянул Мансур Ниязович, поглаживая подбородок. — Фирма, как говорится, затрат не жалела. Я, значит, с ходу окунулся. С утра до ночи на полях. Как раз уборка хлопка шла. Колхозники, школьники, студенты… Рапортовали одними из первых в республике. Урожай — рекордный! А я ничего не понимаю: урожай-то средний, даже паршивый, можно сказать! Откуда дополнительные центнеры? — Иркабаев замолчал.

— Приписки, что ли? — спросил Валерий Платонович.

— Приписки тоже были. Но главное — другое. Короче, представил я председателю свои подсчёты. Ведь грамотный, вижу по загущенности кустов, количеству коробочек. Он мне говорит: весна была плохая, три раза пересевали, пришлось маневрировать. Пары засеяли… Ладно, думаю, наверное, так надо. Хотя тут, — Иркабаев показал на сердце, — как-то неспокойно. Не дай бог, узнают проверяющие, неприятности будут. Э, какое там! Из района, из области, из самого Ташкента начальство приезжало, довольно осталось. Их интересовало, чтобы на столе самый дорогой коньяк стоял, молодые жирные барашки были да девушки красивые пели-танцевали!

— Точно, точно, — согласился профессор. — Все эти встречи, банкеты процветали пышным цветом в застойно-застольные времена!

— Специально поваров держали! Не поверите, Валерий Платонович, у председателя был один заместитель, который ничем не занимался, только гостей принимал!

— Ну и ну! — покачал головой Скворцов-Шанявский.

— И на тосты были свои ГОСТы, — улыбнулся Иркабаев. — В районе разработали чёткую систему, для какой делегации кто и какой тост произносит. Приехали, например, механизаторы, комбайнёр произносит тост за научно-техническую революцию в кишлаке… Если гости женщины, то пожилая колхозница поднимала бокал за детей планеты и мир во всем мире. А хлопкоробов встречали тостом за полновесную коробочку!

— Смотри-ка! — хмыкнул профессор.

— Но это все не главное. Самое страшное — обман, на котором держались так называемые достижения колхоза! Когда я докопался, волосы встали дыбом! Собственно, и копать-то особенно не надо было. Сеяли, допустим, на двух тысячах гектаров, а отчитывались, будто урожай собран с тысячи. Вот откуда лишние центнеры!

— Позвольте, Мансур Ниязович, — перебил профессор, — а земли откуда?

— Все засевали хлопком. Не только пары, но и пастбища, бахчи, огороды! А какой у нас виноград выращивают! Тайфи, джаус, дамские пальчики — мёд! А дыни!

— Знаю, знаю! — проглотил слюну профессор, вспомнив Самарканд. — Длинные такие…

— Мирзочульские, наверное, — кивнул Иркабаев.

— Во-во! Прямо во рту тают! Аромат — с ума сойти можно! Друзья угощали, когда я был в ваших краях.

— А могли бы запросто покупать в Москве в магазинах, если бы не авантюра с хлопком. Впрочем, махинации с землёй — это арифметика. А вот с барашками — тут прямо алгебра получается!

— В каком смысле? — не понял Скворцов-Шанявский.

— Рапортовали, что у нас в хозяйстве получают от ста овцематок по сто восемьдесят — сто девяносто ягнят!

— Это как, много или мало? — спросил профессор. Я, знаете, в животноводстве не шибко силён.

— Да столько получить просто невозможно! — воскликнул Иркабаев. — Овцы, как правило, рожают одного ягнёнка. Двойню — редко. А тут выходило, что почти у каждой по два. Даже в специальных условиях немыслимо добиться пять двойняшек на десяток овцематок! Понимаете?

— И этой липе верили? — недоуменно посмотрел на собеседника профессор.

— Э, дорогой Валерий Платонович, — усмехнулся Иркабаев, — сами же говорите: вы в курсе, что происходит в сельском хозяйстве… Неужто не помните, что творилось?

— Ещё бы! На бумаге рекордные урожаи, привесы, надои, а на самом деле… — Профессор махнул рукой.

— Вот и у нас так было в колхозе… Я, наивный человек, выступил на собрании. Раис, это по-нашему значит председатель колхоза, грубо оборвал меня. Его подхалимы набросились, стали говорить, что я клевещу, развожу склоку. Вместо обсуждения недостатков в колхозе стали обсуждать меня. Кончилось знаете чем?

— Догадываюсь, — кивнул профессор. — Выговор влепили?

— Строгий! Райком утвердил. Да-а, — снова провёл рукой по подбородку Иркабаев. — Поехал я в обком, правду искать. Какая там правда! Даже разговаривать не стали! Но отступать не в моих правилах, и я написал в Ташкент, в ЦК компартии республики. И не только о приписках и обмане, а ещё и о взятках, которые берут некоторые ответственные лица, как расхищается народное добро.

— Смелый вы человек! — хмыкнул Скворцов-Шанявский.

— А что? Посмотрели бы вы, как они жили! — возмущённо произнёс Мансур Ниязович. — Не дома, а дворцы, честное слово! Сыну или дочери свадьбу справляют — тысячи две — три гостей! А подарки молодым? «Волги», импортные гарнитуры, ковры… На тёпленькие места назначали только родственников. Жены их ходили все в золоте и бриллиантах! Никого не стеснялись… До того дошло, что даже доходные должности покупались и продавались. Взятки брали десятками и сотнями тысяч рублей! Собственно, им и считать-то уже было лень… Видели когда-нибудь ящик из-под чешского пива? — вдруг спросил он.

— Вообще-то я пиво не пью…

— Короче, если набить такой стандартный ящик сторублевками, будет пятьсот тысяч. Иркабаев усмехнулся. — Пятьдесят тысяч больше или меньше — не имело значения.

— Ну и ну! — покрутил головой ошарашенный профессор.

— Для меня моя борьба кончилась печально. Тёмную устроили. Ночью, в переулке… Очнулся в больнице.

— Неужто? — заохал Валерий Платонович. — Ну и порядочки! Хоть знаете, кто?

— Откуда! Милиция не нашла… Но это, оказывается, было предупреждением, — рассказывал дальше Иркабаев. — Зульфия приходила в больницу, плакала. Подумай, говорит, о детях, обо мне… А я и отвечаю: вот именно о детях я и думаю! Как им жить? Кем они вырастут? Бессовестными хапугами, с какими столкнулся я, или честными трудягами? Но разве женщине докажешь? — Он улыбнулся. — Нет, женщин мы любим, но только за красоту, за нежность. Однако советоваться лучше с мужчиной… Выписался я из больницы, пошёл к другу. Очень честный человек. Работал начальником управления в облисполкоме и, представьте себе, сам отказался от поста! Говорит, хочу спать спокойно… Всю ночь мы говорили. Друг рассказал, как его тоже хотели втянуть во всякие тёмные дела. В области, говорит, справедливости не добьёшься. Утром я сел на поезд и махнул в Ташкент. Решил пойти прямо к товарищу Рашидову.

— Нашли к кому, — с усмешкой заметил профессор. — Ну и как, дошли до Рашидова?

— Какое там! — протянул с кривой гримасой Иркабаев. — На первой же остановке сняли с поезда, защёлкнули наручники — и в изолятор временного содержания.

Скворцов-Шанявский, уже подготовленный к самым невероятным поворотам в печальной исповеди Иркабаева, и тот поразился.

— Ну, знаете! Прямо не верится, что в наше время такой произвол! И за что, по какому праву?

— Не волнуйтесь, повод нашли! Целое дело состряпали… Приговор я опротестовал, однако жалобу во всех инстанциях отклонили. Но я не сдался и в колонии. Писал, требовал пересмотра дела. Зульфия тоже молодец, не сидела сложа руки, дошла до заместителя Генерального прокурора. Тот принёс протест, приговор отменили, а дело направили на новое расследование. В это время как раз произошли большие перемены. В республике и во всей стране… Моё дело попало к очень хорошему следователю, справедливому и дотошному. Разобрался всесторонне. Дело прекратили. С меня сняли все обвинения, восстановили в партии.

— Ну, а те, кто вас травил, упёк в колонию?

— Председателя колхоза арестовали. Между прочим, в компании со многими бывшими ответственными работниками области. Секретарь обкома тоже привлечён… Но пока по-настоящему наказаны лишь мелкие сошки — главный бухгалтер колхоза, следователь, который вёл моё дело. Они сидят. Кое-кто вообще отделался лёгким испугом. А нужно вырывать с корнем всю сорную траву! — темпераментно размахивал руками Мансур Ниязович. Конечно, сделано многое, но до полного порядка ещё далеко.

— Да-да, нужны более решительные действия. А у нас все ещё некоторые действуют по принципу: на комара — с дубиной, на волка — с иголкой, на льва

— с гребешком…

Слова профессора так понравились Иркабаеву, что он аж хлопнул себя по коленям. Потом решительно поднялся.

— Ладно, посидели, поговорили, гулять ещё надо…

Было видно, что горькие воспоминания разбередили ему душу, всколыхнули старые обиды, о которых он очень не хотел бы вспоминать. Однако Валерия Платоновича интересовали подробности, касающиеся того, как наводится порядок у них в районе, в частности, в торговле овощами и фруктами, много ли людей привлечено к уголовной ответственности, которые были замешаны в спекуляции и хищениях.

— Взялись крепко, — ответил Мансур Ниязович. — Но ещё, как я уже говорил, пахать и пахать.

Перед ними замаячило крытое сооружение с надписью «Юбилейный».

— Зайдём? — предложил Иркабаев.

— Что это?

— Базар. Зелени хочу купить.

— То, что нужно! — обрадовался Валерий Платонович. — У меня как раз яблоки кончились.

— А я к ним как-то равнодушен, — признался Иркабаев.

— И зря! Честное слово! Казалось бы, старый, как мир, расхожий продукт, а в нем все время открывают новые поразительные качества! Просто необыкновенные!

Мансур Ниязович вдруг хитро улыбнулся.

— Значит, Ева, давая Адаму яблоко в раю, хотела не соблазнить его, а просто заботилась о его здоровье?

— В любом случае она знала, что делала! — рассмеялся профессор.

