Часть четвёртая

Книга: Криминальные романы и повести. Книги 1 - 12

Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля… —

гремела из репродуктора знакомая с детства песня, за окном вагона проносились бесконечные кварталы многоэтажных домов, гигантские заводские корпуса, улицы, захлёстнутые потоками автомобилей.

Глеб Ярцев стоял в коридоре, поражался громадности и необъятности столицы, вспоминал, как приезжал в Москву последний раз. Это было восемь лет назад.

Окончен девятый класс, в табеле исключительно одни пятёрки. Отец сделал ему подарок — взял с собой в командировку.

Отец… С ним всегда было легко и надёжно. Не успели сойти с поезда, как появились двое энергичных мужчин. Машина уже ждала на привокзальной площади. Потом все как в сказке: низко поклонившийся швейцар у входа в чопорный вестибюль гостиницы «Москва». Двухкомнатный номер с видом на Большой театр, роскошный ужин в ресторане. Впрочем, ресторан был каждый день. Обошли все, что находилось на улице Горького. Правда, вечерами Глеб был предоставлен сам себе. Отец возвращался поздно и обязательно навеселе. А наутро сообщал: выбил какие-то фонды, лимиты, запчасти и другие вещи, от которых сын был весьма далёк. Но Глеб не скучал: те двое бойких знакомых снабжали его билетами на концерты и зрелища, труднодоступные даже для москвичей.

Такой и оставалась в его памяти поездка — везде все для них заранее забронировано, приготовлено, предусмотрено…

А теперь? Глеб даже не знал, где остановиться. Ни родственников, ни близких знакомых. Единственное, что оставалось, уповать на Вербицких. Но как они встретят его, Глеб не знал. Раза два он звонил из Средневолжска Вике, разговаривали вроде сердечно. Но одно дело разговор, а другое практическая помощь и поддержка.

Могло случиться и такое, что Вербицких нет в Москве. Мало ли, на даче или на курорте, время-то отпускное.

Что тогда делать? В гостиницах наверняка мест нет. Их всегда нет, а сейчас и подавно — лето.

Говорят, деньги открывают любую дверь. Но как и кому их предложить? Администратору или более ответственному лицу? Глеб никогда не сталкивался с подобными вещами. И потом: раньше, возможно, такие штучки и проходили (считались даже в порядке вещей), а теперь? Предложишь купюру, а тебя, чего доброго, потащат в милицию, подзагоришь ни за понюшку табаку.

Вот с такими мыслями и заботами Ярцев сошёл на перрон Курского вокзала, как он читал, самого крупного в Европе.

Это был Вавилон! Захваченный людским десятым валом, Глеб с трудом отыскал телефоны-автоматы и выстоял огромную очередь, прежде чем добрался до одного из них.

Выхода не было — надо стучаться к Николаю Николаевичу. Если кто и в состоянии помочь с гостиницей, так это он.

Ответил низкий мужской голос. Ярцев ещё подумал, наверное, референт Вербицкого, однако когда Глеб спросил Николая Николаевича, ему ответили, что такого не знают.

— Как же так? — растерялся Глеб. — Он же начальник главка… А я куда попал?

— В Госагропром, — ответили с того конца трубки. — Позвоните в справочную, — посоветовали Глебу и назвали номер.

Битых полчаса названивал он в справочную Госагропрома, а когда наконец прорвался, то получил ответ: в телефонных списках имя Вербицкого не значилось.

С замиранием сердца — а вдруг и тут сорвётся — Ярцев набрал домашний номер Николая Николаевича.

— Вам кого? — послышался незнакомый женский голос.

— Николая Николаевича, Татьяну Яковлевну или Викторию Николаевну, — начал было Глеб, но услышал, как женщина крикнула: «Вика, тебя! Наверное, очередной красавец…»

И через полминуты ему уже отвечала Виктория.

— Глеб! Ты откуда? — радостно воскликнула она, узнав его с первого слова.

— Из Москвы, — ответил Ярцев, растерянно соображая, как бы поделикатнее изложить свою просьбу.

— Наш адрес у тебя есть, так что бери мотор и жми сюда, — предложила Вика.

— Да понимаешь, я прямо с вокзала, — промямлил он. — С чемоданом и прочее…

— А где ты думаешь приземлиться? — спросила она.

— В том-то и дело, что негде, — ответил Глеб. — Пытался дозвониться до твоего папы.

— Зачем? — В голосе Вики послышалось удивление.

— Хотел попросить, чтобы он посодействовал насчёт гостиницы.

— С таким же успехом можешь обратиться по этому вопросу к фонарному столбу, — рассмеялась Вика. Глеб опешил, но не успел ничего сказать, как она уже серьёзно добавила: — Ну что ж, надо выручать земляка. Позвони минут через десять. Идёт?

На всякий случай он позвонил через двадцать.

— Все в порядке, — как о какой-то безделице, просто, по-будничному сообщила Вика. — Езжай в гостиницу «Россия».

И назвала фамилию администратора, к которому следовало обратиться.

Ярцев был так ошарашен, что даже забыл поблагодарить.

И все же, подъезжая к «России», он не до конца верил, что дело улажено, настолько его подавило зрелище рядов интуристовских автобусов, роскошных иностранных лимузинов, разноплемённой и разноязыкой толпы, фланирующей у гостиницы.

Глеб успокоился лишь тогда, когда вошёл в тихий уютный номер, сверкающий чистотой.

Успокоился и подивился — ай да Вика, ай да волшебница!

Он поставил в шкаф чемодан, заглянул в ванную, пахнущую освежителем, потом отдёрнул штору, закрывающую окно во всю стену. И остолбенел от захватывающей дух красоты: перед ним открывалась панорама Кремля с его башнями, дворцами, золочёными куполами храмов и курчавой зеленью деревьев. И дальше, до горизонта, простиралась Москва. Близкая, желанная и… недоступная.

«Почему же недоступная? — вдруг улыбнулся Ярцев, не в силах оторваться от прекрасного вида. — Все в руках человека. Вот она, столица, у моих ног…»

Его размышления прервала телефонная трель. Глеб, недоумевая, кто бы это мог звонить, снял трубку.

— Устроился? — раздался голос Виктории. — Нравится?

— Не то слово! Шик! — Не мог скрыть своего восхищения Ярцев. — А откуда ты узнала номер телефона?

— Голуба, это Москва! Тут все чётко: сделал — доложил. Послушай, у тебя нет никаких планов на ближайшие пять-шесть часов?

— Вольный, как орёл.

— Через двадцать минут спустись к западному выходу. Поедем на дачу к одному моему знакомому. Гарантирую, будет интересно.

— Ну ты даёшь! Я даже не успел залезть под душ.

— Дача на самом берегу водохранилища, накупаешься всласть. Так что прихвати плавки.

«Задала Виктория темп! — подумал Глеб, лихорадочно соображая, что надеть. — Джинсы и рубашку-сафари? Удобно ли? Первый раз к людям… Строгий костюм тоже вроде бы ни к чему, ведь за город направляемся».

Он остановился на вельветовых брюках, трикотажной бобочке, а для вящей солидности накинул кожаный пиджак.

Выйдя на улицу, Глеб стал высматривать зеленую «Ладу-Спутник». Когда он последний раз звонил Вике из Средневолжска, она сказала, что купила машину.

К гостинице одна за другой подруливали «мерседесы», «тойоты», «фольксвагены», «Волги». И вдруг из чёрной «Волги», резко осадившей возле Ярцева, выскочила Вербицкая. Глеб, не успев очухаться, попал в её объятия.

Вика была в легкомысленных голубых брючках из хлопчатки, в куцей кофточке. А на ногах вообще черт-те что — чуть ли не пляжные тапочки.

Она пропустила Глеба вперёд себя на заднее сиденье, а потом села сама.

— Знакомьтесь, — сказала она. — Глеб… А это, — показала Вика на мужчину за рулём, — Леонид Анисимович… И — просто Алик.

Леонид Анисимович, лет пятидесяти, в безупречно белой рубашке с закатанными рукавами и при галстуке, благосклонно кивнул Ярцеву. Алик, сидевший рядом с водителем, протянул Глебу крепкую руку. Ему было за двадцать, и одет он был под стать Вербицкой — в светлых хлопчатобумажных «бананах» и майке с абстрактным рисунком на груди.

Леонид Анисимович тронул машину, аккуратно пробираясь сквозь ряд «иностранок», то и дело поглядывая по сторонам и в зеркало заднего вида.

Глебу показалось, что он рассматривает его.

«Что это за белая мышь?» — подумал Ярцев.

У водителя были светлые-светлые волосы, белесые брови и светло-карие глаза. Руки — в бледных редких веснушках. Он почему-то напомнил Глебу растения, выросшие под камнем или доской.

Рядом с ним Алик гляделся ядрёным яблоком — каштановая шевелюра, румянец во всю щеку, проступающий даже сквозь загар.

— Глеб, прошу обратить внимание на торжественность момента: едешь рядом с самим Александром Еремеевым. Надежда русской поэзии! — сказала Виктория.

— Очень приятно, — в тон ей ответил Ярцев, чувствуя, однако, неловкость: в словах Вики звучала нескрываемая ирония, а объект её тут же, в машине.

Но, взглянув на Алика, Глеб понял: тот и не собирается обижаться, наоборот, комплимент девушки доставил ему истинное удовольствие — Еремеев расплылся в самодовольной улыбке.

Вокруг бурлила, шумела Москва. «Волга» двигалась в плотном потоке машин.

Будучи сам водителем, Глеб отметил про себя, что Леонид Анисимович классный шофёр. Так спокойно и плавно вести автомобиль на нервных московских перекрёстках может только истинный мастер.

Глеб гадал, кто такой Леонид Анисимович. Друг Николая Николаевича? Вполне может быть. На человека из художественной среды он вроде не похож.

Тем временем сидящие впереди мужчины стали обсуждать, как лучше выехать на нужное шоссе, а Вербицкая спросила:

— В отпуск приехал, отдохнуть?

— Скорее — в командировку, — ответил Ярцев. — В ноябре у меня защита, надо в Ленинке посидеть, в архивы заглянуть.

Глеб лукавил. Конечно, отправляясь в Москву, у него было в плане посетить Ленинскую библиотеку. Но главное, для чего он приехал, — вплотную заняться обменом средневолжской квартиры, доставшейся от отца.

Мечта переехать в столицу жила в его мыслях давно. И вообще, в их семье это было вроде заветной цели. Идефикс. И наверное, в сына вложил её Семён Матвеевич. Ему самому, увы, осуществить задуманное не удалось. Отец успокоился на тихом деревенском кладбище, а Глеб словно принял эстафету от Ярцева-старшего. Он даже считал, что ему куда нужнее перебраться в Москву. Впереди — целая жизнь, которую можно и должно сделать в самом главном городе страны. Средневолжск казался Глебу чем-то вроде костюмчика, из которого он уже вырос. Университет, окружающие давно приелись, а главное, не соответствовали, по мнению Ярцева, его способностям и возможностям. Он мог проявить себя, развернуться только там, где решались глобальные проблемы исторической науки, где имелись академические институты, задающие тон всем остальным, где из первых рук раздавались положения, почёт и привилегии.

И вот сейчас у него стала появляться уверенность, что переезд произойдёт так же гладко и успешно, как он поселился сегодня в одной из лучших гостиниц Москвы.

— Ну а как Николай Николаевич? — спохватившись, спросил Глеб. — Мама?

Этим следовало поинтересоваться пораньше.

— У него теперь забот больше, чем в главке, — ответила серьёзно Вика.

— Ядохимикаты, удобрения, посадочный материал, ранние овощи… Ни минуты покоя. Ужас!

— Так его назначили?.. Представляю, сколько легло на плечи, — понимающе кивнул Глеб.

— Целых шесть соток! — округлила глаза Виктория.

В машине заулыбались. Глеб понял, что его разыгрывают.

— Он теперь командует на своём участке в садовом кооперативе, — пояснила Вербицкая. — Пенсионер… Мы к нему наведаемся. Старикан будет рад тебя видеть.

Машина вырвалась наконец на загородное шоссе.

Леонид Анисимович прибавил скорость.

— Когда ты наконец подаришь сборник? — спросила Вика Еремеева.

— Не волнуйся, тебе первой презентую, — ответил Алик, в голосе которого послышались грустные нотки. — В издательстве мурыжат…

— Драться за себя надо, — подзадоривала его Вербицкая.

— Ты что, с луны свалилась? — обернулся к ней Еремеев. — Или прикидываешься? Сама же знаешь, как относятся к нам, молодым! Эти заслуженные, со званиями, лауреаты обступили все кормушки, как тараканы. Насмерть стоят! Не дай бог проскочит что-то талантливое, яркое! Что же тогда будут делать они, серые и убогие?

— Это ты зря, братец, — заметил Леонид Анисимович. — Зачем так мрачно?

— Я ещё мягко выразился! — распалился поэт. — Из года в год, десятилетиями, одни и те же имена! Словно Россия оскудела на новые таланты! Это же мафия: друг друга хвалят, друг друга издают, друг друга награждают…

— Настоящий талант все равно пробьётся, — не соглашался Леонид Анисимович. — Рано или поздно признают.

— Ну да, сначала в гроб положат, а уже потом слезу утирают: какого человека потеряли! — Видя, что Леонид Анисимович хочет что-то возразить, не дал: — Да-да, так было с Николаем Рубцовым, Вампиловым, Высоцким» Шукшиным! При жизни их не больно чествовали. В президиумы не сажали, наградами не забрасывали…

— Шукшину же дали Ленинскую, — сказала Вика.

— Посмертно! — грозно поднял палец Алик. — Когда уже стал не опасен для маршалов и генералов от литературы.

— Зол ты, Алик, зол, — попытался успокоить его Леонид Анисимович. — А злость — плохой советчик. Я не хочу спорить с тобой, но, как мне кажется, для того, чтобы писать стоящие книги, нужно узнать, почём фунт лиха.

