Часть вторая
Сойдя с поезда в Трускавце, Орыся взяла «Волгу» частника, хотя идти пешком до дома — не больше пятнадцати минут. Не хотелось встречаться с кем-нибудь из знакомых. Водитель «Волги» и тот знал её. Но, несмотря на это, он взял с неё трояк не моргнув глазом.
Родная калитка, расчищенная от снега дорожка до двухэтажного особняка. Однако Орыся прошмыгнула во флигелёк во дворе. В нем было жарко, пахло свежесваренным борщом. Не успела она снять шубу, как хлопнула входная дверь.
— Слава богу, приехала! — радостно обняла её Екатерина Петровна. — Чуяло моё сердечко, что сегодня воротишься. С утра вон протопила, прибрала… Небось голодная с дороги?
— Спасибо, тётя Катя, — устало ответила Орыся, стягивая с себя сапоги.
— Есть не хочу. Прилягу. Голова разболелась.
— Тогда в постель, в постель, — захлопотала Екатерина Петровна, разбирая кровать. — Это сейчас для тебя самое милое дело.
Пока Орыся раздевалась, она успела сообщить новости, накопившиеся за неделю отсутствия хозяйки. И дом и флигель принадлежали Орысе.
— Ну, я побежала, — сказала тётя Катя. — Уборку кончать надо.
Напоследок она положила на тумбочку возле кровати деньги. Аккуратно сложенные десятки к десяткам, пятёрки к пятёркам, рубли к рублям — плата от постояльцев. Можно было не считать: Екатерина Петровна ни копейки не положит в свой карман.
Орыся легла, прикрыла глаза. Качало, словно она все ещё ехала в поезде. В голове плыли вокзалы, люди, улицы Средневолжска, по которым Орыся совсем недавно бродила чужая и неприкаянная. В памяти встала самая болезненная, самая щемящая душу картина — заснеженный двор детского садика, полный весёлых ребятишек, которые катались с ледяной горки, лепили снежную бабу. Глядя сквозь щель в заборе, Орыся сразу увидела своего Димку. В клетчатых штанишках, коричневой курточке с капюшоном. Он даже не подозревал, что в десяти метрах находится родная мать, которая жадно ловит каждое его движение. На одно мгновение ей показалось, что он посмотрел в её сторону. У Орыси дрогнуло сердце: неужели почувствовал?
Нет… Ей это действительно только показалось, потому что уже через секунду Димка со смехом мчался за каким-то мальчишкой.
«Боже мой, и почему я такая несчастная?» — вырвался тихий стон из груди Орыси. Она открыла глаза.
Со стены на неё смотрели десятка два фотографий — то, что осталось от целого чемодана снимков, которые Василь, отец Димки, заядлый фотограф, увёз с собой в Средневолжск.
Говорят, не родись красивой, а родись счастливой. Но Орыся с детства только и слышала вокруг себя, какая она красивая, какая счастливая. И сейчас все уверены, что над ней светят эти две звезды. Если бы они знали…
Орыся переводила взгляд с фотографии на фотографию, словно перелистывала страницы их недолгой жизни с Василем.
Вот она совсем молоденькая. Стройная, как тополёк. В белом халате и шапочке сидит за столиком. Санаторий «Шахтёр».
После окончания медучилища её взяли туда диетсестрой. Работа несложная: подсказать лечащимся, где их место в столовой, дать совет насчёт питания. Возле неё всегда выстраивалась очередь мужчин. Молодых, среднего возраста и постарше. А её сменщица, пожилая опытная диетсестра, обычно просиживала без дела.
Мужчины липли к ней не только из-за внешности. Кто бы ни обращался к Орысе, проявить небрежение, а тем более нагрубить она не могла. Такая уж была натура, отзывчивая и душевная. Ещё её любили за песни. А это — по наследству. Пела мать Орыси, бабушка была лучшей певуньей в деревне. На концертах художественной самодеятельности в санатории слушатели буквально отбивали себе ладони, вызывая Орысю на «бис».