Прилавки были ещё по-весеннему небогаты. Ранняя зелень, прошлогодние соленья, зимние яблоки. Иркабаев купил кинзу, укроп, петрушку. Валерий Платонович остановил свой выбор на желтоватой, словно лучившейся изнутри, семиренке. Он тут же принялся за самое большое яблоко.

— В них, наверное, и витаминов-то уже не осталось, — заметил Мансур Ниязович. — Всю зиму пролежали…

— Пускай, — жуя, ответил профессор. — Главное — пектины.

Иркабаев приценился к помидорам. Цена повергла его в смятение — десять рублей за килограмм.

— У вас небось куда дешевле, — сказал Скворцов-Шанявский.

— Пять рублей.

— Не может быть! — не поверил профессор.

— Первые! Это осенью, когда самый урожай, их девать некуда! Горы гниют! Тракторами запахиваем в землю… Транспорта вывозить не хватает.

— А у нас в Москве — очереди! Неужели нельзя наладить хотя бы консервирование? Соки делать, томат-пасту. Это же дефицит.

— Да мы могли бы завалить всю Российскую Федерацию пастой! Не хватает производственных мощностей и перерабатывающей техники. Шлем заявки — все впустую.

— Погодите, я, кажется, смогу вам помочь, — сказал профессор.

— Нет, вы серьёзно? — даже приостановился Иркабаев.

— Ну конечно! Представляете, был я перед отъездом сюда в одной из областей Нечерноземья. В командировке. На базе РАПО стоят ящики. Спрашиваю: что? Да вот, говорят, прислали импортное оборудование для производства томата-пасты, а на кой ляд оно нам?

— Это же надо! — возмутился Иркабаев. — А мы задыхаемся!

— Хотите, я устрою его вам? — предложил профессор.

— Век буду благодарен! — схватил профессора за рукав Мансур Ниязович.

— Что нужно?

— Официальное письмо. Я скажу, кому и куда.

— Сделаем, сделаем!

— Ну, и вам надо бы не остаться в долгу перед товарищами, кто отправит оборудование.

— В каком смысле? — насторожился Иркабаев.

— Пару вагонов арбузов, дынь, винограда…

— Ради бога! Скажите только куда!

Профессор пообещал в ближайшую встречу сообщить координаты — записная книжка была в санатории.

Иркабаев заботливо поинтересовался, не устал ли его спутник.

— Неужто я похож на старую развалину? — деланно обиделся Валерий Платонович.

— По сравнению с Беном Сальмином Мували вы совсем ребёнок, — заметил с улыбкой Мансур Ниязович.

— С кем? — переспросил профессор.

— Жителем султаната Оман — Мували, — пояснил Иркабаев. — Как пишут в газете, ему недавно исполнилось сто пятьдесят лет. Очень бодрый старик.

— Какая уж бодрость в такие годы, — усмехнулся Скворцов-Шанявский. — Никаких удовольствий от жизни.

— Вовсе нет. Этот старец ещё — ого-го! И мясо ест, и мёд… Даже мечтает жениться. В четвёртый, между прочим, раз.

— Вот даёт! — покачал головой Валерий Платонович.

— А вы говорите! Да на вас все время дамочки заглядываются, — продолжал подначивать приятеля Мансур Ниязович.

— А что? Мы ещё можем!

Скворцов-Шанявский приосанился, подтянулся. И без того хорошее настроение посветлело ещё больше, словно солнце засверкало ярче, а люди вокруг стали приветливее и милее. Особенно — прекрасный пол.

«Господи, сколько вокруг прелестных женщин! — подумал профессор. — Нет, надо встряхнуться, окунуться в розовый туман!..»

Валерий Платонович тихонько засмеялся. Увидев удивлённое лицо Иркабаева, он спохватился, откашлялся и сказал, поводя вокруг себя рукой:

— Красотища какая!

— О, это старинный парк! — подхватил Иркабаев. — Деревьям по сто и более лет!

Они шли под сенью развесистых крон, уходящих высоко в небо. Гомонили тысячи птиц, от их возни ветви и листья ходили ходуном.

Наблюдая за женщинами, профессор заметил странную вещь — многие из них были с зонтиками. И это в ясную погоду, да ещё в тени! Он поделился наблюдением с Иркабаевым. Тот не успел ответить — мимо них спешила молодая женщина в белом платье и тюбетейке, из-под которой падали на плечи две толстые иссиня-чёрные косы.

— Ранохон! — окликнул её Иркабаев. — Земляков не узнаешь, да? Нехорошо, дочка…

Та, извинившись по-русски, о чем-то сердито заговорила по-узбекски, прижимая правую руку с платочком к плечу.

Когда она отошла от них, Мансур Ниязович покачал головой:

— Вот вам и птички! Платье бедняжке испортили. Первый раз надела, говорит…

Скворцов-Шанявский невольно посмотрел наверх, на шумный базар пернатых.

— Теперь понимаете, зачем зонтики? — спросил Иркабаев.

— В таком случае, — прибавил шагу профессор, — подальше от этой красоты!

Он боялся за свой светло-кремовый костюм, очень молодивший его, как считал Валерий Платонович.

Они подошли к его санаторию.

— Жаль расставаться, — профессор протянул руку своему новому приятелю.

— Но, увы, режим.

— Да и мне надо спешить, — кивнул Мансур Ниязович, — озокерит ждёт… До завтра, значит?

— До завтра. У бювета.

На этом распрощались.

В свои шестьдесят два года Валерий Платонович не утратил вкуса к женскому полу. Определён был круг женщин, с которыми он заводил романы. Что касается образования — лучше не выше среднего. От интеллектуалок он буквально шарахался. Волевых и очень уж целеустремлённых вежливо обходил. Особенно преданных боялся.

С мягким характером, умеренным темпераментом, не слишком принципиальные, желательно сентиментальные — вот его идеал.

По способу ухаживания Валерий Платонович относил себя к категории вольных художников. Ему нравились импровизации, порыв. Добавленные к его респектабельности, светским манерам и общей солидности, включая материальную, они всегда давали великолепный эффект. Неудачи сводились к минимуму.

Однако в Трускавце дело с налаживанием сердечных контактов имело свои трудности. Право же, мысли о том, что у намеченной избранницы камни в печени или панкреатит, не способствовали любовному настрою. О чем шептаться в нежном экстазе? О пользе «Нафтуси», об эффективности озокерита или доморощенных способах избавления от камней в желчевыводящих путях?

Профессор, болезненно относящийся к своей хворобе, инстинктивно стремился к здоровому молодому телу. Поэтому на женщин из своего санатория он смотрел чисто платонически. Не бежал общения, но планов никаких не строил. Да и встречая других курортниц, тоже не забывал, зачем они в Трускавце, заранее ставя на них крест как на объекте ухаживания.

Конечно, была другая возможность — познакомиться с кем-нибудь из местных. Но как к ним подступишься? Не подойдёшь ведь просто так на улице. Случайных знакомств Скворцов-Шанявский не признавал.

Вот почему он, гуляя по городу, внимательно всматривался в лица молоденьких женщин, пытаясь узнать ту случайную знакомую, с которой судьба свела его в новогоднюю ночь в Средневолжске.

В который раз Валерий Платонович ругал себя за то, что не взял у неё адрес. Хотя бы узнать фамилию — в паспортном столе разыскать было бы пара пустяков.

Правда, координаты Орыси были известны Эрику Бухарцеву, шофёру Скворцова-Шанявского, теперь уже бывшему. С ним они расстались месяца два назад, и Эрнст уехал куда-то из Москвы.

Признаться честно, хотя профессор знал, что Орыся разведёнка, на неё у него видов не было. Но ведь у неё есть знакомые, приятельницы и подруги. А в каждой клумбе всегда отыщется цветочек, ароматом которого захочется насладиться.

Однако сколько Валерий Платонович ни фланировал по улицам Трускавца, казалось, не было улочки, уголка, куда бы он не заглянул (и не один раз), — Орысю пока нигде не встретил.

Неизменным спутником профессора являлся Иркабаев. Они встречались каждый день и сошлись весьма близко. Ко всему прочему, Мансур Ниязович был хорошим гидом по городу.

Они частенько наведывались на рынок. Иркабаев недоумевал: бушует май, весна глядит на лето, а цены на зелень почти не снижались.

— Жена пишет, у нас такая же история! — возмущался Мансур Ниязович. — Что делается с базаром, а? Как бороться с рвачами? Это же форменный грабёж!

— Цены зависят от предложения и спроса. Пока мы не наводним рынки овощами, фруктами, зеленью и другой продукцией, диктовать цены будет частник. Ситуацию можно изменить только изобилием в госторговле и кооперации. Остальное — чистый волюнтаризм! Призывы, как и ограничения, — не выход!

— У узбеков есть хорошая пословица: сколько ни говори халва, во рту слаще не станет… А мы пока в основном болтаем, — заключил Мансур Ниязович сердито.

На рынок они продолжали ходить, хулили цены и все равно покупали то, в чем не хотели себе отказывать.

Однажды Иркабаев предложил:

— Валерий Платонович, а не побродить ли нам по лесопарку?

— Охотно, — согласился Скворцов-Шанявский.

Было воскресенье, свободный от процедур день.

От центра города пришлось идти минут двадцать. По пути купили в кондитерском магазине сладостей. Конфеты и печенье предназначались для медведей и диких кабанов. Кстати, кабаны гуляли в лесопарке, где хотели.

Мансур Ниязович всю дорогу чему-то улыбался, тихонько напевал.

— Вижу, вы сегодня в настроении, — заметил профессор. — Добрые вести из дома получили?

Жена Иркабаева чуть ли не каждый день слала ему письма, звонила. И вообще, как понял Скворцов-Шанявский, его узбекский друг был завзятым семьянином, чьи мысли целиком занимали дела детей. И хотя Валерий Платонович был чужд этого, но сочувственно наблюдал за Мансуром Ниязовичем.

— Представляете, сын прислал деньги! — с удовольствием откликнулся на любимую тему Иркабаев. — Ахрорджан!.. Пишет: папа, не отказывай себе ни в чем. Понимаете, самому в Москве нужно на кино, мороженое, а он…

— Ну, положим, вашему сыну мороженое уже не по возрасту как бы, — улыбнулся Скворцов-Шанявский. — Девицу следует водить в ресторан.