— Давайте, давайте, — осклабился Алик, — ещё про Горького скажите, про его университеты…

Ярцев слушал и любовался прекрасной природой Подмосковья. Берёзовые рощи сменялись вековыми соснами, потом они ехали мимо густого молодого ельника. Проскочили какой-то дачный посёлок с богатыми домами на обширных участках. Затем дорога углубилась в лес, и «Волга» некоторое время мчалась одна: не было ни встречных, ни попутных машин. Слева мелькнула голубая ширь, запятнанная белыми парусами яхт.

— Красота, а? — кивнула в окно Вика.

— Изумительно, — согласился Глеб.

— Скоро будем на месте.

Из-за поворота навстречу им выехал иностранный автомобиль.

«Вольво», — отметил про себя Ярцев, когда лимузин, сверкая серебристым кузовом, проскочил мимо.

— От Решилина небось, — заметил Алик.

— От кого же ещё, — усмехнулся Леонид Анисимович. — Он за рубежом гремит, пожалуй, больше, чем у нас в стране.

«Решилин, Решилин… — повторил по себя Ярцев. — Что-то очень знакомое».

— Художник, что ли? — вспомнил он вслух.

— Точно, — кивнула Вика. — К нему едем.

Глеб чуть не подскочил, не переставая удивляться Вике: иметь в приятелях такую знаменитость!

«Волга» свернула и скоро остановилась у высокого глухого забора. Алик выскочил из машины и нажал кнопку у ворот. Звонка не было слышно, но из глубины двора раздался лай нескольких собак. Минуты через две в щели забора мелькнули чьи-то глаза, и ворота медленно раздвинулись.

— Привет, Оленька! — помахал Леонид Анисимович женщине лет тридцати, стоящей в окружении трех громадных псов. Она была одета в яркий ситцевый сарафан. Миловидное русское лицо её было обрамлено прямыми волосами, сходящимися за спиной в тугую длинную косу.

— Вот молодцы, вот молодцы, — приветливо проговорила Ольга. — Как обещали, так и приехали.

Леонид Анисимович въехал на участок и заглушил мотор. Взяв с сиденья какие-то свёртки, он вручил их женщине.

— Прошу, все, что просили.

— Ой, спасибочки, — обрадовалась Ольга. — Сейчас рассчитаюсь с вами.

— Там написано сколько, — сказал Леонид Анисимович.

Глеб заметил на свёртках какие-то цифры, написанные карандашом.

Вика поздоровалась с женщиной как со старой знакомой. Алик, видимо, был здесь тоже не в первый раз.

— А это мой земляк, — представила Глеба Вербицкая, — вот с таких лет дружили.

— Милости просим, — чуть поклонилась Ольга.

И Ярцеву стало легко и приятно от этой простоты, которой веяло от женщины.

— Сестра Решилина, — шепнула ему Вика, когда все двинулись в глубь участка. — За хозяйку здесь.

Участок был огромный и казался пустынным, так как деревьев здесь росло мало. Преимущественно сосны, уходящие высоко в небо своими старыми вершинами. На солнечной стороне вдоль забора тянулся малинник с аккуратно подвязанными к шестам стеблями. Возле него стояло несколько ульев.

Дом располагался на противоположной стороне участка. Он напоминал деревянные хоромы, которые Глеб видел на Архангельщине и Псковщине, куда ездил как-то в турпоездку. Рубленая махина, пологая лестница в виде крытой галереи вела на второй этаж. Крыша покрыта дранкой. От строения веяло замшелой стариной.

Словно в дополнение к ней на участке косил траву высокий старик с косматыми волосами и бородой, одетый в белую холщовую рубашку и порты.

Когда прибывшие подошли к нему, косарь вытер рукавом пот со лба и произнёс:

— Точность — вежливость королей.

«Батюшки, — остолбенел Ярцев, — так это же Решилин!»

Вблизи ему можно было дать чуть больше пятидесяти. Это издали художник выглядел стариком.

Решилин поздоровался со всеми за руку, а когда очередь дошла до Глеба, спросил:

— Вы и есть тот самый школьный приятель Вики? — Глеб кивнул. — Что ж, давайте знакомиться: Феодот Несторович.

Ярцев назвал себя, поражаясь, как точно соответствовало облику хозяина его имя, которое уводило в прошлые века, воскрешало предания и поверья.

Решилин был бос. Говорил он на «о».

— Ведро нонче, — посмотрел на небо художник. — Окунуться будет в самый раз. — Он гостеприимным жестом показал в ту сторону, где был край участка, заросший ветлами.

Гурьбой пошли к дому. Ярцева Решилин буквально заворожил. Его размеренный голос, сухопарая жилистая фигура, угадывающаяся под просторной крестьянской одеждой.

Глеб вспомнил все, что читал и знал о художнике. Любая выставка — сенсация, попасть невозможно. А на выставках споры, споры до хрипоты. Пару репродукций решилинских творений Ярцев видел в каком-то журнале — не то Куликовская битва, не то битва при Калке, в общем, сюжет исторический.

Подошли к дому. За ним был разбит цветник. А дальше, за частоколом ветл, была вода. Она рябилась солнечными зайчиками, манила, притягивала к себе.

На высоком противоположном берегу горбатился лес, а мимо него стремительно летела на подводных крыльях «Ракета».

— Батюшки! — вдруг вскричала Ольга. — Потравит цветы!

Глеб обернулся. В зарослях настурции он увидел… барашка. Заметив бегущую к нему женщину, барашек взбрыкнул и пустился наутёк. Алик присоединился к погоне. Животное, ловко увёртываясь от людей, кругами двигалось по цветочным грядкам, запуталось в гибких лозах климатиса, обвившего декоративную решётку. И вот так, в попоне из листьев и сиреневых звёзд, угодило в руки крепкого мужчины, вышедшего из времянки, расположенной у цветника.

Барашек, жалобно блея, вырывался, но его держали намертво.

— Гляди-ка, — улыбнулся Леонид Анисимович, — шашлык сопротивляется!

Подошли запыхавшиеся Ольга и Алик.

— Вот чертяка, — вздохнула хозяйка. — Слопал три куста настурции.

— Губа не дура, — откликнулся Леонид Анисимович. — В Южной Америке это деликатес. Особенно почки и незрелые плоды.

— Ничего, — засмеялась Ольга, — сейчас сам деликатесом станет. Ты уж расстарайся, Алик, — обратилась она к поэту.

— Будьте спокойны, — заверил Еремеев.

— И сразу начинай, — продолжала хозяйка. — А то пока забьёте, пока освежуете…

— Не-не! — в ужасе замахал руками Еремеев. — Только не это! Чтоб я живое существо!..

— Ну и мужики пошли, — покачала головой Ольга. — Хоть помоги Тимофею Карповичу, — кивнула она на здоровяка, который продолжал прижимать к себе обречённого на заклание агнца.

— Увольте, — взмолился поэт. — Я даже смотреть не могу.

Хозяйка сделала жест здоровяку, и тот, держа барашка могучей рукой, пошёл за времянку.

— Откуда сей агнец? — спросил Алик.

— С Кубани, — ответила хозяйка. — Вчера земляки привезли.

Поднялись на застеклённую веранду. Исчезнувшая куда-то на минуту Ольга вернулась и протянула Леониду Анисимовичу деньги. Тот как-то очень профессионально развернул веером в руке купюры, затем полез в карман и, достав портмоне, протянул сдачу — рубль с копейками.

— Да что вы, — отмахнулась хозяйка.

— Нет, Оленька, — спокойно сказал Леонид Анисимович, — мне вашего не надо, вам — моего. Дружбе это не вредит, наоборот.

Она приняла деньги и стала разворачивать содержимое свёртков, закладывала в холодильник, стоящий тут же, на террасе. Пара батонов сырокопчёной колбасы, баночки с икрой, что-то ещё, завёрнутое в вощёную бумагу.

Переодевались для купания в комнатах нижнего этажа. Глеб понял, что ему досталась спальня. В ней стоял простенький шкаф для белья, скромная деревянная кровать, покрытая дешёвым байковым одеялом, и тумбочка с ночником.

На тумбочке лежала Библия в старинном кожаном переплёте с золотым обрезом.

«Интересно, чья это келья? — подумал Глеб. — Может, кого-нибудь из родителей Решилина?»

Он взял в руки книгу, с благоговением перелистал. На Глеба всегда производили сильное впечатление старинные издания, а это было позапрошлого века, с красочными заставками.

Когда Ярцев уже в плавках спускался по ступенькам крыльца, за времянкой раздался предсмертный крик барашка. Сердце кольнула жалость.

«Что ж поделаешь, человек живёт потому, что убивает животных», — настроил себя Глеб на философский лад и направился к воде.

За ветлами были широкие мостики на сваях. Стояло несколько шезлонгов. В одном из них сидел Решилин в тех же полотняных брюках, но без рубашки. На его голой груди висел золотой крестик. Другое кресло занимал пожилой мужчина в чёрных «семейных» трусах и соломенной шляпе.

Остальные гости, выходит, ещё переодевались.

— Лезьте в воду, она сегодня хороша, — посоветовал Глебу хозяин, почему-то посчитав излишним представить его мужчине.

— Спасибо, — ответил Глеб. — Немного остыну.

Действительно, надевать кожаный пиджак не следовало — запарился. Он устроился в кресле. Между Решилиным и мужчиной возобновился прерванный разговор.

— Что мы творим! — печально вздыхая, говорил гость. — Неужто трудно понять, что пора остановить разрушение памятников старины! Это варварство. Ей-богу, сто раз прав митрополит Киевский и Галицкий Филарет, когда говорит, что те, кто сегодня спокойно взирает, как разрушаются памятники нашей культуры, но не позволяет восстановить их, поступают не лучше тех, кто разрушал их в тридцатые годы. А в чем-то даже хуже.

— Это почему же? — прервал Решилин.

— Так те хоть не лицемерили. А эти говорят одно, а делают другое. А ведь ещё в Евангелии сказано: пусть у вас будет — да — да, нет — нет. Дорогой Феодот Несторович, если мы не опомнимся, не забьём во все колокола, то проснёмся однажды и увидим, что навсегда исчезла, погибла наша национальная культура! Потому что будет умерщвлён её дух, её любовь к отчей земле, её красота, её великая литература, живопись, философия!

— Верно, ох верно, Пётр Мартынович, — задумчиво кивал Решилин, зажав в кулаке клок бороды.

Они оба замолчали, глядя на воду. Глебу показалось странным, как можно на виду такой красоты вокруг высказывать эти безнадёжные слова.

— Где же выход, Феодот Несторович? — прижав руки к груди, вопрошал Пётр Мартынович.

— Вы сами ответили — звонить во все колокола, — сказал художник.

— Кто услышит, — грустно продолжал гость. — Возьмите, к примеру, реставрационные работы. К восстановлению историко-архитектурных сооружений относятся как к ремонту коровника или бани, честное слово! Не поверите, я специально заехал по пути в Москву в Кирилло-Белозерский музей-заповедник. Только на моей памяти его реставрируют пятнадцать лет. А работам конца не видно! Более того, угробили огромные средства, а толку? Из двадцати шести памятников, до которых, с позволения сказать, дошли руки реставраторов, сданы лишь три! Да и те в ужасном виде! Сплошные недоделки. Дверные коробки вываливаются, полы сгнили, цементная отмостка отошла от стен… На церковь Преображения шестнадцатого века смотреть больно: водоотвод ухитрились сделать так, что заливает южный и северный фасады, от побелки и обмазки остались одни воспоминания!

— Печально все это, печально, — покачал головой Решилин.

— Сердце кровью обливается! — воскликнул Пётр Мартынович. — Не восстанавливают, а губят! Представляете, ещё шесть — десять лет назад специальной комиссией было указано на губительное действие цемента при реставрации фресок — плесень от него идёт. Нет же, опять гонят цемент! Цементным раствором заполняют трещины, делают из него отмостки и даже полы!

Послышались голоса, и показались Вика, Леонид Анисимович и Алик. Довольно дряблое тело Леонида Анисимовича было покрыто светлыми волосами. А у Еремеева, несмотря на возраст, уже «прорезался» животик.

Вербицкая была в очень смелом купальнике.

«А что, такую фигуру скрывать грех», — подумал Ярцев, любуясь Викой.

Оказалось, что приехавшие с Глебом гости тоже не были знакомы с Петром Мартыновичем. Представляясь, Леонид Анисимович назвал свою фамилию — Жоголь.

— Предлагаю массовый заплыв! — весело провозгласила Вика.

Глебу было интересно посидеть и послушать беседу Решилина с его пожилым гостем, который, как выяснилось, был когда-то учителем Феодота Несторовича, но отставать от компании тоже не хотелось. И он бултыхнулся с мостков в воду вслед за остальными.

Вербицкая отлично плавала, но и Ярцев не сдавался. Отмахав метров сто пятьдесят, Глеб и Вика решили отдохнуть, перевернулись на спину.

— Тебе нравится? — отдышавшись, спросила Вербицкая.

— Спрашиваешь! — откликнулся Глеб.

У него была масса вопросов к Вике, но он задал один:

— Почему ты не ответила на моё послание? И на поздравление с Восьмым марта?

— Вот если бы мы были в Венесуэле… — сказала Вербицкая.

— А что? — не понял Ярцев.

— Там существует скидка на послания влюблённых. — Она улыбнулась. — Ты хоть и не мой возлюбленный…

— Нет, там правда так? — пропустил последнее замечание мимо ушей Глеб.

— Факт. Но при условии, что письмо будет вложено в розовый конверт.

— А если я обману и вложу в такой конверт не любовное, а деловое письмо?

— Для этого есть специальная служба контроля, которая имеет право вскрывать розовые письма, — сказала Вика.

— Значит, пожалела для меня шесть копеек, — деланно обиделся Ярцев.

— Шучу, конечно… Просто не люблю писать. Даже поздравительные открытки. Телефон — другое дело.