А вот на снимке они с Василем. В первый месяц после женитьбы. Да, тогда она была красивая и по-настоящему счастливая. Швадак (мужа она обычно называла по фамилии) влюбился в Орысю с первого взгляда. Потом уже признался, что долго не решался подойти. А она со своей стороны открылась Василю: эта застенчивость и покорила её. Другие с ходу пытались завоевать, не скупились на комплименты, выставляли напоказ свои достоинства — мнимые или заметно преувеличенные.
Швадак говорил мало. Если делал добро, сам оставался в тени. И даже цветы дарил своеобразно: не прямо в руки, а положит незаметно возле кровати или поставит в вазу в комнате Орыси, пока её нет. Это продолжалось и тогда, когда они уже прожили несколько лет.
Василь окончил Московский автодорожный институт, вернувшись, работал инженером. К моменту встречи с Орысей он был один как перст. Родители умерли в течение полугода один за другим.
В первые дни знакомства Василь стеснялся приглашать её в свой особняк. Орысе, выросшей в скромном достатке, намыкавшейся по общежитиям и чужим углам, представлялось, что дом Швадаков — полная чаша. Трускавец — уникальный курорт. Туда едут со всей страны страдающие болезнями печени, почек и другими хворями. В подавляющем большинстве по курсовкам или вообще дикарями. Местные жители сдают все, что только можно сдать под жильё, — разве что не доходит до собачьих будок. А тут — шестикомнатный особняк и ещё времянка. У иных домовладельцев доходы от сдачи коек походили на неиссякаемый, как здешние целебные воды, источник. Иметь автомобиль, например, считалось самым обыденным делом.
Но в доме её мужа роскошью и не пахло. Обстановка, правда, хорошая, но сработал её — до единого стула — отец Василя, краснодеревщик, славящийся на всю округу. Родители никогда, ни под каким видом не сдавали комнат. Знакомых, прибывших на лечение, принимали охотно, но чтобы за деньги — ни-ни! Этих же принципов придерживался и их сын.
Когда родился Димка и расходы в семье увеличились, Орыся как-то намекнула мужу, что не мешало бы пускать на постой дикарей.
— Зачем тебе это нужно? — удивился Василь.
Она растерялась: деньги лишними не бывают. Хотелось купить Димке шубку да и Василю не мешало бы обновить пальто и костюм, в которых он ходит уже не один год. Не говоря уже о том, с какой завистью (тайной, конечно) смотрит она сама на импортные платья и сапоги других женщин.
— Стать рабом денег — нет! — заявил Швадак. — И потом, в своём же доме ходить на цыпочках? За кем-то убирать, стирать простыни?
— А как же другие? — пыталась оправдаться Орыся.
— Они уже не хозяева, а прислужники! И не только тем, кому сдают койки, но и вещам!.. А я хочу жить как душе угодно, распоряжаться собой и нашим жильём.
Комнатами он распорядился таким образом: самую большую и светлую отдал в полное владение сыну. Чего здесь только не было — шведская стенка, турничок, маты для кувыркания, качели. Василь даже подвесил на стену баскетбольную корзину. Все смастерил сам. Сколько счастливых часов провели здесь отец и сын!
Вторую комнату, самую маленькую, Василь занял под фотолабораторию. Третья — что-то вроде гостиной. Ещё две — спальня Орыси и его. Последняя комната предназначалась для друзей и знакомых, изредка приезжавших в Трускавец.
Флигелёк когда-то служил отцу Василя мастерской. Сын оставил в нем все как было. Он сам любил постоять у верстака и Димку с малолетства приучал к столярному мастерству.
В сынишке Василь души не чаял. Каким бы усталым ни приходил с работы, тут же забывал обо всем, если Димка тащил его в «спортзал» или в мастерскую, заставляя отца что-нибудь выпилить или выточить на токарном станочке.
Была ли тогда счастлива Орыся? Пожалуй. Любительские фотографии не врут. На них она снята с мужем и Димкой. В саду, под раскидистой карпатской елью в живописных окрестностях города, возле бюветы с целебным источником.