— Это я так, — засмеялся Мансур Ниязович. — Он для меня ещё пацан.

— Из каких это заработков он отвалил вам? — поинтересовался профессор.

Про своего первенца и гордость Ахрора Иркабаев прожужжал профессору все уши, и тот знал об аспиранте почти все.

— Статья большая вышла, — ответил Мансур Ниязович. — Научная. Гонорар получил.

— Внимательный у вас парень. Другой бы прокутил да ещё постарался содрать с родителей, а он…

— Ахрорджан молодец! — с гордостью произнёс Иркабаев. — Очень самостоятельный. Вот с таких лет… В детстве мы его не баловали, не на что было. Я — мэ-эн-эс…

— Младший научный сотрудник, — кивнул профессор. — Сто пять рублей в месяц.

— Семьдесят.

— Да-да, — вспомнил Скворцов-Шанявский. — Тогда были жутко низкие ставки.

— Ну, а Зульфия ещё училась в педтехникуме. Хорошо, нам её родители помогали. Они в кишлаке жили. Деньжат, правда, не очень подкидывали, в основном — натурой, что в саду и огороде росло. Не хватало, конечно. Тесть привезёт осенью виноград, дыни, говорит: айда, Ахрорчик, на базар продавать. Сынишка любил торговать. Да и мы с Зульфией считали, пусть учится жизни.

— Не боялись, что разовьются не совсем правильные наклонности? — осторожно спросил профессор. — С малолетства привыкать к торгашеству…

— А лучше было бы, если бы он крутил собакам хвосты и рос бы потребителем? — усмехнулся Иркабаев. — Нет, я считаю, дети с раннего возраста должны понимать, что к чему и почём фунт лиха! Хочешь в кино или мороженое — заработай!

— Ну, работа работе рознь. Я понимаю ещё сдавать макулатуру, металлолом… — начал было Валерий Платонович.

— Продавать на базаре честно выращенные дедушкой овощи не зазорно! — прервал его Мансур Ниязович. — Мыть посуду в столовой или подмести улицу — в этом тоже ничего постыдного нет. Мы кричим на каждом углу, что детей надо приучать к труду, что любой труд — чистый. Понимаете, чистый! Лишь бы ты своими руками. Но растим-то их белоручками: это, мол, непрестижно, позорит родителей. А я, признаюсь, когда Ахрор сказал мне однажды, что иногда в студенчестве — он тоже окончил сельскохозяйственную академию — грузил сахар на товарной станции, мне было как маслом по сердцу! Домой не писал: пришлите денег. У меня были, не волнуйтесь. Нет, ночь не спал, а заработал на модные туфли. Ведь, в сущности, дело не в каких-то там рублях…

— Ну, положим, и в них тоже.

— Да-да, я хотел сказать, не только в них, — поправился Иркабаев. — Гордость у человека появляется. Другие дети как: дай, папа, дай, мама… Что выйдет из такого? Попрошайка, иждивенец! Самолюбия ни на копейку! И у самих родителей положение не очень хорошее — выходит, ты сыну или дочери подачку даёшь, любовь покупаешь… А знаете, что заявила мне недавно дочка? Зачем, говорит, ты все время твердишь мне: учись, учись, читай побольше книжек, а то школу не закончишь, в институт не поступишь? Не нужен мне институт, ты и так сделаешь меня директором кинотеатра.

— Почему именно кинотеатра?

— Очень кино любит, — пояснил Иркабаев. — Это же страшно! Соплюшка совсем, а уже знает, что в жизни существует блат.

— Страшно, — согласился Валерий Платонович, — это вы верно выразились… Сейчас твердят: будьте активны, проявляйте принципиальность, стойте на честной гражданской позиции… Откуда им взяться? Ведь столько лет взращивалась, культивировалась беспринципность и приспособленчество!

Они не заметили, что уже не только добрались до лесопарка, но и углубились в него. Пронизанный тропинками, он поражал диковинными деревьями и кустарником. Тут росли редкие экзотические растения — сосна Веймутова, самшит, уксусное дерево.

Забыв о мирских заботах, проблемах, профессор брёл по лесопарку, вертя головой направо и налево, очарованный необыкновенной растительностью. Мансур Ниязович тоже весь отдался созерцанию. Народу было здесь не очень много, не как в самом Трускавце, но все же нельзя было сказать, что место уединённое.

— Где же кабаны? — спросил Скворцов-Шанявский.

И не успел он произнести эти слова, как послышались крики, шум и на тропинку, по которой они шли, выбежали мужчина и молодая женщина. Они были возбуждены, о чем-то громко спорили.

Приблизившись, наши спутники увидели следующую картину: мужчина задрал разорванную штанину, а женщина перевязывала ногу носовым платком, сквозь который сочилась кровь.

— Говорила же тебе, не подходи! — всхлипывала женщина.

— Да брось, Таня! — успокаивал её пострадавший. — Ничего страшного. Он же ручной.

— Ничего себе ручной! — дрожащим от пережитого волнения голосом продолжала женщина. — Страшилище этакое! Клыки — как у быка рога! Подденет в живот — все кишки наружу!

Иркабаев спросил, что случилось, не нужна ли помощь.

— Спасибо, ничего не надо, — ответил мужчина. — До свадьбы заживёт.

— Ишь, храбрец нашёлся! — поднялась с корточек женщина и пояснила: — Представляете, идём по парку — кабан выскочил. Морда — во, клыки торчат, как кинжалы. Федя решил почесать его за ушком. Ну, что, доигрался? — повернулась она к своему спутнику.

Происшествие это подействовало на профессора не самым лучшим образом.

— Что, медведи тоже разгуливают на свободе? — спросил он Иркабаева, когда они отошли от пострадавшего.

— Нет-нет, — заверил Мансур Ниязович. — Да вы сами сейчас увидите.

Валерий Платонович бодрился, не подавал вида, что ему расхотелось гулять по лесопарку, пытался даже насвистывать весёлую мелодию, однако мысли о возможности встретить полудикого вепря не давали покоя.

Скоро они подошли к ограде, внутри которой была клетка. В ней и находились медведи — пара довольно крупных животных.

«Слава богу, — облегчённо вздохнул Скворцов-Шанявский, глядя на двойное ограждение. — Эти-то не вырвутся».

Посмотреть на косолапых собралось десятка полтора людей. Мишки знали, что от любопытствующих можно получить подачку, и вели себя соответственно. Как всякие попрошайки. Сладости, которые кидали им в клетку, подхватывались чуть ли не на лету и тут же отправлялись в рот.

— Смотрите-ка, вон тот, гривастый, обиделся, — сказал Иркабаев.

Действительно, одному из медведей лакомства досталось меньше, и он, словно бы нахмурившись, отошёл в дальний угол. И сколько смотритель (он находился между внешней оградой и клеткой) ни упрашивал его взять печенье или конфету, упрямился.

— Как у людей, — заметил с усмешкой кто-то. — С характером…

Вдруг раздался женский визг. У профессора похолодело внутри, и он схватил за руку Иркабаева. Буквально в нескольких метрах был кабан. С ощетинившимся загривком и грозно торчащими клыками он приближался к людям. Толпа бросилась врассыпную. Валерий Платонович, объятый ужасом, тоже побежал.

— Не бойтесь! Постойте! — кричал сзади Иркабаев, пытаясь догнать профессора. — Да посмотрите же, все в порядке!

Скворцов-Шанявский наконец остановился, оглянулся.

Кабан удалялся в чащу… с каким-то смельчаком на спине.

Профессор с трудом перевёл дух.

— Ну, знаете, — держась за левую сторону груди, прохрипел он, — от таких штучек можно раньше времени на тот свет.

Иркабаеву было неловко, ведь инициатором прогулки являлся он. Мансур Ниязович пытался все превратить в шутку, но Валерий Платонович долго не мог прийти в себя, твердя, что в лесопарк он больше ни ногой. Они уже давно вернулись в город, а профессор нет-нет да оглядывался по сторонам, словно ожидая из-за каждого угла нападения хищного зверя.

Окончательно он успокоился лишь тогда, когда они добрались до толпы у бювета и слились с людской массой.

Они решили устроиться где-нибудь на скамейке и отдохнуть. Проходя мимо очередного фотографа, Иркабаев обратил внимание спутника на реквизит.

— Может, рискнём? — подмигнул Мансур Ниязович.

Профессор не смог сдержать улыбку. Можно было сняться у декоративного колодца, красочного, со всяческими завитушками и украшениями. Местный, так сказать, колорит. Здесь же стоял автомобиль — дедушка современных лимузинов. Надевай цилиндр, краги, садись за руль, и фотограф перенесёт вас в первое десятилетие нашего века… Запечатлевал он клиентов и просто на фоне бювета.

Что особенно умилило Скворцова-Шанявского, так это табличка, прикреплённая к штативу: «Вас обслуживает мастер художественной фотографии Роман Евграфович Сегеди. Качество гарантирую! Срок исполнения — двадцать часов!»

Сам мастер Сегеди сидел рядом на стульчике, лениво потягивая пепси-колу прямо из бутылочки. Он тоже был весьма колоритен, с длинными прямыми волосами а-ля Гоголь. Но в отличие от великого писателя имел ещё свисающие ниже подбородка запорожские усы.

Валерий Платонович спросил у него:

— Простите, а почему именно двадцать часов, а не сутки?

Мастер, почуяв потенциальных клиентов, отставил пепси-колу, встал со стула. И вдруг на плечо профессора легла чья-то рука. Он быстро обернулся. А дальше…

Валерий Платонович даже не смог крикнуть. Перехватило горло, сердце сдавил железный обруч. Сзади, оскалив розовую пасть с длинными желтоватыми клыками и протягивая к его лицу кривые, словно покрытые лаком когти, стоял на задних лапах огромный медведь.

У профессора все поплыло перед глазами, и он провалился в бездну.

Сколько он был без сознания, определить не мог. Возвращалось оно медленно, отрывочно.