Под ними заколыхалась вода — накатила волна от проходившего теплохода.

— Как в колыбели, — блаженно произнёс Глеб.

— Чудо! — тихо откликнулась Вика.

— Послушай, а кто такой Жоголь? — не выдержав, спросил Ярцев, которому показалось, что Леонид Анисимович довольно ревниво относится к их отношениям с Вербицкой.

— Отличный мужик, — ответила Вика. — Мой друг. Удовлетворён?

Глеб почувствовал, что девушка его подзадоривает.

— Я не о том, — поправился он. — Где работает?

— Представь себе, замдиректора гастронома.

— Бывает, — произнёс Ярцев с усмешкой.

— Глеб, — фыркнула Вика, — тебе не личит быть обывателем. Лёня… — Она запнулась и поправилась: — Жоголь среди торгашей белая ворона. Между прочим, был пианистом, и неплохим. Не повезло человеку, в автомобильной аварии сломал руку. Раздробило кости… Все! Карьере конец.

— А-а, — протянул Глеб. — Понятно.

Ему стало неловко за свои намёки. Но то, что Вербицкая назвала Жоголя уменьшительным именем, не ускользнуло от внимания.

— Советую тебе подружиться с ним, — сказала Вика.

— Зачем?

— Пригодится, — не стала разъяснять она.

Глеб не понимал, зачем это ему может понадобиться. Вот сойтись бы поближе с Решилиным — знаменитость!

— Ну, если ты советуешь, постараюсь, — ответил он.

Поплыли к мосткам.

С участка тянуло дымком: Алик приступил к своим обязанностям. Решилин, сидя в шезлонге, рассматривал цветные фотографии, которые передавал ему Пётр Мартынович, извлекая из старенького портфеля. Жоголь, стоя сзади художника, тоже с интересом смотрел на снимки.

Феодот Несторович хмурился, вздыхал, недобро качал головой. Глеба разбирало любопытство, но из деликатности он оставался в сторонке.

— Варвары мы, что ещё сказать, — мрачно произнёс художник, отдавая Вике просмотренные фотографии.

Теперь и Ярцев мог видеть, что так возмутило Решилина.

Церковь с облупившимися стенами и обшарпанными куполами. Звонница без колоколов. Затем — росписи внутри храма. Они являли печальное зрелище: сохранились немногие, остальные были изуродованы временем и рукой человека. Особенно резанул снимок, на котором виднелась корявая надпись: «Тут был Костя Томчук»… Прямо на фигуре какого-то апостола.

Дальше шли на фотографиях увеличенные фрагменты — лики святых, части их одежды, пейзажа.

— Слава богу, с мёртвой точки уже сдвинулось, — сказал Пётр Мартынович. — Здание начали реставрировать, а вот с росписями загвоздка.

— Средств нет? — спросил Решилин.

— Деньги-то выделили, но не могу найти подходящих мастеров. Понимаете, Феодот Несторович, здесь нужна не просто имитация древних живописцев. Так ведь у нас обычно принято считать реставрацию. Я против такого подхода категорически! Чтобы восстановить эту красоту, нужен истинный художник, знаток! Это же памятники четырнадцатого века — расцвет русской иконописи. Вот, посмотрите…

Пётр Мартынович достал новый снимок.

Решилин долго смотрел на него и наконец тихо, торжественно произнёс:

— Господи, да этому творению цены нет!

Все сгрудились вокруг него, глядя на чудом сохранившееся изображение святого.

— Вот-вот! — заволновался Пётр Мартынович. — И я говорил! Может быть, даже сам Андрей Рублёв!

— Ну что вы, какой Рублёв, — замотал головой Решилин. — Санкирь! Обратите внимание на густо-оливковую гамму.

— А что такое санкирь? — полюбопытствовал Жоголь.

— Основной тон лица, — пояснил художник. — А их черты? Резкие, суровые. И все цветовое решение… Видите, как контрастируют темно-жёлтые и темно-синие одежды с широкими золотыми пробелами ярко-красных и зелёных тонов ореола. Конечно, не Рублёв! У него другая манера письма — мягкая, воздушная, утончённая. Вспомните хотя бы его «Троицу», «Спас в силах»…

— Так чья же это работа, как вы думаете? — Пётр Мартынович глядел на художника, как на оракула, не скрывая благоговения.

— Скорее всего, Даниил Чёрный, — отстранил от себя снимок Решилин. — Тоже, скажу я, талантище! Мастер от бога! Они были друзьями с Рублёвым. Вместе расписывали храмы. Некоторые источники утверждают, что он был учителем Андрея, как старший по возрасту…

Вербицкая вернула Петру Мартыновичу фотографии. От волнения тот никак не мог засунуть их в портфель.

— Феодот Несторович, дорогой, как же отдавать в руки каким-то ремесленникам такое сокровище? А ежели испортят? Может, посоветуете, кого пригласить?

— Надо подумать, — ответил Решилин.

— А сами? — Во взгляде Петра Мартыновича была мольба и надежда. — Лучше вас никто не справится! Заплатим хорошо, а уж…

— При чем тут оплата? — перебил его художник. — Вот если бы Рублёв! Он мне ближе. Да что там ближе — чувствую каждый его мазок, каждую линию.

Разговор неожиданно был прерван.

— Небось проголодались? — появилась из кустов Ольга. — Просим к столу. И поживее, шашлык ждать не может.

Повторять не пришлось — все дружно потянулись на участок.

Возле времянки был накрыт стол: свежие помидоры, огурчики, редиска, зелёный лук и разнообразная пахучая зелень. Глеб отметил, что из деликатесов, привезённых Жоголем, ничего не подали. Зато крепкие и прохладительные напитки имелись в изобилии.

Чуть в стороне стояло небольшое сооружение из красного кирпича с невысокой трубой, напоминавшее камин. В нем и готовился над раскалёнными углями шашлык. Запах дыма и жареного мяса плыл в воздухе. У Глеба засосало в желудке.

Возле очага священнодействовал Алик, время от времени переворачивая шампуры. Тут же на корточках сидел Тимофей Карпович. Он брал из кучи поленья и перешибал ребром ладони, словно это были лучины.

— Ну, силён мужик! — тихо прошептал на ухо Вике Ярцев.

— Не бойся, не услышит, — сказала Вика. — Тимоша глухонемой. С рождения. Понимает только по губам.

— Откуда он?

— Так это же муж Ольги.

Сели за стол. Тут же возле Решилина устроились на траве все три собаки, глядя хозяину прямо в глаза.

— Смотрите-ка, вот преданность! — умилился Пётр Мартынович.

— Просто мяса ждут, — усмехнулся Жоголь, тем временем наполняя рюмки и бокалы. Себя он пропустил — за рулём, Решилина тоже обошёл: перед художником Ольга поставила стакан молока. Пётр Мартынович осторожно поинтересовался, почему хозяин не хочет выпить с гостями рюмочку.

— Указ чтит, — поддел Решилина Жоголь. — Антиалкогольный.

— У меня свой указ, — сказал художник. — От давних, славных времён. Помните, Пётр Мартынович, какой обет давали иконописцы: когда творишь, не смеешь сквернословить, к зелью прикасаться и вообще иметь дурные мысли…

— Как же, как же, читал, — закивал тот. — Отсюда такой свет в их работах. Благолепие.

— И сила божеская, — как-то подчёркнуто значимо произнёс Решилин. — Сила, которая творила чудеса! Останавливала и обращала вспять врагов.

— Вы имеете в виду Владимирскую богоматерь? — не удержавшись, осмелился вставить своё слово Ярцев.

— Да, пример, пожалуй, самый яркий, — сказал художник. — Знаменательное событие.

— Какое событие? — встрепенулась Вика.

— Да, какое же? — тоже заинтересовался Жоголь.

— Глеб, вы, кажется, историк, — посмотрел на Ярцева Решилин. — Наверное, можете рассказать подробнее моего.

Взоры всех обратились на Глеба.

— В общем, это для учёных до сих пор загадка, — немного робея, начал он. — Видите ли, ещё с двенадцатого века в Успенском соборе Владимира пребывала чудотворная икона. Очень почитаемая святыня Северо-Восточной Руси. Называлась она Владимирская богоматерь. И вот в тысяча триста девяносто пятом году, когда над Москвой нависла смертельная угроза — на престольную в это время надвигались орды Тамерлана, — великий князь Московский по совету митрополита Киприана решил перенести икону в столицу. Заметьте, враг уже захватил Елец… И как только Владимирскую богоматерь доставили в Москву, Тамерлан ни с того ни с сего вдруг повернул назад и ушёл в степи. Понимаете, без всякой объяснимой причины! Для историков во всяком случае.

— Почему же необъяснимой, — слегка улыбнулся Феодот Несторович. — Святая Мария всегда почиталась как заступница русского народа. Так и говорили тогда — крепкая в бранях христианскому роду помощница…

Ярцев хотел было возразить, что скорее всего поведение Тамерлана объяснялось куда более прозаически — например, болезни, падеж лошадей или смута, да мало ли что ещё — просто об этом не имелось пока документов и свидетельств. Но не решился.

Да и всеобщее внимание переключилось на подошедшего Алика. Блюдо с шампурами, на которых ещё шипело с румяной корочкой мясо, исходящее немыслимым ароматом, водрузили на середину стола.

Первый бокал подняли за Еремеева, что тот воспринял как должное. А похвалу Алик действительно заслужил: шашлык был нежный, сочный, прямо губами можно было жевать.

Ярцев отметил, что Тимофей Карпович не сел за общий стол, продолжая возиться у очага. Что касается Ольги — она все время была на ногах: то хлеба подрежет, то поднесёт ещё из дома овощей, на которые напирали гости, то, убрав использованные бумажные салфетки, положит новые. Освободившиеся шампуры она мыла в тазике, а Еремеев тут же насаживал новую порцию мяса.

Глеб почувствовал, что тяжелеет, грузнеет от сытной еды. Да и вино действовало расслабляюще. Впрочем, остальных тоже, видимо, разморило. Феодот Несторович и Пётр Мартынович ударились в воспоминания.

— Трудные времена выпали на вашу юность, ой нелёгкие, — качал головой Пётр Мартынович. — Послевоенная разруха…

— Знаете, теперь трудности как-то забылись, осталось только светлое, — с ностальгической грустью произнёс хозяин. — Иной раз думаю: самые лучшие годы жизни…

— Вот-вот, молодость! Ей все нипочём! Смотрел я на вас, худых, в заплатанных штанах, и так вас жалко было. Вспоминаю дни, когда выдавали месячный паёк… Вот праздник был! Не забыли?

— Ещё бы! У меня до сих пор во рту вкус того чёрного хлеба с мякиной, яблочного повидла. А уж омлет из американского яичного порошка! Деликатес! Дня три стоял пир, а потом снова впроголодь. И ничего! Радовались жизни, с девчонками в кино, на танцы бегали. Вот с одёжкой была сущая беда. Но голь, как говорится, на выдумки хитра. Недостающие детали одежды дорисовывали прямо на голом теле. Хорошо художники. Получалось очень даже натурально: носки, тельняшка… Правда, завхоз страшно ругался, что краски изводим, не хватало для занятий.

— Только ли красок! Холсты и кисти — тоже проблема. А какая была тяга к учёбе! — продолжал Пётр Мартынович. — С практики привозили по двести — триста этюдов. Не то что теперь! У нынешних студентов художественных институтов всего завались. Даже такие фломастеры, которыми в самый лютый мороз писать можно… А почему-то двадцать — тридцать этюдов за практику считается пределом.

Их беседу прервал зуммер. Глеб удивлённо огляделся: откуда? Тут Решилин взял со стула телефонную трубку… без проводов, но с антенной. Это ещё больше заинтриговало Ярцева. За столом все притихли.

Глеб, распираемый любопытством, спросил Вику, что это за электронная диковина.

— Никогда не видел? — удивилась девушка.

— Откуда?

— Феодоту Несторовичу привёз один почитатель — японец. Действует в радиусе не то двухсот, не то пятисот метров от аппарата.

— А можно такой достать?

— В Москве все можно, — улыбнулась Вербицкая.

Решилин закончил разговор, и тут подоспела вторая порция шашлыка.

— Оленька, если не сядешь с нами, тут же поднимемся и уедем! — с шутливой серьёзностью пригрозил Жоголь.

Хозяйка стала отнекиваться, но Леонид Анисимович чуть ли не силком усадил её рядом с собой, положил на тарелку овощей, выбрал лучший шампур с шашлыком и налил вина.

— Штрафняк, — сказал он с улыбкой. — До дна.

— Тогда, за вас, — выпила Ольга.

Она поинтересовалась, что слышно о бывшем директоре гастронома, которого недавно арестовали.

— Все ещё идёт следствие, — ответил Жоголь.

— А новый навёл порядок?

— Цареградский? — Жоголь зло усмехнулся. — Наве-ел!.. Одного хапугу посадили, другого поставили, ещё похлеще.

— Батюшки! — всплеснула руками Ольга. — Неужто?.. А в «Вечерке» на прошлой неделе его статья была. Цареградский прямо громы и молнии мечет на головы взяточников и расхитителей!

— Клюнула, значит? — покачал головой Леонид Анисимович. — Впрочем, не только ты. Знаешь, где он до этого работал? В Минторге, заместителем начальника главка.

— По шапке дали, что ли?

— Ход конём! Заявил, что готов возглавить любой проворовавшийся магазин! Обязуется, мол, сделать из него образцовое предприятие? Тоже мне, новая Гаганова выискалась! Короче, назначили с помпой. Хотели прежний его оклад сохранить, нет, отказался. Эксперимент, говорит, должен быть чистым. Опять же на свой политический капитал работал! Более того, сам, представляете, сам директор гастронома простоял одну смену за прилавком! Личный, так сказать, пример. И ещё просил не афишировать свой, так сказать, подвиг. И ведь верно рассчитал — подхалимы, естественно, растрезвонили повсюду. Через несколько дней бац — съёмочная группа с телевидения! Интервью и так далее… Не смотрели?