А потом идут снимки, где только Димка, Димка, Димка…
Это были последние месяцы их семейной жизни. Как она поняла потом — трудные и мучительные для Василя. И всему виной была её красота. Наступила пора, когда Орыся расцвела, превратившись в яркую молодую женщину. От ухажёров не было отбоя. Двусмысленные и недвусмысленные намёки, духи, коробки конфет, бутылки дорогих вин, букеты цветов. Она, естественно, ничего, кроме цветов, не принимала, призывая на помощь всю свою выдержку и юмор. Даже откровенным нахалам она не могла грубить, будучи от природы приветливой и мягкой. В зимнем саду санатория часто устраивались танцы. Орыся пару раз оставалась на них. И очень жалела потом. То из-за неё сцепились двое отдыхающих — подводник и шахтёр из Донбасса. Дошло до драки. А то ревнивая жена при всех залепила пощёчину своему мужу-учёному, который пригласил Орысю на третий танец.
Истории эти стали известны Василю, как доходили и другие сплетни, в которых она выглядела чуть ли не коварной соблазнительницей. Правда, Швадак никогда не реагировал на них, но Орыся чувствовала, что переживает сильно. Верил ли он слухам? Орыся так до сих пор и не знает.
Чтобы не давать повода для огорчений мужу, она ушла из «Шахтёра» и устроилась в санаторий «Алмаз», в кабинет физиотерапии. Но и там её продолжали преследовать мужчины. А зависть и ревность рождали новые сплетни. Тогда Орыся перешла в небольшой ведомственный пансионат администратором. В смысле времени — удобно: сутки дежуришь, трое дома. Теперь её и отдыхающих отделяла стойка. И надо же было случиться — замдиректора пансионата Недовиз потерял из-за новой сотрудницы голову. Об этом скоро знал весь Трускавец, Василь, разумеется, тоже. И, как всегда, отмалчивался, делая вид, что людская молва его не трогает. И вот однажды…
Это было в ноябрьские праздники. Орысе выпало дежурить. Дежурил и замдиректора. Когда весь пансионат уже спал, сотрудники расположились пить чай. Недовиз дурачился, лез со своими нежностями к женщинам, и особенно настойчиво к Орысе. Чувствовала она себя неловко, а грубо одёрнуть замдиректора стеснялась. Тот разошёлся, обнял её и поцеловал. Орыся оттолкнула его, но было поздно: в дверях стоял Василь. В расстёгнутом пальто, без шапки. Как потом выяснилось, у Димки неожиданно поднялась высокая температура, и он побежал за женой…
Швадак побледнел. Не сказав ни слова, круто повернулся и вышел. Орыся бросилась вслед, догнала, пыталась что-то объяснить, однако Василь оборвал её словами:
— Иди дежурь.
Она растерялась. Оправдываться? Значит, признать свою вину. Она вернулась, с трудом дождалась конца дежурства. Дома Орыся застала осунувшегося, падавшего с ног от усталости мужа, проведшего бессонную ночь у кровати сына. У Димки была фолликулярная ангина. Температура держалась несколько дней. Василь тоже свалился: на нервной почве разыгралась астма.
Хотя он родился, вырос в Трускавце и покидал родной дом лишь на время учёбы в столице, местный сырой климат был ему неподходящим, и врачи давно советовали его сменить. За время своей болезни и сына Швадак ни разу не обмолвился о той сцене, которую видел в пансионате. Орыся думала, что неприятный момент забыт. Но однажды, вернувшись с работы, Василь сказал:
— Продаём все, и я, ты и Димка — переезжаем в Средневолжск.
— А дом как же? — спросила жена.
— Тоже продадим…
Орыся знала, что приятель мужа по институту, с которым в студенческие годы они делили последний рубль, работает в Средневолжске на крупном заводе. Друг этот быстро шёл в гору, постоянно звал к себе Швадака, обещая интересную перспективную должность.
Решение Василя, а главное, безапелляционный тон обидели. Выходит, с её мнением можно и не считаться?
Орыся надулась. Разговор оборвался. Она думала, на этом и кончится. Но через несколько дней Швадак снова заговорил о переезде в Средневолжск.
— Ну и езжай сам! — ответила Орыся. — А я из нашего дома — ни ногой!