Запах нашатыря, камфоры… Боль в руке на внутреннем сгибе локтя. Потом его куда-то везли на машине. Смутные видения — то Иркабаев, то человек в докторской шапочке, то испуганное прекрасное лицо молодой женщины с очень знакомыми чертами…

Окончательно Скворцов-Шанявский пришёл в себя в больничной палате. Он лежал на койке без пиджака и туфель. И уже другой врач, пожилая женщина, мерила ему давление.

— Ну, как вы? — уже совсем отчётливо услышал её голос Валерий Платонович.

Он вспомнил розовую пасть, жуткие клыки и чуть приподнял голову, стараясь разглядеть себя — за что же цапнул медведь.

— Лежите, — ласково, но настойчиво попросила доктор. — Гипертонией не страдаете?

— Нет, а что? — не понимая, почему же он в больнице, если все цело и боли в теле не чувствуется, ответил профессор.

— Давление немного подскочило, — сказала врач. — Как же так, дорогой товарищ? — с ноткой осуждения продолжала она, будто виноват был сам Валерий Платонович.

— Медведь же, не заяц… — нахмурился Скворцов-Шанявский.

— Ваш медведь стоит за дверью и плачет, — улыбнулась женщина и поднялась. — Два-три дня я вас понаблюдаю. Медсестра из приёмного покоя сейчас занята, оформим попозже. Не вставайте пока.

И вышла, оставив профессора в недоумении насчёт медведя.

В комнату буквально влетел Иркабаев, а с ним… Орыся!

Да, да, это была она, хотя узнать в молодой заплаканной женщине ту Орысю, что видел Скворцов-Шанявский в Средневолжске, было трудно.

— Валерий Платонович, умоляю, простите! — бросилась она к кровати. — Я не хотела, честное слово!

Профессор и вовсе опешил, не понимая, какое отношение имеет Орыся к тому, что он в больнице. Валерия Платоновича больше занимал вопрос, каким образом она так преобразилась. Он все ещё не мог поверить, что та невзрачная, какая-то забитая, некрасиво одетая женщина — истинная красавица!

А Орыся продолжала:

— Я так обрадовалась, увидев вас…

— Я тоже… тоже рад! — профессор схватил протянутые к нему руки. — Ругал себя, что не взял ваш адрес. Да вы садитесь, садитесь!

— Господи, я так испугалась! — присела на краешек койки Орыся. — Дура, надо было подумать!

— Объясните наконец, о чем это вы? — спросил Скворцов-Шанявский, не выпуская её рук и радуясь, что она не пытается их высвободить. Он откровенно любовался редкой красотой.

— Так это же я… — пролепетала Орыся. — Ну, лапу вам на плечо…

— Вы? — изумился профессор.

— Да, — кивнула Орыся. — Я работаю у фотографа.

Тут только до Валерия Платоновича дошёл смысл происшедшего.

Он не знал, как реагировать. «Шутка» могла плохо кончиться.

— А что, получилось довольно натурально! — бодро сказал профессор.

Он даже посмеялся над собой и попытался реабилитироваться перед Орысей, объяснив свой обморок тем, что находился под впечатлением событий, случившихся незадолго в лесопарке.

Орыся вновь стала просить прощения за легкомысленный поступок, но Валерий Платонович замахал руками:

— Полно вам, инцидент исчерпан! Нет худа без добра: вы рядом, и это чудно!

— Ну, слава богу, — немного успокоилась Орыся.

— Одного не пойму, — сказал профессор. — Вы, с вашими внешними данными, и прячетесь в шкуру!

— А мне нравится, — ответила Орыся. — Работка — не бей лежачего. На свежем воздухе. Да и понять можно… Вы знаете, как любят сниматься рядом со мной? Вернее, якобы с живым медведем! Отбоя нет!

— Я предпочёл бы в таком виде, какая вы сейчас, — улыбнулся Валерий Платонович. — Верно, Мансур Ниязович? — повернулся он к Иркабаеву, смиренно стоящему у изголовья кровати.

Тот развёл руками, закатил глаза, давая понять, что это было бы верхом блаженства.

Их беседу прервала врач, появившаяся в палате с медсестрой. Она вежливо попросила Иркабаева и Орысю удалиться, так как больной нуждался в покое. Те попрощались и вышли, пообещав навестить Валерия Платоновича завтра же.

Скворцов-Шанявский облачился в больничную одежду. Заполняя карту, врач поинтересовалась, случались ли у него подобные обмороки раньше.

— Не припомню, — ответил профессор. — Возраст, дорогой доктор! Нервы уже не те. Поверьте, я не из трусливых. Но ведь зверь!.. Не знаешь, что у него на уме. Знали бы вы меня в молодости! Шёл на вражескую пулю и не думал о смерти! Сам черт не брат!

— Воевали, значит? — уточнила доктор.

— И где! В частях особого назначения! В тылу у немцев подрывал поезда, склады с боеприпасами и горючим. Не раз случалось отбиваться чуть ли не голыми руками от вооружённых до зубов фрицев! — профессор грустно улыбнулся. — Конечно, глядя теперь на меня, в это трудно поверить. Но, как говорится, из песни слов не выкинешь, — было, доктор, было!

— Почему же трудно? — пожала плечами врач. — Тело у вас сбитое, крепкое, как у атлета.

— Эх, кабы ещё не этот чёртов жёлчный пузырь! — произнёс в сердцах Скворцов-Шанявский.

— Не волнуйтесь, вылечат, — с улыбкой обнадёжила его доктор.

Закончив оформление больничной карты, она порекомендовала профессору заснуть — это для него сейчас было наилучшим лекарством.

На следующий день первым посетил Скворцова-Шанявского Иркабаев. Он заявился с сумкой, из которой по палате разнёсся аромат знойного узбекского лета. Расспросив Валерия Платоновича о здоровье, Мансур Ниязович торжественно вынул гостинец — оплетённую каким-то засохшим растением дыню и тяжёлую гроздь винограда.

— Откуда такое чудо? — всплеснул руками профессор.

— Из дома земляк привёз.

— Но ведь ещё только конец весны? — удивился Скворцов-Шанявский.

— У нас умеют сохранять, — пояснил Иркабаев. — С осени и почти до нового урожая держится. Даже слаще становится… Кушайте, дорогой Валерий Платонович, силы даёт, скорей поправитесь.

И вот, когда он был уверен, что Орыся не придёт, в дверь постучали.

— Да-да! — откликнулся профессор.

Сердце его забилось от счастья — в палату входила она! В накинутом на плечи белом халате, в модных брючках до щиколоток, блузке с бантом и пиджаке с широкими прямыми плечами.

Однако радость Скворцова-Шанявского несколько померкла, когда вслед за Орысей, робко протиснувшись в дверь, вошёл патлатый фотограф. В руках у Сегеди была объёмистая сумка.

— Извините, Валерий Платонович, — после взаимных приветствий сказала Орыся, — никак раньше не могли. Ни минуты свободной! Как назло, клиент за клиентом! Даже очередь…

— Радоваться надо, — улыбнулся профессор. — Небось выполнили план.

— Перевыполнили! — ответил мастер художественной фотографии, ища, куда бы выложить содержимое сумки.

Орысю это тоже, видимо, интересовало.

— Еда, наверное, здесь неважная, вот мы и… — начала было она, но Скворцов-Шанявский замахал руками:

— Ради бога, ничего не надо!

— Так не положено, — солидно произнёс Сегеди и стал выкладывать на тумбочку свёртки.

Тут был и сервилат, и балык, и чёрная икра.

— Братцы, милые! — взмолился профессор. — Я вам честно говорю: нельзя мне все это! Диета!

Фотограф хмыкнул, почесал затылок.

— А свежие огурчики и помидорчики? — спросил он. — Апельсины?

— Ну, это ещё куда ни шло, — вздохнул профессор.

Положив цитрусовые и овощи в тумбочку, Сегеди напоследок вынул бутылку дорогого марочного коньяка.

— Ни-ни! — решительно возразил Скворцов-Шанявский. — Смерть для меня!

Фотограф нехотя засунул бутылку обратно в сумку.

Орыся села на стул, Сегеди — на вторую койку. Начались расспросы о здоровье. Поинтересовалась Орыся и тем, кто ещё лежит в палате с профессором.

— Эта койка пустует, — ответил Валерий Платонович. — Так что я тут один.

Профессор, разумеется, не пояснил, что к нему не будут никого подселять по его же просьбе. За соответствующую «благодарность» старшей медсестре. Главное, Скворцов-Шанявский хотел дать понять Орысе, что в случае чего — им мешать не будут. Но, похоже, на этот намёк она не обратила внимания и спросила:

— Вы случаем не знаете, как там Лена Ярцева? Ну, в Средневолжске?.. До сих пор вспоминаю тот Новый год. Такая хорошая женщина! Простая и добрая. А уж готовит! Жаль, что так и не пришлось познакомиться с её мужем. Как его звать? Глеб, кажется?

— Да, Глеб, — грустно кивнул профессор. — Вы не можете себе представить, какая трагедия произошла в ту ночь!

— Да что вы! — охнула Орыся.

И Скворцов-Шанявский рассказал о том, что слышал от Глеба и Лены Ярцевых — о нелепой гибели отца, утонувшего в озере.

— Ужас какой! На глазах у сына! — искренне переживала Орыся. — Как он только выдержал? Я бы сошла с ума, ей-богу!

— Не говорите! — вздохнул Валерий Платонович. — Вообще после этой страшной смерти у Глеба пошла какая-то нехорошая полоса. С Леной серьёзные нелады…

— Странно, — удивилась Орыся. — Мне показалось, она любит мужа без памяти! Сама призналась на кухне, живут душа в душу. И Глеб думает только о жене.

— Чужая семья — потёмки, — развёл руками профессор. — Не знаю, Лена вам говорила, что Глеб был прописан в квартире своего отца?

— Нет.

— О, роскошные апартаменты! В центре города, на берегу Волги, комнаты

— хоть на коне разъезжай. Представляете, со смертью отца Глеб остался в квартире один!

— Что же он в ней делает?

— На Москву хочет менять, — ответил Валерий Платонович. — Собирается перебраться в столицу.