— Нет, — ответила Ольга.

— Зато теперь стрижёт купоны без зазрения совести.

— В каком смысле?

— Обложил данью заведующих секциями, а те — продавцов. — Жоголь с усмешкой посмотрел в сторону Глеба. — Как когда-то завоёванные страны.

— Так ведь и прежнего вашего директора за это посадили, — сказала Ольга.

— Тот неумно работал. Брал сам, а то, что собирал, почти все отдавал.

— Кому? — не унималась хозяйка.

— Кому… Наверх, ОБХСС, ревизорам, грузчикам да шофёрам. Себе оставлял, можно сказать, рубли. А Цареградский почти весь навар кладёт в свой карман. И поборами занимается не лично, а через своего «шестёрку» — старшего товароведа Ляхова. Прежнего-то новый директор уволил. С Ляховым Цареградский ещё со студенческих лет вась-вась, в одной группе в институте учились.

— Значит, директор берет взятки с завсекциями, — загибал пальцы Пётр Мартынович, — те — с продавцов… А продавцы?

— С покупателей, дорогой мой, с вас, откуда же ещё! — ответил Леонид Анисимович. — Обсчёт, обвес…

— Но каким образом? Я вчера покупал в универсаме колбасу: электроника. Вес — до грамма, цена — до копейки.

— Э-э, — протянул с улыбкой Жоголь. — Техника в руках человека! Вон в одном московском ресторане поставили финскую электронную кассовую систему. И что вы думаете? Её быстренько вывели из строя.

— Не знаю, не знаю, — бормотал Пётр Мартынович в замешательстве. — Видеть, что творится, и…

— Дорогой Пётр Мартынович, попробуйте залезть в мою шкуру, — обиделся замдиректора гастронома. — Ну пойду в управление, в министерство, скажу: Цареградский — взяточник! Там, естественно, спросят: где доказательства? Никто же не признается! А мне ещё и аукнется: порочу передового директора! Разве не так?

— Неужто нет других способов?

— Писать анонимки? Не в моем характере. Если я имею что сказать, то делаю это в открытую. Хотя на меня и смотрит кое-кто: взяток не беру, продукты не ворую. Белой вороной считают.

— Ох и не сладко, наверное, вам, Леонид Анисимович! — посочувствовала хозяйка.

— Как в стае волков, — осклабился Жоголь.

— Как же они вас терпят? — спросил Пётр Мартынович. — Недаром говорят: с волками жить — по-волчьи выть. А вы не желаете. Не растерзают?

— Сдюжим, — улыбнулся Леонид Анисимович.

— Когда же начнут наводить порядок в торговле, а?

— Сначала нужно вырвать всю сорную траву! — решительно сказал Леонид Анисимович. — С корнем!

— Куда уж больше. Только и читаешь в газетах: там арестовали целую группу, там посадили чуть ли не всех ответственных лиц.

Пётр Мартынович вдруг спохватился, глянув на часы:

— Как ни славно с вами сидеть, а нужно в город. Пока обойдёшь всех чиновников, соберёшь десятка полтора подписей…

— Мы тоже скоро в Москву, — сказал Жоголь. — Хотите, подбросим?

— Вот было бы здорово! — обрадовался Пётр Мартынович, и, смущённый, попросил Решилина показать свои картины.

— Ради бога, — просто ответил художник.

Гости двинулись к дому.

Глеб спросил у Вики, кто занимает спальню, где он переодевался.

— Феодот Несторович… А что?

— Словно келья отшельника. Библия…

— Его настольная книга.

— А семья у Феодота Несторовича есть?

— Нет.

— Он что, никогда не был женат?

— Когда-то в молодости был. Разошёлся. Говорит, мешало ему писать картины, полностью отдаваться живописи.

— Прямо по Толстому…

— Что ты имеешь в виду?

— Лев Николаевич где-то высказал мысль: если, мол, сильно полюбишь женщину, то не сделаешь того, что задумал в жизни.

— А сам был очень привязан к Софье Андреевне. Вон сколько детей наплодил.

— Великие люди толкают идеи, но вот всегда ли следуют им? — усмехнулся Глеб.

Ярцев оделся — появиться в плавках в мастерской посчитал кощунством — и поднялся на второй этаж. Он невольно зажмурил глаза: после полутёмной лестницы огромная, во весь этаж, комната полыхнула ярким освещением. Один скат крыши, — его не видно, когда идёшь от ворот к берегу, — был застеклён, и солнце заливало помещение. Его свет словно ещё больше раздвигал стены. Пахло свежеструганым деревом, олифой.

Решилин, Жоголь и Пётр Мартынович, стоявшие в противоположном конце у небольшого верстака, словно затерялись в этом пространстве.

Ярцев огляделся. Куда ни посмотри — везде картины.

Пересекая мастерскую, Глеб ощутил странное волнение — словно вступил в храм.

Решилин держал в руках доску для будущей картины.

— Я, видите ли, не признаю холст, — объяснил он. — Разве можно сравнить! — Художник нежно погладил обработанную золотистую поверхность, на которой были чётко видны ровные, будто под линейку, линии волокон.

— Что за дерево? — спросил Пётр Мартынович.

— Липа… Лучше всего. По ней и работали наши славные предшественники… Можно, конечно, и другое. Главное — чтоб ни единого сучка! Тогда краску не разорвёт, не раскрошит и за двести — триста лет! Даже больше.

— А какими красками пользуетесь? — продолжал расспрашивать Решилина его бывший учитель.

— Сам готовлю, — Феодот Несторович показал на длинный массивный стол, уставленный банками, бутылками, коробками, ящичками, ступами, разноцветными камешками и кусками янтаря. — По старинным рецептам.

— Где же вы их раскопали? — удивился Пётр Мартынович.

— Пришлось потрудиться… По крохам отыскивал. В древних рукописях, по монастырям ездил, храмам… Да и сам экспериментирую. — Художник улыбнулся.

— Ольга называет меня алхимиком.

Он взял банку, отвинтил крышку.

— Олифа? — вопросительно посмотрел на хозяина Пётр Мартынович, принюхиваясь к духовитому запаху.

— Да, — кивнул Решилин. — Покроешь картину — краски словно живые! А чтобы добиться идеальной прозрачности, стойкости — не один и не два дня нужно простоять на ногах. — Феодот Несторович кивнул на газовую плиту. — Масло идёт только конопляное или маковое. Но главный секрет — вот он! — Решилин поднял со стола кусочек янтаря, повертел в руках. — Тут все зависит от того, как его истолчёшь. Надобно тонко-тонко, чтобы — как пух! Потом разогреешь посильнее, пока янтарь не потечёт, — и в кипящую олифу. Такой янтарной олифой пользовались в старину в исключительных случаях — для особо чтимых, драгоценных икон.

— Господи, это же адский труд! — восхищённо и почтительно произнёс Пётр Мартынович. — Какое же надо иметь терпение?

— А вспомните, как при Рублёве готовили материал для грунта под фрески… Известь гасили сорок лет. Представляете, сорок! — поднял палец Решилин. — Оттого мы с вами и можем наслаждаться их творениями через пять веков!

— Даже больше, — решил снова продемонстрировать свою эрудицию Ярцев. — Например, в Успенском соборе Кремля, построенном ещё при Иване Калите, в тринадцатом веке…

— Простите, Глеб, тут вы не точны, — мягко возразил Феодот Несторович.

— Того храма, увы, давно не существует. Как и росписей. На этом месте теперь стоит другой, с тем же названием.

— Разве? — растерянно пробормотал Глеб. Ему хотелось сквозь землю провалиться за свою оплошность.

— Да-да, в четырнадцатом, — повторил художник. — Но вы правы, что сохранились шедевры русской иконописи ещё более раннего периода… Вот, например.

Решилин подошёл к небольшой иконе в богатом серебряном окладе, висевшей на стене. Гости — за ним.

— Георгий Победоносец, — продолжал хозяин. — Любимый русским народом святой, его защитник. Одиннадцатый век! И какое высочайшее мастерство! На таких образцах и учился Рублёв. Эта икона составила бы честь любому музею мира. Даже таким, как Британский или Лувр! Один американец, увидев у меня эту икону, с ходу предложил пятьсот тысяч…

— Долларов? — уточнил Ярцев, поражённый такой цифрой.

— Рублей. По золотому курсу. А это куда больше, — пояснил Решилин. — Но я, естественно, отказал. Американец стал набавлять цену. Пришлось сразу поставить точку: я сказал, что национальным достоянием не торгую.

Сумма особенно сильное впечатление произвела на Петра Мартыновича. Он стоял перед иконой в благоговейном молчании.

— Да, — усмехнулся Жоголь. — Сотворил-то её небось какой-нибудь бессребреник. И даже не мог, наверное, представить себе, что когда-то за неё будут давать целое состояние! Интересно, сколько за подобную икону платили в то время?

— Кто знает, — пожал плечами Решилин. — Рублевские иконы, например, шли по двести рублей. Так, во всяком случае, свидетельствует Иосиф Волоцкий

— первый на Руси собиратель икон Рублёва.

— Разница, а! — оглядел присутствующих Жоголь. — Двести рублей и пятьсот тысяч!

— Ну, двести рублей тогда тоже были внушительной суммой. — Глебу захотелось реабилитироваться. — Судя по хозяйственным и торговым документам четырнадцатого века, на них можно было купить целую деревню — с постройками, землёй, угодьями.

Подождав, пока гости вполне насладятся созерцанием иконы, Феодот Несторович, чуть улыбнувшись, произнёс:

— Ну, а теперь, Пётр Мартынович, может, перейдём к работам вашего смиренного ученика?

— Горю нетерпением, — встрепенулся тот. — Хотя насчёт смирения, вы, мягко говоря, несколько преувеличили. Эх, знали бы, сколько шишек на мою голову… — Видя, что Решилин хочет сказать что-то в оправдание, он замахал руками. — Нет-нет, я не в обиде! И вообще не люблю тихонь! В молодости все должно бурлить, переливаться через край.

У каждой картины Феодота Несторовича задерживались подолгу. Художник рассказывал их сюжет, прояснял некоторые детали.

Что поразило Ярцева — небольшие размеры картин. Он представлял себе — по немногим репродукциям в журналах — огромные полотна. Из разговора художника с Петром Мартыновичем Глеб понял, что Решилин работает в стиле древней русской иконописи и миниатюры. Да и выбор тем, персонажей тоже был ограничен этими рамками. Библейские истории, важнейшие моменты из прошлого России.

Пётр Мартынович то и дело повторял: «Изумительно! Превосходно! Потрясающе!»

Но одной картиной он был буквально сражён. Миниатюра изображала прощание двух воинов со своим погибшим в битве при Калке товарищем.

— Как просто и в то же время буквально раздирает душу! — с волнением произнёс Пётр Мартынович. — Нет, вы посмотрите на скорбную фигуру коня! Удивительно! Передать невероятное горе через животное! Слов нет, честное слово! А какая тонкая прорисовочка! А цветовое решение!

— Эх, где бы взять миллион? — со вздохом сказал Жоголь. — Ей-богу, отдал бы не задумываясь.

— И вы, значит, покорены? — радостно повернулся к нему Пётр Мартынович.

— Спрашиваете! Смотрел бы и смотрел. — Жоголь снова вздохнул. — Все прошу Феодота Несторовича, чтобы он уступил мне эту картину. Я даже готов машину продать.

— Лёня, сам знаешь, пустые разговоры, — сказал художник, комкая в руках бороду и думая, видимо, о чем-то своём. — Дело не в деньгах… Я не продам её никогда и никому!

— Знаю, знаю, — улыбнулся Жоголь. — Хоть это отрадно.

— Эх, жаль, что вы не пишете портреты наших знаменитых современников,

— заметил Пётр Мартынович.

— Портреты? — удивился Решилин. — Зачем?

— Так здорово схватываете человеческую сущность! Какие лица! За каждым

— глубокий характер, яркая индивидуальность!

— Нет-нет, — замотал головой художник. — Давно пройденный этап. Пусть уж Илюша Глазунов, у него это выходит. И потом, я согласен с Пабло Пикассо, что фотография в некоторых случаях может выразить лучше, чем живопись. Тем более сейчас есть отличные фотомастера. Техника у них — будь здоров! Им, как говорится, и карты в руки — запечатлевать конкретного человека, конкретный момент, знатных людей, великие стройки. Кстати, это освободило бы художников от сиюминутного, преходящего. Согласитесь, истинная цель творца — вечность, душа, бог!

Пётр Мартынович поспешил согласиться. И вообще он, что называется, смотрел Решилину в рот, ловя каждое его слово.

— Как жаль, что времени уже нет, — расстроился Пётр Мартынович, поглядев на часы. — В полшестого как штык должен быть в министерстве.

— Сто раз успеем, — успокоил его Жоголь.

— Представляете, никак не могу встретиться со старшим инспектором управления, — поделился своими заботами Пётр Мартынович. — То он на заседании, то на совещании комиссии. Кошмар! А у нас строители без дела сидят…

— Обратитесь прямо к Регвольду Тарасовичу, — посоветовал Леонид Анисимович.

— К замминистра?! — округлил глаза Пётр Мартынович. — Бог с вами! Только чтобы записаться к нему на приём, нужно неделю обивать пороги! А у меня завтра кончается командировка.

— Хотите, он примет вас сегодня же? — спросил Жоголь.

— Шутите? — буквально оторопел бывший учитель Решилина.

— Не волнуйтесь, — заверил его Феодот Несторович. — Если Леонид обещает, значит, сделает.

— Не знаю даже, как благодарить! — горячо произнёс Пётр Мартынович, а когда двинулись к дверям, он, оборачиваясь на картины, сказал восхищённо: — Я так рад, так рад, словно вдохнул чистого, целительного воздуха! Нет, не умерло наше истинное русское искусство! Феодот Несторович, вы просто обязаны иметь последователей! Каждый великий мастер должен быть окружён учениками. Чтобы не иссяк божественный поток…

— Слава богу, есть кому передать эстафету, — ответил Решилин. — За двоих-троих я ручаюсь. Вот, кстати, папаша одного из них, — похлопал он по плечу Жоголя. — Правда, Михаил давно у меня не был…

— Как давно? — удивился Леонид Анисимович.

— Месяца полтора не появлялся.

— Полтора?! — Жоголь даже остановился. — Не может быть!

Он переменился в лице. И это все заметили.

— Да-да, — подтвердил художник. — Остальные приезжают регулярно. Я хотел тебе позвонить, но подумал, что неудобно…

— Зря! Надо было позвонить! Понимаешь, Михаил куда-то периодически исчезает. Как-то отсутствовал несколько дней. Каждый раз говорит, что едет к учителю… Но ведь учитель у него один — ты! Значит, врёт? — Леонид Анисимович был в явной растерянности.

— Может, Мишу потянуло на современную живопись? Это не страшно. Надо переболеть модными течениями, — ободрил Жоголя Решилин. — Это — как детская болезнь, никого не минует. Я тоже когда-то…

— Нет-нет, я должен разобраться! — перебил художника Жоголь. — Ох, не нравится мне его болезнь. — Он покачал головой. — Миша последнее время ведёт себя как-то странно. И дружки новые появились, извините, чокнутые несколько. Представляешь, завалились однажды вчетвером среди ночи. Заросшие, в невообразимых лохмотьях. Девчонка с ними — тоже вся обтрёпанная, напялила на себя три свитера, один на другой. И на всех какие-то медальончики, погремушки, амулеты… Жена стала хлопотать, покормила их, предложила помыться в ванне, постели приготовила. А они улеглись на кухне, прямо на полу. Я потом спросил Михаила: кто такие? Сказал, что знакомые. И все.

— Современная молодёжь, — сказал сочувственно Пётр Мартынович. — Забот у них настоящих нет, вот и куражатся. Выдумывают идолов. То в хиппи играют, то в панков…

— Ладно, выясню, — как бы подбил черту Жоголь, которому обсуждать поведение сына при посторонних, по-видимому, не хотелось.

Пока Леонид Анисимович звонил в министерство, а Решилин что-то обсуждал со своим бывшим учителем, Глеб и Вика последний раз подошли к воде.

Небо затягивало тучами, набегал ветерок, от которого водохранилище покрылось рябью, приобретая мутно-серый оттенок.

— Странно, — проговорил Ярцев, — Феодот Несторович, как я понял, напрочь отрицает современную живопись. А я, знаешь, вспомнил… Как-то смотрел в библиотеке старые «Огоньки», пятидесятых — шестидесятых годов, и увидел его картину на развороте — целина, трактора… Может, ошибаюсь?

— Нет, — улыбнулась Вика, — не ошибаешься. Было, Глеб. Когда сняли запрет с Пикассо, Гуттузо, Леже, он ударился, как и многие, в модернизм. Но ненадолго. Стал писать рабочих у станка, доярок, передовиков и так далее.

— По убеждению? — усмехнулся Глеб.

— Не знаю, — пожала плечами Вербицкая. — Во всяком случае, довольно быстро пошёл в гору. Получил звание заслуженного художника, одна за одной персональные выставки, крупные заказы. А потом… Потом, говорит, озарило. Как увидел работы Рублёва — словно мир перевернулся. С головой ушёл в древнерусское искусство, иконопись. Объездил весь север России, Псковщину, Новгородчину, Суздальщину, Владимирщину… Словом, где русский дух, где Русью пахнет. Ну а Рублёв стал для Решилина — все! Бог и учитель! Установка у Феодота Несторовича такая: дописать то, что не дописал в своё время Андрей Рублёв! — Вика вдруг подозрительно посмотрела на Ярцева. — Скажи прямо, не нравится?

— С чего ты взяла? — удивился Глеб. — Нравится. Честное слово!

— Конечно, его можно принимать или нет — дело вкуса. Но что талантлив

— бесспорно! А врагов у него хватает. И скорее не из-за творческих убеждений. Завидуют. Ещё бы! Иностранцы-коллекционеры, когда приезжают, прежде всего к кому — к Решилину! За его «Прощание с воином», ну, что вам всем понравилась, знаешь, сколько предлагают?

— Интересно?

— Сто тысяч долларов!

Ярцев присвистнул:

— Что же он её не продаст?

— Сам слышал: ту картину — никому и никогда! Но другие продаёт. А вообще-то в частные коллекции за границу ушло много работ Решилина.

— Разве это можно? — удивился Глеб. — Продавать за рубеж, да ещё в частные руки? Это же достояние наше.

— Конечно. Но все делается официально, через ВААП, то есть Всесоюзное агентство по охране авторских прав.

— И как он не боится держать на даче картины? Одна икона одиннадцатого века чего стоит!

— Не заберутся воры, не волнуйся! Ты на собак его посмотри!

— Да, сторожа отменные! — согласился Ярцев. — С телёнка.

— И потом, электронная система сигнализации. Мышь проникнет в дом — сирена на десять километров завоет.

Их позвали. Пробираясь сквозь заросли кустарника, Глеб спросил:

— А где те его работы — передовые рабочие, колхозники?

— Сжёг! — тихо сказала Вика. — Даже купленные и подаренные снова выкупил, вернул — и в огонь. Только ты… — Она приложила палец к губам. — Никому!

Глеб понимающе кивнул.

Простились с хозяином, Ольгой, её глухонемым мужем и двинулись гурьбой к машине Жоголя. До Москвы добрались за полчаса. Когда въехали в столицу, начался мелкий дождь. Подбросили к министерству Петра Мартыновича, которому Жоголь устроил-таки встречу с ответственным руководителем. Бывший учитель Решилина долго всем жал руки и приглашал в свой город в гости.

Затем поехали к гостинице «Россия».

— Может, хотите посетить какое-нибудь зрелище? — спросил у Глеба Леонид Анисимович.

Ярцев от неожиданности растерялся.

— На бокс сходи, — посоветовала Вербицкая. — Международные соревнования. Леонид Анисимович организует билеты.

Пришлось Глебу согласиться.

Проснувшись в своё первое московское утро и посмотрев на часы, лежащие на тумбочке у кровати, Ярцев удивился — не было и восьми. Дома, в Средневолжске, он отходил ото сна не раньше одиннадцати, а потом ещё нежился в постели битый час, выкуривая две-три сигареты и лениво размышляя, какое бы найти себе дело. И так в последнее время — изо дня в день.

Сейчас же Глеб ощутил такой прилив сил и энергии, какого не испытывал давно. Он решительно откинул одеяло, встал, раздвинул шторы на окне. Торжественный и прекрасный Кремль играл в лучах утреннего солнца позолотой куполов.

Ярцев поморщился, словно от зубной боли: надо же было так опростоволоситься вчера у Решилина с Успенским собором!

«Да, кисну я в провинции, мозги зарастают жиром», — чертыхнулся он про себя, по привычке потянувшись к пачке «Космоса». Но передумал. Лучше взбодрить себя зарядкой, которую он давно уже забросил.

После зарядки и душа тело обрело лёгкость, голова работала на удивление ясно и чётко. Хотелось куда-то идти, ехать, с кем-то встречаться, словом, действовать.

Он набрал номер Вербицких, но трубку никто не брал.

«Это тебе не Средневолжск, — подумал Глеб. — Москва — темп и ещё раз темп!»

Праздное шатание по столице, ненужные посещения разного рода зрелищ, магазинов он отмёл сразу. Дело — вот чему должен посвятить себя Ярцев целиком и полностью.

Дежурная по этажу, которой он отдал ключ от номера, объяснила, как побыстрее добраться до Ленинской библиотеки. Глеб наскоро перекусил в буфете — кофе, бутерброды — и вышел на улицу.

Окинув взглядом громадину «России», сверкающую алюминием и стеклом, Ярцев двинулся к Красной площади. Миновал церковь Василия Блаженного, Мавзолей. Александровский сад курчавился кронами деревьев, мимо Манежа к гостинице «Москва» устремлялся нескончаемый поток машин, среди которых то и дело мелькали чёрные длинные правительственные лимузины.

У Ярцева защемило в груди: он ощутил себя песчинкой, существование которой не только не влияет на судьбы мира, но и просто-напросто незамечаемо этим миром.

Собственно говоря, вера в свою исключительность поколебалась ещё вчера, когда он вернулся в гостиницу от Решилина. Обширные, как прежде считал Глеб, знания, эрудиция оказались в общем-то весьма сомнительными. В Средневолжске он, возможно, и был первым парнем на деревне, но тут… В столице мерки совсем другие! Ну разве можно называться историком, не зная древнюю русскую живопись, храмовую архитектуру, иконопись? Стыд и позор!

Ещё в школе Глеб разработал жизненную программу: в двадцать четыре года защитить кандидатскую, в тридцать — докторскую.

А результат? С кандидатской безнадёжно завяз — шеф дал понять, что и в этом году вряд ли удастся защититься. Да и сам Ярцев понимал теперь, что его научный багаж до убогости мал.

«Когда я упустил время? В чем промашка?» — размышлял Ярцев, застряв с толпой людей у красного светофора. И эта задержка показалась ему символической: он явно опаздывал в жизни.

С такими мыслями Ярцев вошёл в Ленинскую библиотеку. У столика, где оформляли читательские билеты, толпилось человек десять. И все, как Ярцев, немосквичи.

«Сколько же нашего брата, диссертанта, по всей стране! — мелькнуло у него в голове. — Прорва!»

Вот и он тужится изо всех сил, чтобы получить заветный диплом. Выискивает чужие мысли, суждения, из сотен томов добывает крупицы истин, забытые события. А для чего, собственно?

Если даже взять идеальный вариант, лет через пять (это в случае исключительного везения!) будет защищена докторская. И что она даст? Ну, в лучшем случае четыреста — пятьсот рублей в месяц.

Ярцев усмехнулся: ещё позавчера это была заветная цель, путеводный, так сказать, маяк, а сегодня?

Перед глазами все время стояла огромная дача на берегу водохранилища, икона стоимостью в полмиллиона золотых рублей. Что по сравнению с этим представления Глеба о положении, о материальном достатке?! Смех, да и только!

«Но ведь и Решилин когда-то был никто, — утешал себя Ярцев. — Метался, искал себя и все-таки нашёл. В науке тоже можно добиться немало. Академик — это звучит! Это слава, многотомные издания в Советском Союзе и за границей. Значит — тысячи, десятки тысяч рублей!»

Наконец с билетом было улажено. Ещё не меньше часа ушло на выбор книг по каталогу, оформление и получение заказа. Несмотря на летнее время, народу в читальном зале было полно. Глеб устроился поудобней, положил перед собой блокнот, авторучку, открыл тяжёлый фолиант в кожаном переплёте и углубился в события давно минувших дней.

Он прочёл страницу, другую и вдруг почувствовал, что не может сосредоточиться. В голову лезли мысли, не имеющие совершенно никакого отношения к смутным временам царствования императрицы Анны Иоанновны.

«Нет, сегодня решительно не работается!» — с досадой констатировал Глеб.

Слишком сильны были московские впечатления. Да ещё мешала девушка, сидевшая впереди через три стола: то улыбнётся, то состроит глазки.

«Познакомиться, что ли?» — подумал Глеб, поймав на себе очередной взгляд симпатичной незнакомки.

Но эту идею он отмёл тут же — сразу видно, приехала из какой-нибудь Тмутаракани. Нет, в принципе он не прочь. Как-никак — холостяк почти. А «почти» — из-за Ленки, которая наотрез отказала в разводе. Правда, можно было бы подать в суд, но не хотелось обострять отношения. Шеф посоветовал сидеть тихо, пока не состоится защита. Старостин так и сказал: «Запомни, защищается не столько диссертация, сколько диссертант! А в нашем учёном совете, сам знаешь, сплошные старые грымзы, не сумевшие получить от жизни всех удовольствий, а посему весьма чувствительные к вопросам нравственности. Не дай бог, твоя жёнушка накатает „телегу“ — дело, пиши, пропало! С радостью забаллотируют!»

Вот и приходилось выжидать. Но как только он положит в карман заветный диплом, тут же разведётся, какие бы препятствия ни стояли на пути. Пусть Елена пишет, идёт в профком, ректорат — куда угодно! Даст бог, он и вовсе к тому времени будет уже в Москве. Ну а уж здесь Глеб сто раз подумает, прежде чем дать снова заковать себя в цепи Гименея. Вот разве что встретит такую, как…

Почему-то на ум пришла Вика. Он вспомнил покойного отца, его желание породниться с Вербицкими.

«Может быть, батя был дальновиднее меня? — подумал Глеб. — Но кто она, а кто я?»

Впрочем, вчера на даче Глебу показалось, что Вика проявляет к нему не только дружеский интерес.

А может, только показалось?

«Звякну-ка я ей ещё раз», — решил Ярцев.

Он вышел из зала, спустился в вестибюль. Но у Вербицких снова никто не брал трубку. Глеб зашёл в курительную комнату. И только достал из пачки сигарету…

— Вот ты где! Попался! — хлопнул его кто-то по плечу.

Ярцев от неожиданности чуть не подпрыгнул. И тут же раздался знакомый смех.

— Здорово, сердцеед! — обнимал его… Аркашка Буримович.

— Вот так встреча! — обрадовался Ярцев. — Откуда ты, философ мой румяный? — Он присвистнул: куда подевались Аркашкины пухлые щеки, кругленький животик? — Братец, где же твоя вальяжность?

Они не виделись с декабря прошлого года.

— Да, — ответил деланно-грустно Буримович, — отощал я. В духе, так сказать, времени. — Он погрозил Глебу пальцем. — Друг ещё называется! Жену соблазняешь…

— Какую жену? — оторопел Глеб.

— Мою, конечно! Смотрю, она кому-то знаки подаёт. Хотел уже сцену ревности закатить.