— Без жены? — спросила Орыся.

— В том-то и дело.

Скворцов-Шанявский не говорил всей правды: в том, что семья Ярцевых дала трещину, он тоже сыграл не последнюю роль…

— Не пойму, — покачала головой Орыся. — Бросить такую женщину, как Лена! Наверное, не любил.

— Знаете, что сказал Горький? — спросил профессор. — Самое умное, чего достиг человек, — это умение любить женщину. От любви к женщине родилось все прекрасное на земле. Понимаете, Орысенька, наш великий писатель не зря выбрал слово «умение». Не зря! Умению любить надо учиться. Наше поколение было научено, а вот нынешнее — увы! — И он, сделав кивок в сторону сидевшего истуканом фотографа, добавил: — Не в обиду присутствующим будь сказано.

Сегеди хмыкнул в усы, но ничего не ответил.

И вообще Валерий Платонович пытался разгадать, в каких он отношениях с Орысей. Ухажёр? Или только коллега по работе?

Профессор решил пустить пробный камень.

— Дорогие друзья, — деланно забеспокоился он, не обременителен ли для вас этот визит? Трудились весь день, устали да ещё небось жена дома ждёт? — Последнее относилось непосредственно к фотографу.

— Если уж кто ждёт, так это соседка, — хихикнул Сегеди. — Жены сейчас нет, уехала с дочкой погостить к родственникам в деревню.

«Это уже хуже, — подумал Скворцов-Шанявский. — И рядом все время такая женщина!»

— А вы, Орыся? — повернулся к ней профессор.

— Не беспокойтесь, Валерий Платонович, меня тоже никто не ждёт.

«Ну, и слава богу!» — чуть было не воскликнул профессор, хотя видел, что она чем-то озабочена.

То, что Орыся снова не вышла замуж, профессора устраивало: стало быть, шанс его повышался. Он мучительно думал, как бы выпроводить фотографа и остаться с Орысей один на один хотя бы минут на пять. Или дать ей знак, чтобы завтра пришла без провожатого. Однако ничего придумать не мог.

Беседа не клеилась, затухала. Да и говорить-то особенно было не о чем. Сегеди уже украдкой поглядывал на часы.

— Ну, пойдём, — наконец поднялся он.

Профессор и Орыся встали тоже.

— Очень был рад вашему приходу. Надеюсь, ещё навестите? — Валерий Платонович посмотрел в глаза Орысе с такой мольбой, что она не могла не понять, что просьба относилась только к ней.

— Конечно, конечно! — закивала она.

Валерию Платоновичу показалось, что Орыся поняла его.

— И ещё, — продолжал он. — Признаюсь, знакомых в Трускавце у меня нет. Не считая, разумеется, наших санаторских. Но разговоры о болезнях и прочем… — профессор скривился. — Право же, с тоски умереть можно. Возьмите надо мной шефство, а? — засмеялся он.

— Это пожалуйста, — серьёзно сказал фотограф.

— Ей-богу, не пожалеете. Я человек компанейский. Музыку люблю, в шахматы сразиться.

— Выздоравливайте, буду рад вас видеть у себя дома в гостях, — сказал мастер художественного портрета и попросил: — Вы уж не дайте нас в обиду, Валерий Платонович.

— В каком смысле? — не понял тот.

— Да понимаете, как только вчера вас увезла «скорая», мой начальник прибежал. Ну, из комбината бытового обслуживания. Доигрались, кричит, с вашими фокусами! Никаких медведей! Испугался, что вы жалобу напишете. Тогда премия горит. Но медведь для нас — это план! Касса!

— Конечно! — подхватил профессор. — Завтра же позвоню и скажу, что это отличная выдумка. И медведь такой очаровательный, — не удержался-таки он от комплимента и запечатлел на руке Орыси поцелуй.

Они ушли, а Валерий Платонович долго не мог успокоиться, вспоминал каждый жест, каждое слово молодой женщины, разбередившей его сердце.

«Неужели она приходила лишь из-за того, чтобы я не настрочил жалобу начальству? — думал Скворцов-Шанявский. — Нет-нет, — тут же отбросил он эту мысль, — ведь Орыся сама призналась, что обрадовалась, увидев меня»…

Размышления профессора прервала медсестра.

— Укольчик сделаем, — сказала она, доставая шприц. — Заснёте как младенец.

Сделав укол, она собралась было уходить, но у Валерия Платоновича возникла идея.

— Погодите, Машенька, — сказал он, протягивая ей пакет с апельсинами.

— Это вам, за ваши золотые руки.

— Да что вы, не надо! — запротестовала медсестра.

— Я от души! Берите! Честное слово, делаете уколы как бог! Одно наслаждение.

— Ну, уж прямо, — смутилась Маша, однако подарок приняла. — За гостинец спасибо. Дочке отнесу.

— Я их не ем, да вот мне принесли…

— Орыська Сторожук, что ли?

— Она… А вы её знаете?

— Как облупленную. В санатории вместе работали.

Постепенно Валерий Платонович втянул медсестру в разговор. Слово за слово, и вскоре он уже знал об Орысе столько, сколько не смог бы сообщить самый осведомлённый кадровик.

— Одного не пойму, — как бы вскользь заметил профессор. — Ещё молодая, видная из себя, а замуж не выходит.

— Кто же к ней подступится, когда у Орыськи такой хахаль! — сказала Маша.

— Хахаль? — переспросил Скворцов-Шанявский. — Она мне никогда о нем не говорила.

— А Барон у ней всего месяца три. Ревнивый — ужас!

Валерий Платонович осторожно выведал у медсёстры, кто такой Барон. Та наговорила о нем каких-то небылиц, в которые трудно было поверить.

Потом уже, оставшись один, профессор решил, что для местных обывателей этот опереточный Барон, может быть, и является фигурой. Но ему-то, московскому асу, наверное, нечего опасаться. Короче, потягаться можно.

А в это время властительница дум профессора подходила к своему дому. «Волга» у ворот, свет во флигеле — значит, приехал Сергей.

Переступила порог Орыся с двойственным чувством — обрадовалась, что он появился, и опасалась, что станет придираться. Однако у Сергея было хорошее настроение. Он крепко взял её за руку, посмотрел в глаза, усмехнулся:

— Ты что же это пугаешь людей?

— Уже знаешь? — Орыся поцеловала его, почувствовав, как отлегло от сердца.

От Сергея чуть пахло коньяком и хорошим табаком. Она уже привыкла к этим запахам.

— Мне всегда все известно, — балагурил Сергей. — Что, он действительно учёный?

— Профессор.

— Профессор кислых щей?

— Брось, Серёжа. Валерий Платонович большой человек. Персональная машина, личный шофёр…

— Сегодня машина, а завтра дали по шапке и… — махнул рукой Сергей. — Скажи лучше, откуда ты его знаешь?

Орыся рассказала, как совершенно случайно встретила в Средневолжске Эрика Бухарцева, мать которого каждый год снимает в её доме койку, приезжая в Трускавец лечиться. Эрик и возил профессора. Они затащили Орысю к своим знакомым встречать Новый год.

— Ладно, — милостиво сказал Сергей, — что было до меня — списано. Но тебе обязательно надо было тащиться к этому профессору в больницу? Ромка и один бы сходил.

— Сам подумай — старикан чуть не гепнулся! Я ведь виновата!

— Старикан, говоришь? — прищурился Сергей.

— Нашёл к кому ревновать! Ему же за шестьдесят!

— Они, эти старые жеребчики, прыткие! Недаром говорят: седина в голову, а бес в ребро.

Орыся обидчиво фыркнула. Сергей потрепал её по щеке:

— Ну вот, губы расквасила. — Он крепко прижал её к себе и все ещё насмешливо, но с интонацией, от которой у Орыси мурашки пошли по коже, произнёс: — Пусть только попробует. Ну, сама знаешь, что… Напущу настоящего медведя — и врачи ему больше не понадобятся.

— Но передачу завтра я все равно отнесу, — с вызовом сказала Орыся.

— А жевать у него хоть есть чем? — расхохотался Сергей. — Или тётя Катя сварит манную кашку?

— Кисель, — улыбнулась Орыся в ответ.

Назавтра она забежала в больницу в обеденный перерыв. Тётя Катя расстаралась, напекла пирожков с капустой, с яблоками, с рисом. Валерий Платонович был растроган такой заботой (Орыся сказала, что пекла сама), но и огорчился: сидела она в палате буквально минуты три. И, когда пришла с обходом лечащий врач, Скворцов-Шанявский категорически потребовал выписать его, мотивируя это тем, что ему необходимо гулять, как предписал московский доктор.

— Давление не совсем стабилизировано, — возразил врач.

— Так ведь у себя в санатории я могу принимать те же лекарства! И тоже под наблюдением!

Упорство профессора возымело действие — из больницы его отпустили. И в тот же вечер Скворцов-Шанявский появился у бювета в надежде увидеться с Орысей. Но Сегеди уже закрывал свою точку и на вопрос, где его помощница, ответил: «Ушла».

— Спасибо вам, Валерий Платонович, что позвонили директору комбината,

— сказал Сегеди.

— Не стоит благодарности, — отмахнулся профессор, расстроенный тем, что не увидит сегодня предмет своей страсти.

— Вам не стоит, а мне — ещё как! — продолжал фотограф. — Могли перевести куда-нибудь на окраину. — Заметив, что у профессора неважное настроение, он спросил: — Как у вас вечерок, не занят?

— Нет. А что?

— Уже забыли? — удивился Сегеди. — Про шефство? Может, в гости заглянете?

— Готов, готов, — обрадовался Скворцов-Шанявский.

— Лады, — кивнул мастер фотопортрета, черкнул на бумажке свой адрес и протянул профессору. — Микрорайон вам каждый покажет. Часам к девяти устроит?

— Вполне!

Назавтра Скворцов-Шанявский снова появился возле точки Сегеди. Облюбовав соседнюю скамеечку, он все время поджидал, когда у Орыси выпадет свободная минута, и сразу же устремлялся к ней.