— Господи! — вырвалось у Ярцева с улыбкой. — Так это она?

— Не узнал? А Стася тебя сразу!

Жену Буримовича Анастасию Глеб видел давно, да и то мельком. Тогда она показалась ему неприметненькой, а вот поди ж ты — расцвела! А вообще о женитьбе Аркадия по институту ходили прямо-таки легенды. Искал он будущую свою супругу по научной методе — сам выдумал тесты. Умственные способности проверял по кроссвордам, шарадам и другим интеллектуальным играм. Духовное

— куда влекло избранницу: в ресторан, на каток, на эстраду или же послушать серьёзную музыку. Но самым оригинальным испытанием была проверка характера. Аркаша приглашал девушку в парк культуры и отдыха, вёл к пруду с лебедями. И когда, мирно беседуя, шли вдоль берега, словно бы нечаянно толкал в воду (знал, хитрец, где неглубоко, а значит — неопасно). Одна обозвала Аркадия дураком, другая подняла такой визг, что сбежались чуть ли не все отдыхающие в парке, третья залепила пощёчину и потребовала купить новые туфли взамен испорченных.

Со всеми ними Аркадий, понятное дело, немедленно порвал отношения.

Стася же только посмеялась. Более того, немного обсохнув, потащила расчувствовавшегося Буримовича на симфонический концерт.

Аркадий был сражён наповал! На следующий день они пошли в загс. Таким образом, Буримович стал первым «женатиком» на их четвёртом курсе. И естественно, являлся любимым объектом для шуток. Аркадий тогда носил среди приятелей кличку Слоник. Полный, невысокий… Когда его спрашивали: ну, как семья, он охотно отвечал — нормальная слоновья семейка. Смеялись. Однако Буримович серьёзно пояснял, что ничего смешного тут нет, так как учёные выяснили, что в природе самые прочные семьи как раз у этих могучих толстокожих животных.

И действительно, жили они со Стасей душа в душу. В день получения институтского диплома у Буримовича родилась дочка, а через полтора года — сын.

И вот — неожиданная встреча. И где — в Москве! Естественно, заговорили о самом больном — о диссертациях. Ярцев высказался о своей неопределённо — «заканчиваю». Насчёт срока защиты пока неясно.

— А я думаю представить не раньше чем через два года, — сказал Аркадий.

— Через два? — вытаращился на него Глеб. — Ну ты даёшь! Имея такого шефа…

— Шеф тут ни при чем, — сказал Буримович. — Если халтурить, то я мог бы защититься хоть завтра. Напустить псевдонаучного тумана, побольше цитат… У меня от этого душу воротит! Понимаешь, я хочу исследовать проблему комплексно! Поднять современную социологию на высоком философском уровне. Надо придумать оригинальные анкеты, обследовать тысячи людей! Статистика!.. Это тебе хорошо — копайся в библиотеках яко книжный червь, а мы с людьми работаем. Черновой работы — выше маковки!

— Но во главе всего должна быть идея!

— Идеи есть! И какие! — сверкнул глазами Аркадий. — Вообще нынче без нашей науки шагу ступить нельзя. Соображаешь?

Но развернуться дальше Аркадию не дали.

— Так я и знала! — брезгливо помахивая перед собой руками, Анастасия пыталась разогнать табачный дым. — Хватит травиться!

— Идём, идём! — отозвался Буримович, бросая в урну давно погасший окурок.

Ярцев последовал его примеру. Жена Аркадия протянула Глебу руку.

— Привет! Ты что же это земляков не замечаешь? — укоризненно спросила она.

— Извини, зачитался, — стал оправдываться Глеб.

— Видела я, как ты зачитался. Больше в окно смотрел да мечтал!

Затем пошли непременные восклицания, что мир, мол, тесен, земля круглая и так далее.

Ярцев, хотя почти и не знал Анастасию, почувствовал, что общаться с ней легко и просто, как с давним товарищем.

— Скажи, что ты сделала с моим другом? — подначил он её, даже не обратив внимания, что они сразу стали на «ты», так естественно это получилось. — Половина осталась.

— Скажем точнее, — с улыбкой поправил Аркадий, — одна суть.

— А зачем мне доходяга с одышкой и гипертонией в придачу? — насмешливо покосилась на мужа Анастасия. — Смотри, какой он стал стройный да видный.

— Ты знаешь, что придумала Стаська? — сердито произнёс Буримович. — Врезала в холодильник замок и ключ себе на шею повесила!

— А с тобой иначе и нельзя!

— Да, — усмехнулся Глеб, — теперь-то вашу семейку слоновой никак не назовёшь!

— В смысле габаритов — да, — сказал Буримович. — А в остальном — все по-прежнему.

Анастасия посмотрела на часы.

— Совершенно верно: делу — время, потехе — час, — сказал Глеб, поворачиваясь к лестнице, ведущей в читальный зал, хотя, признаться честно, с большим удовольствием потрепался бы с Буримовичами, прогулялся с ними по Москве.

— А у нас сейчас по плану, — Анастасия заглянула в маленькую записную книжечку, — поездка в Астафьево.

— Это где Вяземский жил? — уточнил Ярцев.

— Точно, — кивнул Аркадий. — А потом опять сюда.

— Поехали с нами, Глеб, — неожиданно предложила Анастасия. — День сегодня — просто прелесть!

Ярцев на минуту заколебался: надо было бы повидать Вику. Впрочем, можно ведь соединить полезное с приятным.

— Я сейчас, — бросил он землякам, направляясь к телефону-автомату.

На этот раз ответили. Женский голос. Как показалось Глебу, тот же, что и вчера, когда он звонил с вокзала.

— Виктория только что ушла, — сказала женщина. — Она вам очень нужна?

— Очень. Скажите, звонил Глеб.

— Ярцев, что ли? — уточнили на том конце провода.

— Да.

— Хорошо, что вы позвонили. Вика просила сообщить: вам оставлены два билета на бокс во Дворце спорта ЦСК. Подойдите в половине седьмого к администратору.

Глеб поблагодарил и повесил трубку.

«Вот те раз, — усмехнулся он. — Думал, Вика деловая, спозаранку на ногах, а оказывается…»

— Ну? — вопросительно посмотрел на него Аркадий.

— В Астафьево так в Астафьево, — махнул рукой Ярцев. — Айда, литературу сдадим.

— Стася уже…

Супруги поджидали Глеба на улице.

— Перед дорогой надо бы закусить, — сказала Анастасия.

Глеб посмотрел по сторонам, соображая, где тут поблизости приличное заведение.

— В гостинице «Москва» два или три ресторана, — вспомнил он по той, давней поездке в столицу. — А можно проехать на троллейбусе до «Арбата».

— Не-не! — замотала головой Анастасия. — У нас с Аркашкой два рэ на обед.

— Да, — кивнул Буримович. — Бюджет расписан до копейки.

— Приглашаю, — сказал небрежно Глеб.

— А что, рискнём? НЗ немножко потревожим, — закинул удочку Аркадий. — Когда ещё встретимся с Ярцевым в Москве?

— Ты мне зубы не заговаривай, — погрозила мужу пальцем Анастасия. — И не подумай, что я жмусь. Тебе бы только повод найти, чтобы слопать кусок мяса да кусок торта!

— Стася!

— Все, точка! Пошли в нашу закусочную.

В закусочной, куда они зашли, было полно народу.

— Чушь какая-то, — возмущённо сказал Глеб, который страсть как не любил ждать. — Стоять в очереди, чтобы отдать свои же деньги! Стоять, чтобы получить, — это ещё понятно. А тут, ей-богу, ощущение такое, словно тебе делают одолжение, забирая твои рубли!

— Это разве очередь? — усмехнулась Стася. — Вчера мы два часа простояли в «Электронике» на Ленинском проспекте. И знаешь за чем? За батарейками. — Она ткнула пальцем в ручные кварцевые часы. — Мне чуть плохо не стало.

— И неудивительно! — сказал Аркадий. — По официальным данным, стрессовые состояния, порождающие инфаркт, в восемнадцати процентах случаев возникают именно в очередях!

Когда, наконец покинув закусочную, Глеб узнал, что до Астафьева надо добираться на электричке, а потом ещё на автобусе, то решительно заявил:

— Не пойдёт! Только на такси! — И, увидев, что Стася собирается протестовать, успокоил её: — Платить буду я.

Он шагнул на проезжую часть и остановил подвернувшуюся «Волгу» с шашечками. Буримовичи не успели опомниться, как Ярцев запихнул их на заднее сиденье, а сам устроился рядом с водителем.

— Ты что, спешишь? — спросил Аркадий.

— Вечером иду на бокс, — ответил Глеб. — Кстати, один билет лишний. Может, отпустишь со мной супруга? — повернулся он к Стасе.

— Не-а, — мотнула та головой.

— Боишься, что какая-нибудь красотка заарканит твоего Аркашу? — улыбнулся Глеб. — Так я могу достать ещё один билет. Администратор — свой человек, — похвастал он.

— Да нет, мы заняты, — ответил Буримович, перехватив насмешливый взгляд жены. — И вообще, терпеть не могу мордобития. Пусть даже и спортивного. Лучше ты присоединяйся к нам.

— А что за мероприятие? — поинтересовался Глеб.

— В Ленинке будет вечер поэзии Гумилёва.

— Ого! — Брови Ярцева изумлённо полезли вверх. — Даже так? Уже проводятся его вечера? А как же его монархическое прошлое, участие в контрреволюционном заговоре? Насколько мне известно, Гумилёва расстреляли именно за это.

— А Иван Бунин? — спросила Стася.

— Что Бунин? — не понял Глеб.

— Тоже не принял революцию. Активно! Одна его книга «Окаянные дни» чего стоит! Однако Бунин был, есть и останется великим русским писателем! Это наше наследие. И Гумилёв тоже. А наследие надо знать! — горячо закончила Буримович.

— Слава богу, что приходят к этому, — кивнул Глеб. — Мозги у людей зашевелились. Да, многие прозрели, очень многие.

— А меня всеобщее прозрение как раз и настораживает, — сказал Аркадий.

— Как? — удивился Ярцев. — Неужто тебя не радуют перемены? Возьми хотя бы телевидение. Интересно стало смотреть. А газеты? Прямо захватывающие! Все бурлят, критикуют!

— Вот-вот, — усмехнулся Буримович. — Раньше, выходит, никто ничего не замечал, не понимал, и вдруг этакое поголовное просветление. Как по команде.

— Между прочим, мне давненько хотелось с тобой потрепаться, но как ни зайду в вашу контору, тебя не видать.

На самом деле Ярцев кривил душой: последние полгода он с головой окунулся в личные проблемы и в университет забегал периодически.

— А ты разве не знаешь, что я теперь заочник? — спросил Аркадий. — Мы ведь из Средневолжска уехали.

— Как? Куда? — изумился Ярцев.

— Болотными жителями стали, — продолжал с улыбкой Аркадий.

— А если серьёзно?

— Факт, — подтвердила Анастасия. — Про Ямбург небось слышал? В Тюменской области.

— Кто о нем не слышал! Только при чем здесь болото?

— Понимаешь, это место называлось Юмбра, — пояснила Стася. — По-ненецки означает «большое чёрное болото». Ну а потом уже его назвали Ямбургом. По созвучию, наверное.

— И надолго закатились туда? — полюбопытствовал Глеб. — До Аркашкиной защиты?

— Да нет, старик, мы решили осесть насовсем, — ответил Буримович. — Здорово там!

— Чем же?

— Трудно объяснить. Да и не поймёшь, пока сам не побываешь. Удивительное ощущение! Бескрайняя тундра, тишина. Нет такой сутолоки, — Аркадий кивнул на толпы людей, вереницы машин, запрудивших московскую улицу, и неожиданно спросил: — Скажи, ты хоть раз пробовал строганину?

— Нет, конечно, — пожал плечами Глеб, — только слышал, читал.

— Потрясающе вкусно! — Стася закатила глаза и даже почмокала губами.

— Ну знаешь, я сырые вещи терпеть не могу, — сказал Глеб. Кровинку в мясе увижу — настроение портится на целый день.

— Что делать, как говорится, на вкус и на цвет… — развёл руками Аркадий. — Вот и Север тоже — кому как. Мы со Стаськой прямо-таки влюбились в него. А это хуже, чем болезнь.

— Знаешь, как назвал Сибирь один канадский профессор? — поддержала мужа Стася. — Страна для настоящих мужчин.

— Я бы сказал по-другому: страна настоящих людей, — серьёзно сказал Буримович. — Народ там действительно стоящий! Потому что — отбор!

— Но хоть этот ваш Ямбург ничего городишко?

— Зря ты, старик, — покачал головой Буримович. — Условия для организма, между прочим, очень здоровые.

— Скажи ещё, что лучше, чем в Сочи, — поддел его Глеб.

— К твоему сведению, долгожителей в некоторых районах Сибири больше, чем на Кавказе. Да-да, не усмехайся, пожалуйста! Хочешь статистику? Среди сельского населения Таймырского национального округа перешагнувших за сто лет людей почти в два раза больше, чем на Кавказе. В пересчёте, разумеется, на сто тысяч жителей.

— А знаете почему? — неожиданно встрял в разговор водитель такси. — Руководство за тридевять земель. А тут тебе на каждом шагу начальники да инспектора…

— Верно мыслите, — одобрительно произнёс Буримович. — Производственные конфликты — вот что прежде всего сокращает жизнь.

— Кем же вы там устроились? — продолжал интересоваться Глеб.

— Я — социолог, — ответил Аркадий. — Стася — библиотекарь. Правда, она на общественных началах.

— Пока школу не построят, — пояснила Анастасия, которая закончила пединститут по факультету русского языка и литературы.

— Что же это за город, если даже школы нет? — недоуменно пожал плечами Ярцев.

— Вообще-то это не город, а посёлок на две тысячи жителей, — ответил Аркадий. — Причём необычный, вахтовый. Слышал о таких?

— Краем уха, — признался Ярцев.