Считая себя все ещё виноватой перед Валерием Платоновичем, Орыся не могла отказать ему во внимании. Болтали обо всем на свете. Профессор был отличным собеседником, этого уж у него не отнимешь. Однако дальше бесед дело не шло. На все предложения Скворцова-Шанявского встретиться после работы, чтобы сходить в кино, просто прогуляться или зайти к нему в санаторий, Орыся отвечала мягким, но решительным отказом. Профессор заметил, что при его появлении Роман день ото дня становится все мрачнее.

И все-таки Скворцову-Шанявскому удалось уговорить Орысю показать ему окрестности Трускавца. Договорились встретиться в полдень возле кинотеатра «Дружба» — зайти за ней домой Орыся не разрешила.

Профессор пришёл чуть раньше, Орыся немного опоздала.

Взяли такси. Орыся велела шофёру ехать в село Иван Франко. Там они обошли художественно-мемориальный комплекс столь почитаемого здесь писателя: музей-усадьбу его родителей и тропу, по которой он любил хаживать, вынашивая в себе бессмертные творения.

Все бы ничего, но вот остаться с молодой женщиной наедине Валерию Платоновичу никак не удавалось. И само село, и тропа в лесу длиною около двух километров были буквально наводнены туристами. Сюда ехали на автобусах, частных автомобилях, добирались пешком.

Осмотрели все достопримечательности. Да в таком темпе, что у Валерия Платоновича заныли ноги.

— Теперь куда? — спросил таксист, когда они вернулись к машине.

— В Сходницу, — сказала Орыся.

— А кто там проживал из ваших знаменитых соотечественников? — поинтересовался профессор, которому уже никуда не хотелось, разве что в свою палату, на кровать.

— Вроде никто… Место красивое, — сказала Орыся.

И не обманула. Посёлок действительно окружала дивная природа. Он покоился словно в люльке среди изумрудных гор.

Что удивило Скворцова-Шанявского, так это количество приезжего люда. Он располагался возле своих машин и мотоциклов, в палатках, тут и там вились дымки костров, как в цыганском таборе.

— Ну и народу! — поразился Валерий Платонович. — Что они делают?

— Как что! Лечатся, — пояснила Орыся. — Здесь источники не хуже, чем в Трускавце. И дебет воды не меньше.

— Дикари, что ли? — спросил профессор. — Но ведь «Нафтусю» надо подогревать!

— Конечно, подогревают. Кто на чем…

— Странно, почему бы тут не понастроить санаториев и пансионатов? — не переставал удивляться Скворцов-Шанявский.

— Думают. Уже есть планы, проекты, — сказала Орыся. — Но сами знаете, как бывает. Пока где-то утрясут, пока утвердят…

— А люди тем временем занимаются самолечением? — ужаснулся профессор.

— Это же опасно!

— Подумаешь, кого это интересует! — пожала плечами Орыся. — Ну, а теперь, может, в село Бубнище?

На вопрос Валерия Платоновича, чем оно знаменито, его спутница ответила, что там когда-то вёл борьбу против феодалов легендарный предводитель крестьян Олекса Довбуш.

Но профессор уже был сыт по горло местными достопримечательностями и, ко всему прочему, чувствовал непреодолимую усталость. Заболел затылок. Руки, ноги да и все тело были словно ватные. Он предложил вернуться в Трускавец, сославшись на то, что ждёт звонка из Москвы.

Валерию Платоновичу показалось, что Орыся вздохнула с облегчением.

Расставшись с профессором, она поспешила домой. Нехорошее предчувствие не обмануло её — во флигеле сидел Сергей. Он только что приехал и был чернее тучи.

«Господи, — с замирающим сердцем подумала Орыся, — неужели уже знает?»

Однако об этой её поездке Сергей даже не заикнулся, будто его вообще не интересовало, где и с кем Орыся провела почти целый день. Он не поздоровался, мрачно опрокинул подряд две рюмки коньяку и коротко приказал:

— Собирайся, едем в Ужгород.

— Зачем? — спросила Орыся.

— Ты же знаешь, терпеть не могу вопросов, — повысил голос Сергей. — Едем, и все! Дней на десять.

— Десять?! Как же так? Я… Я ведь работаю, — возразила она.

— А это уже моя забота! — отрезал Сергей.

Орыся побросала в дорожную сумку несколько платьев, пару ночных сорочек, кое-какую мелочь и вышла за Сергеем к машине.

Она даже предположить не могла, что в эту минуту в санатории возле Скворцова-Шанявского суетился чуть ли не весь медперсонал. То, что профессор принял за усталость, оказалось приступом гипертонии.

Валерия Платоновича напичкали лекарствами, всадили несколько уколов. На ночь к нему была приставлена дежурная медсестра.

Три дня Скворцов-Шанявский не вставал с постели. Врач, естественно, отменил все процедуры, оставив только «Нафтусю», которую подогревали здесь же, в санатории. На четвёртый день профессор решил подняться.

Первым делом он позвонил Иркабаеву, благо у того в палате имелся телефон.

— Куда вы запропастились, дорогой? — обрадовался Мансур Ниязович.

— Немного приболел, — ответил Валерий Платонович.

— Вай-вай! — всполошился приятель. — Что же вы раньше не позвонили?

— Могли бы сами заглянуть, — пожурил его профессор.

— Да понимаете, земляк приехал лечиться. Город я ему показывал, — оправдывался Иркабаев. — Я сейчас к вам зайду.

— Не стоит, завтра я сам появлюсь на «водопое». Там и встретимся.

Валерий Платонович посчитал, что приходить Иркабаеву в санаторий не стоит: наговорят ему бог знает чего о сердечном приступе, и приятель может проговориться Орысе. А это уж и вовсе ни к чему, подумает: вот ещё, старый доходяга…

Сошлись они с Иркабаевым в восемь часов утра. На расспросы приятеля Скворцов-Шанявский отмахивался, мол, какая это болезнь, просто недомогание. Словом, бодрился.

Профессору хотелось поскорее увидеть Орысю. Но Роман открывал свою точку в десять… Валерий Платонович как бы невзначай поинтересовался, встречал ли Иркабаев Орысю.

— Какое там! — темпераментно взмахнул рукой Иркабаев. — Земляк замотал. То в лесопарк, то на озеро в Помярках. Успели даже побывать в Дрогобыче и Бориславе.

— Понятно, — не скрывая разочарования, произнёс Валерий Платонович.

— Да! — словно что-то вспомнив, воскликнул Иркабаев. — Романа вчера видел, фотографа. Вечером. Он шёл с какой-то симпатичной женщиной. Поздоровались, конечно. Я спросил у него, не заходили ли вы к нему в эти дни. Роман как-то нехорошо посмотрел на меня и говорит: «Мне бы ваши заботы».

— Странно, — удивился профессор. — Он всегда был приветлив с вами.

— Я сам удивился. Говорю, чем вы недовольны, Роман? А он, знаете, что сказал? «Помощница куда-то делась. Не выходит на работу». — «Давно?» — спрашиваю. «С того самого дня, — говорит, — как с вашим другом ездила за город». Это он о вас, дорогой профессор… У меня, говорит, план летит к чертям собачьим. И вообще, мол, это добром не кончится.

— Что именно? — насторожился Скворцов-Шанявский.

— Не знаю, — развёл руками Мансур Ниязович. — Роман что-то пробормотал и пошёл дальше.

— На меня злился? — допытывался Скворцов-Шанявский, которому поведение Сегеди казалось все более подозрительным.

— Да нет, — начал успокаивать его Иркабаев, — ничего страшного. Обида, может, какая и есть, но…

— Ладно, бог с ним, — отмахнулся Валерий Платонович, прикидываясь, что слова фотографа его не волнуют.

Однако сообщение Иркабаева встревожило его не на шутку. Восточные люди обычно дипломатничают. Наверняка Сегеди высказался более определённо.

Профессор сменил тему разговора. А в голове вертелся вопрос, что же с Орысей? Почему она прогуливает? Может быть, тоже заболела? Или намеренно скрывается от Сегеди, чего-то опасается?

Разошлись каждый в свой санаторий — завтракать. Днём Скворцов-Шанявский несколько раз проходил возле бювета, но так, чтобы не попасться на глаза Сегеди.

Действительно, «медведя» не было.

Дотянув до вечера, профессор решил выяснить наконец, что все это значит. Неведение становилось невыносимым.

«Пойду и прямо спрошу у этого патлатого фотографа, где Орыся, — решил Валерий Платонович. — Кстати, проясню наши с ним отношения».

Сразу после ужина профессор покинул санаторий. Заботливая медсестра, все ещё опекавшая его, спросила, когда он вернётся.

— Я всего на пару часов, — ответил он. — Пройдусь по воздуху.

— Смотрите, Валерий Платонович, — предупредила медсестра, — чтобы в десять были в палате как штык. А то врач по головке не погладит. Да и мне влетит, — и посмотрела на часы.

Было четверть девятого вечера.

Но профессор не пришёл к намеченному сроку. Не вернулся он в санаторий и в двенадцать, и в час ночи. Медсестра, перепугавшись, стала звонить в «Скорую», но там о Скворцове-Шанявском ничего не знали. Отчаявшись, она позвонила в милицию, где ей сообщили, что Валерий Платонович задержан сотрудниками уголовного розыска и находится в горотделе внутренних дел. На её вопрос, в связи с чем арестован профессор, вразумительного ответа не последовало.

Да и сам Павел Иванович Костенко, следователь прокуратуры города, пока не мог понять, что же произошло на самом деле.

Первой была допрошена свидетельница Татьяна Захожая, продавщица магазина «Подарки», девушка девятнадцати лет.