Такси вырвалось из города. За окнами поплыл распаренный солнцем подмосковный лес.

Буримович стал расспрашивать Глеба об университетских делах. За разговорами дорога пролетела незаметно.

Как только они вышли из машины, Анастасия достала из сумки фотоаппарат и повесила себе на шею.

У входа в усадьбу стояло несколько человек. Они были ужасно расстроены: музей для посещений закрыли неизвестно на какой срок. Кое-кто собрался вернуться в Москву. Но Стася отправилась на поиски администратора, нашла и добилась, чтобы их пропустили на территорию Астафьева. Так сказать, в порядке исключения.

Роль гида взяла на себя молодая женщина, кандидат филологических наук, приехавшая из Ленинграда. Она стала рассказывать об эпохе, в которой жил Вяземский, и Ярцев заскучал. Единственное, что на некоторое время захватило его внимание, это когда добровольный гид сообщила о том, что сын поэта одним из первых в России стал собирать старинные иконы, рукописи, изделия прикладного искусства и даже имел титул «Гофмейстер Двора Его Величества, сенатор князь Павел Петрович Вяземский, основатель и почётный президент Императорского общества любителей древней письменности».

«Надо найти его труды», — подумал Ярцев, который жаждал при встрече с Решилиным блеснуть знаниями в милой художнику области.

Ленинградка прочитала стихотворение Вяземского, кто-то вспомнил ещё одно. Потом эстафету подхватила Стася, которую опять сменил гид:

Бог голодных, бог холодных, Нищих вдоль и поперёк, Бог имений недоходных, Вот он, вот он русский бог.

К глупым полон благодати, К умным беспощадно строг, Бог всего, что есть некстати, Вот он, вот он русский бог…

Эти стихи настолько захватили Глеба, что он сразу запомнил их наизусть и, пока ходили по усадьбе, все повторял про себя.

Назад, в Москву, тоже ехали на такси: настоял Глеб, да и времени у него и у Буримовичей было в обрез. Плюс ко всему Стасе надо было заехать в фотоателье, чтобы отдать проявить цветную плёнку.

— Потрясные получатся слайды, — сказала она.

— А для чего тебе все это? — спросил Глеб. — В семейный архив?

— Для занятий в школе! Будут они в Ямбурге, вот увидишь!

— Когда? — усмехнулся Глеб и посмотрел на Аркадия.

Тот не удостоил приятеля ответом, лишь загадочно улыбнулся, словно давая понять, что правда за ним, за его идеями.

— Сколько вы ещё будете в Москве? — поинтересовался Глеб.

— Дня три, — ответила Стася. — А сколько ещё надо посмотреть! В Абрамцево съездить, в Вяземы, сходить на Арбат в Пушкинский дом, в дом Марины Цветаевой…

— И конечно же театры?

— Какие театры, старик! В это время они все на гастролях, — сказала Буримович. — Нет, театры мы запланировали на осень. Специально!

Такси подкатило к Ленинской библиотеке, Анастасия помахала кому-то рукой. Ей ответили приветствием мужчина и женщина, стоящие на площади перед библиотекой. Обоим было лет под пятьдесят.

— Родственники, — пояснил Аркадий, выбираясь из машины. — Дядя и тётя. Тоже пришли на Гумилёва.

— Погодите, — задержал Буримовичей Глеб. — Вы в какой гостинице остановились?

— У двоюродной бабушки, то есть матери дяди, — кивнул на родственников Аркадий. — Одна живёт в двухкомнатной квартире.

— Телефон есть?

— Нету, — ответила Стася.

Ярцев дал приятелям свои координаты и попросил шофёра отвезти его на Ленинградский проспект.

Перед входом во Дворец спорта гудела толпа. Многие спрашивали лишний билетик. Глебу даже стало приятно, что он в привилегированном положении.

Однако само зрелище Ярцева так и не увлекло, хотя вокруг среди болельщиков бушевали страсти.

Глеб думал о Жоголе. Вроде бы не ахти какая должность, а поди же! Запросто устроил встречу гостю Решилина с заместителем министра, ему вот, Ярцеву, — билет… Откуда у Леонида Анисимовича такая пробивная сила?

Вернулся он в гостиницу поздно и долго не мог уснуть. Из головы не лезла встреча с Буримовичами. Он не мог понять их решения поменять Средневолжск на суровое, полное лишений и трудностей Заполярье.

«Для чего люди бросают уютные квартиры, привычный цивилизованный уклад жизни? — размышлял Ярцев. — Что их влечёт? Острые ощущения, желание испытать себя? Как Седов, Нансен, Пири?..»

На память пришла прочитанная недавно статья в научно-популярном журнале, где автор пришёл к довольно любопытным выводам, что риск — великая движущая сила. Она побуждает человека к действию, творчеству. Казалось бы, к чему рисковать, если за этим не кроется ожидание выгоды? ан нет, тянет, ох как тянет иной раз искусить судьбу!

С этими мыслями Ярцев и уснул.

Вика позвонила, когда Глеб, свежий после гимнастики и душа, тщательно выбритый, уже собирался уходить.

— Небось обижаешься, что бросила тебя вчера? — спросила она.

— Да ты что, никаких претензий, — успокоил её Глеб, довольный, что Вербицкая проявляет о нем заботу. — Спасибо за билеты на бокс.

— Понравилось?

— Очень, — не стал распространяться он. — А ты как?

— Приятели затащили на дачу обновить сауну. Ну, скажу тебе — полный кайф! — восторженно произнесла Виктория и поинтересовалась: — Что делаешь сегодня?

— Ближайшие планы — встреча с земляками у метро «Арбатская». Идём в Дом-музей Пушкина. Присоединяешься?

— А я знаю этих средневолжцев? — спросила Виктория.

Ярцев рассказал о Буримовичах. Оказалось, что с Анастасией Вербицкая ходила когда-то в детскую спортивную школу и рада будет увидеться.

Глеб отправился пешком, снова с удовольствием окунувшись в учащённый ритм московских улиц. Когда он подошёл к «Арбатской», Буримовичи и Виктория были уже на условленном месте. Судя по их лицам, встреча была сердечной… Вспоминали родной город, общих знакомых.

Пошли на старый Арбат. Глеб полюбопытствовал у Буримовичей, какое у них впечатление от вечера Гумилёва.

— Безумно интересно! — воскликнула Анастасия.

— Родственникам тоже понравилось? — спросил Глеб.

— Тётя в восторге, — ответил Аркадий. — А вот дядя — так себе. Он у меня завзятый меломан, обожает оперу.

— Ну, опера — это вещь, — заметил Ярцев. — Кто её не обожает?

— Я, например, — заявила Вика, — и все посмотрели на неё с удивлением.

— Да, да, — улыбнулась она. — Сидишь, слушаешь, а что поют, непонятно. — Увидев непонимающие лица собеседников, объяснила: — В Англии один врач-отоларинголог даже проводил исследования. Выяснилось, что слушатели на оперных спектаклях улавливают всего три-четыре слова из ста.

— И все равно мы бы сходили в Большой, — сказал Аркадий. — Но, увы, он на гастролях.

Вика вдруг, бросив «извините», направилась к двум мужчинам, приветливо махавшим ей с противоположной стороны улицы.

Буримовичи и Глеб прошли немного вперёд и остановились, поджидая её.

Вербицкая вернулась минут через пять.

— Узнали? — кивнула она вслед удаляющимся мужчинам и, не дождавшись ответа, сказала: — Это же космонавт… — Она назвала известную фамилию.

— Что же ты! — стала сокрушаться Анастасия. — Сказала бы сразу! Я бы автограф попросила.

— Ну-ну, не переживай, — обняла её за плечи Вербицкая. — Ты ведь не последний раз в Москве. Устрою!

Аркадия же поразил тот факт, что знаменитый покоритель космоса разгуливает пешком, в скромном костюме, без звёзд и регалий.

— Это там, на орбите, он космонавт, — улыбнулась Виктория. — А на Земле — простой мужик, которому не чуждо ничто человеческое.

«Ну, Вика, ну даёт!» — подумал Глеб, в который раз поразившись кругу её знакомств.

Однако вслух ничего не сказал.

Народу на Арбате было, как на праздничной демонстрации. Буримовичи вертели головами, любовались стилизованными фонарями, витринами, скамейками.

— Здорово! — восхищалась Анастасия. — Все выдержано под старину!

— Какую? — не скрывая иронии, спросила Вербицкая. — Непонятно, это Арбат конца прошлого века или декорация оперетты начала нынешнего?

Её замечание осталось без ответа: они уже подошли к двухэтажному особняку с ажурным балкончиком и решётками на окнах. Скепсис Вербицкой пропал, как только она переступила порог дома-музея. Более того, Глеб даже не мог определить, кто был довольнее от его посещения — она или Буримовичи. Лично он, Ярцев, был удовлетворён тем, что экскурсия заняла минимум времени.

Когда они покинули музей, Виктория стала прощаться.

— У меня назначено важное деловое свидание, — с сожалением сказала она. — Однако часика через два я освобожусь и можно будет снова встретиться.

Анастасия достала записную книжку.

— В семь часов у нас намечено посещение клуба «Аукцион», — сверилась она со своим расписанием, которого, как знал Глеб, Буримовичи придерживались свято.

— Отлично! — неожиданно обрадовалась Вербицкая. — С удовольствием приеду.

— Адрес… — начала было Стася.

— Знаю, знаю, — остановила её Виктория. — Кстати, там мне надо повидать одного человека…

Расстались до семи вечера. Буримовичи и Глеб пошли на метро. Вербицкая

— в один из арбатских переулков, где оставила машину.

Ещё совсем недавно Жоголь приглашал её пообедать в ресторан. Рестораны были самые лучшие, в центре Москвы. Если позволяло время, Леонид Анисимович вёз Вику за город в «Кооператор», «Иверию» или «Русь». Тогда считалось: чем шикарней «кабак», тем престижнее. Но времена переменились, теперь могут не понять. И когда Жоголь позвонил утром и назначил встречу в пиццерии на улице Горького, Вербицкая нисколько не удивилась. Насторожило её другое — тон Леонида Анисимовича. Жоголь был явно чем-то встревожен, хотя и пытался замаскировать свою тревогу. Но Вика знала его не первый день…

В кафе Жоголь был не один, а с Арнольдом Борисовичем Севрухиным, проректором медицинского института. Они только что заняли столик, даже не успели сделать заказ.

Сколько Вика знала Севрухина, у этого шестидесятипятилетнего человека всегда был цветущий вид. Он поцеловал ей руку, отпустил дежурный комплимент.

— Недурно, недурно, — сказал Арнольд Борисович, с любопытством оглядывая помещение. — Слышать слыхивал, а вот побывать здесь ещё не удосужился… Значит, говорите, сие заведение создано итальянцами?

— При участии итальянской фирмы «ФИМЕ Традинг», — уточнил Жоголь.

— Ну что ж, — потёр руки Севрухин, — закатим лукуллов пир!

— Особенно не разгуляешься, — сказал Леонид Анисимович. — Только пицца. Правда, с различными начинками.

— Да, считай, наши расстегаи, — усмехнулся проректор и потянулся к меню.

— Лучше спросим, — Жоголь знаком подозвал официанта в красно-белом костюме: именно такое сочетание цветов преобладало в оформлении пиццерии. — Сами знаете, в меню одно, а в наличии…

— Здравствуйте, — склонился в полупоклоне официант. — Слушаю…

— Что у вас сегодня? — спросил Жоголь.

— Пицца «Неаполитанская», — ответил тот. — С помидорами, разной пряной травкой, чесноком и селёдкой.

— Нет-нет, чеснок ни в коем случае! — запротестовал Севрухин. — У меня ещё визит.

— У меня тоже, — сказала Вербицкая.

— Тогда предлагаю «Маргариту», — продолжал молодой человек. — Тёртый сыр с томатом, специи… Или «Каприччо» — помимо сыра в начинку добавляются оливки, овощи…

— Остановимся на «Каприччо», — отпустил официанта Жоголь.

Он старался держаться бодро, но Вика видела, что ему не по себе. Первый признак — изредка поглаживает левую сторону груди. Не ускользнуло это и от Севрухина.

— Что, дорогой Леонид Анисимович, сердчишко прихватывает? — спросил он участливо.

— Ерунда, — отмахнулся Жоголь. — Наверное, к перемене погоды… Вот все хочу попросить вас поделиться секретом здоровья.

— Секрет простой, — хохотнул проректор. — Веду лошадиный образ жизни.

— В каком смысле? — вскинул брови Жоголь.

— Не пью, не курю, ем в основном растительную пищу и каждый день бегаю… Между прочим, у этих животных действительно крайне редко случаются сердечно-сосудистые заболевания.

Подоспел официант, поставил перед каждым тарелку с дымящейся пиццей. Все принялись за еду.

— Никогда не понимал, почему вилку надо держать непременно в левой руке, а нож в правой, — сказал Жоголь, разрезая пиццу. — Удобнее ведь наоборот.

— Так принято в Европе, — заметил Севрухин. — Американцы же сначала режут пищу на кусочки по-европейски, а затем, отложив нож, едят вилкой, держа её в правой руке. Левая находится у ножа…

— Зачем? — полюбопытствовала Вика.

— Пошло это якобы от первых переселенцев в США. Им все время приходится быть начеку. — пояснил проректор. — Держать, так сказать, нож под рукой.

Когда покончили с пиццей и перешли к кофе, Леонид Анисимович обратился к Севрухину:

— Странно, Арнольд Борисович, лето, а вы в Москве… Как же ваши горы, непокорённые вершины?

— И не говорите, — вздохнул проректор. — Так и хочется бросить все к чёртовой бабушке и махнуть куда-нибудь на Памир или Тянь-Шань.

— Так бросьте, — посоветовал Жоголь.

— Э-э, батенька, наш ректор большой дипломат: сам на Рижском взморье, а я — тут, на растерзанье абитуриентов оставлен.