Вот её показания, зафиксированные протоколом:

«…Сегодня вечером я возвращалась домой после танцев. Провожал меня парень, с которым я там познакомилась. Зовут его Олег, фамилию не знаю. Он лишь сообщил, что приехал в Трускавец из Кишинёва и лечится по курсовке. Когда мы подошли к моему дому, Олег не хотел отпускать меня, предлагал ещё погулять. Но я торопилась, зная, как волнуются мои родители, если меня поздно нет. Олег сказал, что ещё „детское время“, всего начало одиннадцатого. Я посмотрела на наше окно на восьмом этаже, где горел свет. Над нашей квартирой, на последнем этаже, живёт Роман Сегеди. У него тоже был включён свет. Я знала, что жена Сегеди Марийка находится в гостях у родителей в деревне. Но в окне Сегеди я увидела двух людей. Ещё подумала, кто это пришёл к нему в гости? И вдруг из окна Сегеди вылетел человек. Я онемела от ужаса, закричала. Олег, который стоял спиной к дому, испугался, обернулся и тоже увидел, как тот человек упал возле фундамента. Мы побежали к нему. Это был Роман Сегеди. Он лежал на спине с открытыми глазами, изо рта у него текла кровь. Мне стало плохо, началась рвота. Тут выбежали соседи из нижней квартиры. Кто-то посадил меня на скамейку, дал воды. Кто вызвал „скорую помощь“, я не знаю. Помню, что Олег побежал в подъезд. Потом приехала „скорая“ и милиция…»

Затем был допрошен второй свидетель, провожатый Татьяны Захожей, Олег Долматов, двадцати семи лет, проживающий в Кишинёве, машинист сцены в театре. Повторив в общем показания девушки, он сообщил следующее:

«…Когда Татьяна пришла в себя, то несколько раз повторила, что Романа выбросили из окна, что она это видела. Узнав, что Роман живёт на девятом этаже в квартире сто один, я тут же побежал в дом, чтобы попытаться задержать преступника. Лифт не работал, и мне пришлось подниматься пешком. Дверь в сто первую квартиру была закрыта, но не заперта, потому что я толкнул, и она открылась. Я вошёл в коридор и увидел, что навстречу мне идёт пожилой мужчина. Солидный, в светлом костюме. Я несколько растерялся, спросил: „Вы здесь живёте?“ Он ответил: „Нет“. Я спросил, кто он. Мужчина сказал: „Скворцов-Шанявский. Пришёл навестить Романа, а его нет. Не знаете, где хозяин?“ Его спокойный тон ещё больше удивил меня. В это время с улицы послышалась сирена „скорой помощи“. Мужчина хотел выйти из квартиры, но я преградил путь. Он стал возмущаться. Тут в квартиру вошли два сотрудника милиции в форме. Я объяснил им, что произошло и почему я нахожусь в этой квартире…»

И вот перед следователем Костенко сидит Скворцов-Шанявский. На вид — сама респектабельность. Отлично сшитый дорогой костюм, безупречно чистая сорочка, холёные руки, спокойные, хотя и усталые, светло-серые глаза. Анкетные данные под стать внешности: профессор одного из академических институтов Москвы…

Все вместе действовало несколько обескураживающе на в общем-то ещё довольно молодого следователя: Павлу Ивановичу едва перевалило за тридцать.

Но два часа назад погиб человек — «скорая» увезла бездыханное тело Сегеди. И в том, что произошла трагедия, подозревался этот лощёный гражданин.

— Расскажите, Валерий Платонович, как вы оказались в квартире Сегеди? — вежливо попросил Костенко. — Пожалуйста, указывайте время.

— К дому я подошёл в начале одиннадцатого, — начал профессор.

— А поточнее?

— Минут десять одиннадцатого, — продолжал Валерий Платонович. — Вечная история — лифт стоит. Испорчен. Потихонечку да полегонечку стал подниматься наверх. Раза три останавливался, — профессор показал на сердце. — Четыре дня провалялся с гипертоническим кризом… Осилил-таки. Смотрю, дверь прикрыта неплотно. Позвонил — не открывают. Думаю, может, Роман Евграфович заснул или хворает, не велено вставать? Свои ещё свежи впечатления от болезни. Вошёл, везде свет… Крикнул: кто есть дома? Молчок… Потом слышу — свистит.

— Кто? — спросил удивлённо следователь.

— Чайник. У меня такой же… Когда закипит, из носика пар. А на носике крышечка со свистком.

— Понятно, понятно, — закивал Костенко. — Дальше?

— В одну комнату заглянул, во вторую. Никого. На кухне — тоже. А на столике — бублик, намазанный маслом, и надкушенный бутерброд. Впечатление такое, как будто только что сели ужинать. Значит, хозяин рядом. Ещё мелькнуло в голове: в туалете, что ли? Тогда бы откликнулся, когда я кричал. Выходит, думаю, выскочил к соседям. Я автоматически выключил плиту, сел на табуреточку, стал смотреть раскрытый «Крокодил». Он лежал тут же, на столике. Интересная статья о головотяпах в колхозе. Увлёкся даже… Слышу — входная дверь открылась. Слава богу, хозяин. Неловко стало, что расположился, как у себя дома. Вышел в коридор, смотрю — не Роман это, а какой-то молодой человек. Растерянный, но в то же время смотрит на меня как-то подозрительно. Спросил, кто я. Я представился. А тут со двора — сирена. Я, естественно, к дверям. А парень растопырил руки и не пускает. Меня это удивило: по какому праву? И вообще, кто он такой? Спрашиваю, конечно, повышенным тоном. А малый этот тоже в голос… Здесь заходят сотрудники милиции, и молодой человек сообщает такую новость, от которой у меня волосы дыбом встали! Старший лейтенант пригласил меня на кухню: кто, зачем, почему? Я, естественно, объяснил, хотя, признаюсь, был буквально в шоке. Это же надо, за несколько секунд до моего прихода человек сам, представляете, сам решил свести счёты с жизнью! Ужас! До сих пор в голове не укладывается!

Скворцова-Шанявского передёрнул нервный озноб. Он замолчал, подперев лоб растопыренными пальцами.

Выждав паузу, Костенко спросил:

— Давно знаете Сегеди?

— Дней десять.

— Раньше бывали у него дома?

— Один раз.

— По какому поводу?

— Роман Евграфович пригласил. Чаек попили. — Заметив недоверие на лице следователя, профессор печально улыбнулся. — Сегеди вроде бы хотел загладить передо мной вину… И чтобы я не пожаловался начальству.

Валерий Платонович рассказал Костенко историю о том, как его напугала Орыся, как всполошились фотограф и его помощница.

— А что привело вас к Сегеди сегодня? — задал вопрос следователь.

Валерий Платонович замялся, провёл ладонями по коленям и, смущаясь, ответил:

— По деликатному, так сказать, делу.

— Я бы хотел знать, по какому именно?

— Надеялся разузнать, где обретается некая особа.

— Кто эта особа?

— Я назову, — после некоторого колебания согласился Скворцов-Шанявский. — Это ведь не выйдет за пределы кабинета? Орыся…

— Орыся Сторожук, значит? — уточнил следователь.

— Она, — кивнул профессор и, словно спохватившись, пояснил: — Ради бога, не подумайте, что здесь замешан амур! Уверяю вас, нисколько! Сторожук

— талант! Изумительный голос! Я хочу помочь ей попасть на сцену.

— Чего же вам таиться в таком случае? — удивился Костенко.

— У Сторожук есть мужчина. Наверное, серьёзные намерения. Ревнив — прямо Отелло! Она мечется: любовь или искусство? Но, наверное, грех зарывать в землю божий дар. Я уже говорил о ней с кем надо в Москве. Её ждут. Ну, и, понимаете, надо было срочно сообщить об этом Орысе. А я, как назло, провалялся в постели.

— В котором часу вы вышли из санатория? — спросил следователь.

— Четверть девятого.

— Та-ак, — протянул Костенко. — От вашего санатория до Сегеди полчаса ходьбы. Причём гуляючи.

— Вы хотите сказать, непонятно, что я делал целых полтора часа? — перебил его Скворцов-Шанявский. — Отвечу: искал Сторожук.

— Где?

— Гулял, надеялся встретить на улице. Потом прохаживался по тротуару напротив её дома.

— А почему не зашли?

— Я ведь вам объяснил: у неё есть знакомый — ухажёр, жених, любовник, бог его знает! Мой приход явился бы лишним поводом для его ревности! Уверяю вас: встреть я Орысю, незачем было бы мне идти к Сегеди!

— И уверяете, что не видели его в квартире? — решил перейти в наступление следователь.

— Могу поклясться! — горячо произнёс Скворцов-Шанявский и вдруг, словно наткнувшись на препятствие, умолк, вперив в следователя тяжёлый взгляд.

Молчал и Павел Иванович. Так они смотрели друг на друга некоторое время.

— Здесь не клятвы нужны, а факты, — произнёс наконец Костенко, доставая из стола показания Захожей и Долматова и протягивая их допрашиваемому. — Ознакомьтесь.

Профессор читал внимательно, не отрывая глаз. Схваченные скрепкой страницы задрожали в его руке, и он поспешно положил их на стол.

— Эрго?

— Вывод, по-моему, один, — сказал Костенко, пряча протоколы в ящик. — В квартире Сегеди находился хозяин и ещё кто-то. Сегеди был выброшен из окна. Через несколько минут вас застали в квартире. И… — следователь сделал паузу, — других людей там не обнаружили.

В комнате повисла тяжёлая тишина. Нарушил её профессор.

— Логично. Весьма логично, — повторил он уже без иронии, серьёзно и спокойно. — Однако жизнь, уважаемый Павел Иванович, задаёт порой загадки и похлеще, поверьте моему опыту.

— У вас есть шанс, Валерий Платонович, — сказал с нажимом Костенко, будто не слыша последних слов профессора. — Чистосердечное признание.

— Не надо, прошу вас, не надо! — перебил Скворцов-Шанявский, поморщившись как от зубной боли. — Не мальчик, знаю. Суд учтёт, и так далее… Запишите в протокол: Романа Сегеди в квартире я не видел. Все, точка.

Следователь пожал плечами, вздохнул, словно сожалея о том, как неразумен задержанный.

Когда был подписан протокол допроса, Валерий Платонович спросил:

— Я могу идти?

— Нет, — ответил Костенко. — Вынужден вас задержать.

— Вы меня обвиняете?

— Нет, пока только подозреваю.

Профессор было вспыхнул, но тут же взял себя в руки.

— Надеюсь, вы позволите воспользоваться телефоном? — потянулся он к аппарату. — Мнение этого человека обо мне убедит вас кое в чем…

И Валерий Платонович назвал фамилию, одно только упоминание которой должно было произвести сильнейшее впечатление на следователя.

Но не произвело.

— Увы, — остановил он жестом профессора, — нельзя.

И вызвал конвоира.

С раннего утра Костенко был уже на ногах, понимая, что любое промедление будет не в пользу следствия. На самом деле, когда задержанный сказал, с кем хочет связаться по телефону, Павел Иванович понял, что Скворцов-Шанявский не блефует, не берет просто на испуг. А значит, ответственность его, Костенко, возросла. Малейшая оплошность, ошибка, и…

Павел Иванович не хотел даже думать об этом. Конечно, времена были уже не те, однако обольщаться тоже не приходилось. Нельзя изменить психологию людей в один миг, словно по мановению волшебной палочки. Слишком привыкли принимать или отменять решения по звонку «сверху», магия имени, высокого поста властвовала ещё довольно прочно.

Факты, только факты были его оружием. Костенко опять допросил Захожую и Долматова, работников санатория, где лечился профессор, снова тщательно осмотрел место происшествия. Работники уголовного розыска тоже не сидели сложа руки.

К концу следующего рабочего дня Костенко был вызван прокурором Мурашовским.

— Выкладывайте, Павел Иванович, что у вас по делу Сегеди?

— Признаться честно, я сейчас — словно поезд на ходу… А вот где остановлюсь… — Следователь развёл руками.

— Давайте обмозгуем вместе, — поудобней расположился на стуле прокурор. — Версия о том, что Сегеди выбросили, подтверждается?

— Как вам сказать, — неуверенно ответил Костенко. — Понимаете, по заключению судмедэкспертизы Сегеди умер, грубо говоря, от удара о землю. Переломы, в том числе черепной коробки, повреждение внутренних органов и так далее.

— То есть из окна он выпал живым? — уточнил Мурашовский.

— Да. Одна из первоначальных моих версий — Сегеди сперва убили, а затем уж выбросили — отпадает, как видите. Второй момент — я поставил судмедэксперту вопрос: имеются ли на теле погибшего прижизненные следы борьбы, царапины, ссадины и тому подобное? На тот случай, если его выбросили в окно. В заключении сказано, что таковых нет.

— Позвольте, позвольте, а показания свидетельницы?

— Захожей?

— Она же говорила, что сама видела, как Сегеди выбросили… Показалось?

— Может быть, нет.

— Как же совместить? Без борьбы…

— Элемент внезапности, — пожал плечами Костенко. — Встал у окна, ничего не подозревал, ну, его и…

— Допустим, так, — подумав, согласился Мурашовский. — И сделавший это был человек, от которого Сегеди не ожидал, мягко выражаясь, пакостей.

— Совершенно верно, — кивнул Павел Иванович. — Близкий друг или такой, кто вызывает полное доверие. Например, Скворцов-Шанявский.

— А вы не допускаете, что пострадавший мог выпасть сам?

— Допускаю. Причём тут два варианта. Первый — выпал из окна случайно. Второй, как выразился задержанный, покончил счёты с жизнью. О случайном падении сказать что-либо определённо нельзя. Мало ли для чего понадобилось человеку лезть на подоконник? Штору поправить, например. Не удержался — и вниз. А вот если самоубийство, то какие мотивы? И ещё момент: Сегеди сел ужинать, намазал бублик маслом, откусил бутерброд, ждал, когда закипит чайник. И вдруг вышел в другую комнату и сиганул в окно. Что-то здесь не вяжется.

— Согласен с вами, — кивнул Мурашовский. — Конечно, перед таким страшным шагом люди ведут себя по-другому. Значит, вы больше склоняетесь к версии убийства?

— Факты склоняют, — ответил следователь.

— И кто же убийца?

— Скорее всего тот, кого застали в квартире. Скворцов-Шанявский.

— Пожилой человек, гипертоник. — Прокурор в большом сомнении покачал головой.

— Все относительно. Между прочим, Скворцов-Шанявский во время войны служил в особых частях. Устраивал диверсии в тылу у немцев. А туда знаете каких брали?

— Ничего себе вспомнили, — протянул прокурор. — В молодости и мы были рысаками.

— Не скажите, — усмехнулся Костенко. — Мой дед и теперь никому спуску не даст, а ему восьмой десяток пошёл. Насчёт же гипертонии: впервые у профессора давление поднялось здесь, в Трускавце.

— Какая же кошка пробежала между ним и Сегеди?

— Да уж наверняка пробежала, если он…

— Ну, подумайте, Павел Иванович, что может быть общего у московского профессора с курортным фотографом? — колебался Мурашовский. — Чтобы решиться на убийство, нужны очень серьёзные причины.

— Например, женщина, — сказал Костенко. — Некая Орыся Сторожук.

Он рассказал, кем она работает, откуда знает Скворцова-Шанявского.

— Этот профессор, как говорится, просто лапшу мне на уши вешал: мол, заботится о её судьбе, хочет вывести в большие артистки. А сведения, добытые нами, говорят о другом. Приударяет он за Сторожук, по пятам за ней ходит.

— Саму Сторожук вы допросили? Что она говорит? — поинтересовался прокурор.

— Её нет в Трускавце. Несколько дней назад уехала с очередным своим кавалером в Ужгород и пока не вернулась. Короче, дамочка ещё та! Не одному профессору крутит голову.

— Хороша собой?

— А вы разве её не знаете?

— Нет.

— Красавица, тут уж ничего не скажешь. Понимаете, есть основания предполагать, что Скворцов-Шанявский ревновал Сторожук к фотографу. Но это ещё не все. Когда ребята из угрозыска зашли в квартиру Сегеди, их насторожил запах.

— Какой запах? — вскинул брови прокурор.

— Вроде бы курили «травку», точнее — гашиш, — сказал следователь, протягивая Мурашовскому листок. — Был изъят окурок сигареты из пепельницы. Исследования подтвердили наличие наркотика. Гашиш обнаружен и в целых сигаретах из пачки, которая была в кармане Сегеди.

Прокурор прочитал заключение экспертизы и присвистнул:

— Вот это фактик!

— По моей просьбе, — продолжал Костенко, доставая другой документ, — провели анализ крови погибшего. В ней тоже имеется наркотик.

— А Скворцов-Шанявский случаем не балуется? — спросил прокурор, прочитав заключение судмедэксперта.

— Вроде нет. Беседовал с его врачом, говорит: не похоже. Сам профессор отрицает категорически. А почему вы об этом спросили?

— Вы, я вижу, впервые сталкиваетесь с наркоманией?

— Что верно, то верно. Читал, конечно, кое-что, но сам…

— О, Павел Иванович, мир наркоманов — жуткий мир! — сказал Мурашовский. — Как правило, их объединяют тёмные интересы. И дела. Разврат, воровство, спекуляция, фарцовка. На кайф нужны деньги, деньги и ещё раз деньги. Огромные деньги! Ведь дурман продают из-под полы. Так что страсти бушуют серьёзные… Но я хочу особо обратить ваше внимание вот на что: путешествие в искусственный рай частенько кончается полным крахом. Моральным и физическим. И тогда один выход — самоубийство.

— Хотите сказать, Сегеди накурился и сиганул?

— Почему бы и нет? Вот вам причина самоубийства.

Заметив, что Костенко глубоко задумался, Мурашовский предупредил:

— Но это только версия, предположение. Надо отрабатывать и другие.

— Да-да, — встрепенулся следователь. — Туману ещё хватает. Жаль, что важный свидетель в отъезде. Возможно, она прояснила бы кое-что.

— Вы имеете в виду Сторожук?

— Её. Жду не дождусь возвращения, сразу же допрошу.

— Хорошо, работайте, Павел Иванович, — отпустил прокурор следователя.

Костенко не знал, что Орыся только что приехала с Сергеем из Ужгорода. Взволнованная Екатерина Петровна тут же сообщила ей о загадочной гибели Романа Сегеди, взбудоражившей весь город.

А о том, что Скворцов-Шанявский задержан милицией, Орысе стало известно от следователя.

Когда она вернулась из прокуратуры, Сергей учинил форменный допрос: зачем вызывали, о чем спрашивали.

— Да все о Ромке, — ответила Орыся. — С кем водился, как себя вёл последнее время. Между прочим, следователь и тобой поинтересовался.

— А я на кой черт ему понадобился? — удивился Сергей.

— Не знаю.

О том, что следователя интересовали взаимоотношения между ней и Скворцовым-Шанявским, Орыся умолчала — бури тогда не миновать.

— И что же ты про меня рассказала? — допытывался Сергей.

— Ничего. Ответила, что это моё личное дело и распространяться не намерена. Следователь отстал.

— Правильно, — одобрительно кивнул он. — А что случилось с Ромой?

— Представляешь, оказывается, он курил гашиш! А я и не замечала.

— Это тебе не алкаш. Пьяного сразу видно, а вот наркомана…

— Что, встречал таких?

— Приходилось. Не сразу разберёшь, когда под кайфом. Ромка-то, а? — покачал головой Сергей. — Кто бы мог подумать?

— Что теперь говорить, — вздохнула Орыся. — Человека нет… На похороны послезавтра пойдёшь?

— Нет! — решительно отказался Сергей. — Не люблю это дело. И вообще, надо подальше мотать отсюда. Надоел ваш Трускавец хуже горькой редьки.

— Куда мотать? — спросила Орыся, поражённая словами Сергея: впервые его что-то задело.

— Да хоть на Северный полюс, — с сарказмом произнёс он. — Как тот француз, который добрался туда один, даже без собак.

— Посмотрела бы я на тебя, — усмехнулась Орыся.

— Пошла бы со мной? — пристально посмотрел на неё Сергей.

Она не поняла: балагурит, испытывает? И на всякий случай ответила:

— Конечно!

Он хмыкнул, потрепал её по щеке.

— Ладно, я поехал.

И вышел, даже не сказав, когда его ждать.

В ту ночь Орыся почти не спала. Перед глазами все время стоял Димка.

«Господи, почти полгода не видела его! — думала Орыся. — Неужто я вечно буду прикована к Трускавцу?»

Назад: Часть вторая

Дальше: Часть четвёртая