— Кажется, теперь приёмные экзамены упорядочили. Вместо экзаменаторов ввели ЭВМ, — заметила Вербицкая. — Вроде построже стало и больше объективности.

— Это на словах, — усмехнулся Севрухин. — Шеф, уезжая, подсунул мне списочек. Кого нельзя провалить. А тут ещё звонки замучили. От высокого начальства. Главное, теперь никто не приказывает, а этак вежливенько: «Проследите, проконтролируйте»… И попробуй не проследи! Не жизнь, а сплошной ад! Родители дежурят у подъезда, на лестничной площадке, телефон оборвали, пришлось отключить. Прячусь, как алиментщик, ей-богу… И что самое страшное: сколько ни боремся с блатом — побеждаем не мы, а он!

— Да-да, — кивнул Жоголь. — К сожалению, так почти везде.

— Леонид Анисимович, дорогой, медицинский институт — это не «везде»! Его должны заканчивать исключительно по призванию! Что может быть дороже здоровья человека, его жизни? Ни-че-го! — горячо произнёс Севрухин. — Но я-то знаю, кого мы выпускаем! Знаю, почему наше здравоохранение на недопустимо низком уровне! Ну кто нас лечит, кто? Равнодушные, некомпетентные люди!.. А почему? Потому что вместо парня или девушки, как говорится, с искрой божьей проталкивается блатовик!

— Неужто дела обстоят так плохо? — покачала головой Вика.

— Увы, дорогуша, увы! — развёл руками проректор. — Настоящих врачей — единицы… Надо кардинально изменить принцип состязания абитуриентов. Будь моя воля, я вообще бы не принимал в медицинский вуз тех, кто не поработал сначала санитаром или санитаркой. И не для проформы. Вот там начинается настоящий отбор!

— Ну, а если это действительно, как вы говорите, с искрой божьей юноша? — спросил Леонид Анисимович. — И не представляет себе другой стези, кроме медицины? Такого бы вы взялись поддержать?

— Где они, бескорыстные, преданные нашей профессии отроки, — усмехнулся проректор. — Мне в основном подсовывают оболтусов.

— Есть один, — кивнул Жоголь. — К тому же — медалист. Честное слово, Арнольд Борисович, вам за него краснеть не придётся.

— Кто же ваш протеже?

— Сын приятеля, Виталий Гайцгори. — Леонид Анисимович улыбнулся. — Так что вы его в тот подмётный списочек, а?

— На самом деле толковый парень? — внимательно посмотрел на Жоголя Севрухин.

— Очень способный! Ручаюсь.

— Ну, если вы… Как сказали — Гайцгори? — переспросил проректор. — Запомню.

— Зачем же, вот… — И замдиректора протянул Севрухину визитную карточку. — Здесь все данные на отца Виталия.

Арнольд Борисович прочёл визитку и спрятал её в портмоне.

Арнольд Борисович вскоре откланялся. Когда он ушёл, Вика поняла по лицу Леонида Анисимовича: предстоит какой-то серьёзный разговор.

Когда ехали в «Аукцион», Ярцев стал расспрашивать Буримовичей, что он из себя представляет.

— Ну, собираются энтузиасты, — пояснил Аркадий, — изобретатели, рационализаторы, начинающие поэты, художники, скульпторы. Предлагают свои работы на суд товарищей и специалистов, экспертов как бы… В обсуждении может принять участие каждый. Короче, без всякой официальщины и формализма.

— Словом, поощрение самодеятельного творчества, — сказал Глеб.

— Не только поощрение, — добавила Стася. — Клуб помогает проталкивать то, что интересно, перспективно для внедрения, опубликования. А организовал клуб профессор Киселёв.

— Говорят, сам когда-то намучился, пробивая своё изобретение. Представляешь, двадцать лет пролежало оно без движения. Кончилось тем, что купили на Западе лицензию на аналогичное. Валютой заплатили! Вот Киселёв и решил облегчить жизнь современным Черепановым, — закончил Буримович.

Клуб располагался во Дворце культуры большого завода. Ярцев со своими спутниками прибыл туда без четверти семь.

В вестибюле стоял неумолчный шум от множества голосов. В основном собиралась молодёжь. В одном конце велись жаркие споры вокруг выставленных в холле картин, скульптур, поделок из дерева, глины и других материалов. В другом стояли два стенда. Над первым вывеска гласила: «Предложено на наш аукцион», над вторым — «Внедрено по предложению членов клуба». А ещё выше — транспарант «Не хочешь быть винтиком прогресса, стань его двигателем!»

Стася и Аркадий буквально прилипли к стендам, а Глеб стал искать Вербицкую. Но её нигде не было видно.

Раздался звонок, приглашающий на заседание клуба, и вестибюль быстро опустел.

Было решено сначала пойти в научно-техническую секцию, а затем побывать у писателей и художников.

Устроились у самого входа, чтобы не прозевать Вербицкую. Помещение было мест на сто. На сцене за длинным столом сидели человек пятнадцать. Как понял Ярцев, это были эксперты.

— Дорогие друзья! — поднялся с микрофоном один из них, пожилой, с бородкой, похожий на учёного-академика из довоенных фильмов. — Рад приветствовать вас! Начинаем очередной аукцион… Для тех, кто пришёл сегодня впервые, напоминаю: любая идея, даже полуидея может двигать научный, технический и социальный прогресс. Не стесняйтесь, мы внимательно выслушаем каждого из вас…

— Кто это? — тихо спросила Стася у своего соседа, парнишки лет шестнадцати.

— Владимир Васильевич Киселёв, — с уважением ответил тот.

А на сцену уже поднимался худощавый молодой человек. Он предложил аукциону «купить» его идею, которую сопровождал демонстрацией чертежей и расчётов. Изобретатель сильно волновался, начал сбивчиво, но потом успокоился и стал объяснять более толково.

— Представьте себе, вы садитесь в пригородный поезд… Чтобы добраться до места, удалённого, допустим, на сорок километров, приходится тратить сейчас больше часа. Это при скорости семьдесят — восемьдесят километров. И все из-за остановок! Но ведь и без них не обойтись… Я предлагаю следующее: по мере приближения к очередной остановке задний вагон, занятый пассажирами, которым нужно сойти на этой остановке, автоматически отделяется от состава и останавливается у платформы. А поезд следует дальше, не снижая скорости…

Когда автор проекта закончил своё выступление, на него посыпался град вопросов из зала. Было видно, что публика собралась знающая и дотошная. Каждый вставал и говорил, что думал. Спорили яростно, до самозабвения, словно решали судьбу человечества.

«Сколько страсти, — размышлял Глеб. — И по поводу какой-то фантастической идеи! Интересно, что движет этими людьми? Изобретатель явно не получит ни копейки. А ведь небось ночи не спал, на одни чертежи убил уйму времени!..»

Подытоживая обсуждение, профессор Киселёв сказал:

— Ну что же, друзья, поздравим нашего коллегу с оригинальным, нетривиальным решением… К сожалению, воплотить проект в настоящее время трудно по причинам, на которые многие из вас указали. Но это не должно смущать молодой смелый ум! Пусть изобретатель не боится заглядывать в будущее! И пожелаем ему новых дерзновенных помыслов…

Вдруг на плечо Глеба, увлечённого происходящим в зале, легла чья-то рука. Он повернулся — Вика. Аркадий зашептал ей:

— Проходи, садись. Очень интересно…

— Нет, нет… Не могу… Извините, — отрывисто произнесла Вербицкая. — До свидания, звоните…

И вышла.

Ярцев выскочил следом.

— Что случилось? — спросил он, встревоженный её состоянием.

— Мишу, понимаешь, Мишу надо найти! — проговорила с каким-то непонятным отчаянием. — Сына Леонида Анисимовича!

Она бросилась к телефону-автомату, стала накручивать диск. Дрожащие пальцы не слушались, срывались.

— Да успокойся ты, нельзя же так… — начал было Глеб, но Вика только метнула на него взгляд, отчуждённый, недобрый.

Звонила она долго, по нескольким телефонам, но, как понял Ярцев, напасть на след Жоголя-младшего ей не удалось. Вика решила ехать в какое-то кафе. Глеб поехал с ней.

Девушка гнала как сумасшедшая. Ярцев делился с ней впечатлениями о клубе, но, сдаётся, она его не слышала, думая о чем-то своём. Припарковала машину она возле подъезда, над которым светилась неоновая вывеска «Кафе „Зелёный попугай“.

Оно помещалось в полуподвальном помещении. Столиков было немного — с десяток. Бухали невидимые ударные инструменты, хрипловатый мужской голос пел:

Девочка сегодня в баре Девочке пятнадцать лет Рядом худосочный парень На двоих один билет…

Вербицкая всматривалась в полутёмный зал, буквально затопленный табачным дымом.

— И тут, конечно, нет, — расстроенно произнесла Вика.

Вдруг она заметила, что кто-то машет ей с самого дальнего столика, и поспешно направилась туда. Глеб двинулся следом.

— Привет! — вскочил со стула навстречу Вике мужчина лет тридцати в модной рубашке на кнопках, в котором Ярцев сразу узнал известного киноартиста Александра Великанова.

За столиком сидел ещё один мужчина, постарше, который поздоровался с Викой тоже по-свойски. А когда представлялся Глебу, назвался Лежепековым.

— Приземляйтесь! — жестом радушного хозяина указал на два свободных стула Великанов.

Ярцев, признаться, все же немного робел. Хотя видел артиста неделю назад, и довольно близко. Великанов провёл у них в Средневолжске несколько встреч со зрителем в клубах и во дворцах культуры, но почему-то по линии… общества книголюбов. Глебу удалось попасть на вечер, который проходил в здании Высшей школы милиции. Народу было битком. Артист рассказывал о своём детстве, о работе в Театре-студии киноактёра, о тёте, знаменитой Евгении Великановой, игравшей с такими корифеями сцены, как Грибов, Яншин, Тарасова. Популярная артистка театра и кино скончалась несколько месяцев тому назад, и некролог о ней был помещён в центральных газетах. По словам Великанова, именно тётя приобщила его к искусству.

— Миша здесь не был? — спросила у Великанова Вика.

— Вчера приходил, а вот сегодня что-то не видно, — ответил тот.

Вербицкая, секунду поколебавшись, решила:

— Ладно, чего гоняться за ним по Москве… Может, заглянет.

— Миша говорил, что у него должно состояться где-то обсуждение, — сообщил Великанов. — Питает надежды…

— В том-то и дело, что рухнули надежды, Саша! — вдруг снова заволновалась Вика. — Представляешь, парень работал над картиной целый год. Год! Как одержимый! И нашлась сволочь, плюнула ему в душу…

— Иди ты! — встревожился Великанов и, повернувшись к Лежепекову, пояснил: — Я тебе рассказывал о Мише Жоголе. Совсем ещё пацан, а кистью работает — как бог!

Лежепеков чинно кивнул, пыхнул трубкой. И вообще Глеб обратил внимание: насколько просто и контактно вёл себя Великанов, настолько был сдержан и даже высокомерен его приятель.

Киноартист попросил Вербицкую рассказать подробнее, и Глеб узнал, что в то время, когда он с Буримовичами слушал дебаты в научно-технической секции, буквально за стенкой разбирали картину Миши, которую он выставил на суд членов клуба «Аукцион».

— Представляете, никто ничего не успел сказать, поднимается один деятель и начинает разнос: пропаганда религиозного дурмана, спекуляция на приближающемся тысячелетии крещения Руси!

— Погоди, — перебил её Ярцев. — Эксперт, что ли?

— Какой там эксперт? Чиновник из отдела культуры райисполкома! Никто и не звал его на обсуждение. Пришёл посмотреть: а вдруг, не дай бог, крамолу разводят?

— Сюжет действительно религиозный? — поинтересовался Лежепеков.

— Более патриотичного нельзя и придумать! — ответила Виктория. — Между прочим, подсказал Решилин. На историческом материале. Сергий Радонежский благословляет на битву с Мамаем Пересвета и Ослябю. — Она обратилась к Глебу: — Вот ты, как историк, скажи, что в этом религиозного?

— Господи, да это ведь один из самых великих моментов в истории России! — сказал Ярцев. — Доподлинно известно, что московский князь Дмитрий, когда шёл со своим войском в донские степи, заезжал в Радонеж к Сергию… Потом была Калка, принёсшая славу русскому воинству. Стыдно не знать эти вещи!

— Да весь сыр-бор из-за того, что, как я поняла, Ослябя и Пересвет были иноками, — сказала Виктория.

— Ну и что? — усмехнулся Глеб. — Нельзя, черт возьми, требовать, чтобы у них был в кармане комсомольский билет! Другие времена! Научного материализма ещё не существовало! Сознание у людей основывалось на религиозных представлениях. Более того, в монастырях развивались ремесла, искусства, а такие, как Сергий Радонежский, несли просвещение в народ. Монахи же умели не только молиться, а и землю пахали, строили, воевали. И забывать подвиг Пересвета и Осляби, полёгших на Куликовом поле за землю русскую, — кощунство!

— Ну а что Михаил? — нетерпеливо перебил его Великанов.

— У парня — нервный срыв. При всех разорвал холст и убежал. Ребята — за ним, но его и след простыл. Представляю, что у него в душе! Все накинулись на райисполкомовца, а тот все своё гнёт: мол, понаразрешали всякое, дошло до того, что уже в литературе открыто занимаются богоискательством. Назвал Солоухина, Айтматова…

— Прямо как у Полунина, — серьёзно проговорил Лежепеков. — Помните ленинградского мима? «Низ-з-зя!» По рукам и ногам вяжут: так не делай, так не думай, так не поступай. Захочешь в магазине примерить перчатки — «низ-з-зя»! Задумал на своём садовом участке вырыть нормальный погреб, так, оказывается, глубже метра девяносто — «низ-з-зя»! Предлагаешь директору киностудии острую тему — опять-таки «низ-з-зя»!

Назад: Часть третья

Дальше: Часть пятая