— Если ты так за него держишься — оставайся, — в сердцах произнёс Швадак. — Дом переведу на твоё имя, а Димку заберу с собой. Согласна?
— Делай как хочешь! — с вызовом бросила Орыся.
Она не верила, что муж осуществит задуманное.
Прошла неделя, другая. Отдежурив свои сутки, Орыся пришла домой. Василя и Димки не было. Она подумала, что ушли гулять. Но потом забеспокоилась, не видя на месте игрушек сына, его одежду. И тут же обнаружила на столе в гостиной записку: «Я сдержал своё слово. Надеюсь, и ты сдержишь».
Рядом с запиской — дарственная на дом, заверенная у нотариуса. У Орыси подкосились ноги. Рухнув на стул, она разрыдалась…
В ту ночь она не сомкнула глаз. Готова была броситься на вокзал, помчаться вдогонку за мужем и сыном. Но куда? Может, Василь уехал не в Средневолжск? Или не насовсем, а так, только припугнуть? Через несколько дней опомнится, вернётся…
Наутро она позвонила на работу. Там сказали: взял расчёт.
«Нет, — продолжала твердить про себя Орыся, — он не может! Бросить, разлучить с сыном!.. На такое Василь не способен…»
Проходили дни, а от Швадака ни слуху ни духу. О случившемся Орыся никому не говорила, на расспросы соседей отвечала: муж уехал в отпуск.
Орыся открылась одной Екатерине Петровне Крицяк. С ней Орыся когда-то работала в санатории «Дружба». Крицяк была нянечкой и недавно вышла на пенсию. Они случайно встретились в городе. Тётя Катя заметила, что Орыся плохо выглядит — не заболела ли? Та пригласила бывшую сослуживицу к себе домой и со слезами на глазах призналась в своём горе. Крицяк стала успокаивать её, мол, перемелется — мука будет.
— Ты же у нас красавица, — говорила Екатерина Петровна. — Разве таких бросают?
— Лучше бы я была уродина! — с горечью произнесла Орыся.
И говорила искренне. Лёжа по ночам в огромном пустом доме, она много думала о муже, о себе.
Почему так жестоко поступил Василь? В чем она виновата? В том, что красивая?
Вспомнилась школа, учитель по литературе. Он был совсем молоденький, со студенческой скамьи, и повседневная рутина его ещё не засосала. Орысю поразил его взгляд на личную драму Пушкина, приведшую к роковой дуэли. По мнению преподавателя, Наталья Гончарова была слишком прекрасна. А все, что прекрасно, всегда опасно. Это и привело к гибели поэта. Нет, жену Пушкина он не обвинял. Но быть красивой, говорил учитель, — тяжкий крест. Не каждому по плечу. Быть мужем такой женщины — крест вдвойне…
Конечно, у Орыси и в мыслях не было сравнивать себя с Гончаровой, куда ей до великосветской дамы, блиставшей при царском дворе! Однако тяжесть креста она познала. Ведь не бесчувственная кукла, живой человек. Сколько приходилось испытывать соблазнов! Как-то довольно известный музыкант из Москвы на полном серьёзе предлагал ей выйти за него замуж. И это был не курортный роман. Потом забросал Орысю письмами. Да только ли он? Все это волновало, смущало душу. Но она держалась.
А вот Швадак — не смог.
Вскоре от него пришло письмо. Короткое, в несколько строк, с просьбой прислать согласие на развод, заверенное у нотариуса. Она приняла решение: срочно в Средневолжск, отговорить, вернуть! Там уже стояли холода, а сынишка уехал в лёгком пальто. Она бросилась к тёте Кате занять денег на шубку и на дорогу.
— Голубушка, — сказала Крицяк. — А я думала, с вашими-то хоромами у тебя денег куры не клюют!
И посоветовала пустить в дом дикарей. Орыся послушалась. Правда, комнаты в особняке сдавать не решилась, поселила постояльцев во флигеле. Недели через три у неё было и на поездку, и на обнову для сына. Более того, купила наконец себе умопомрачительные импортные сапоги, а Василю — дорогую меховую шапку. В Средневолжск уехала, оставив на попечение тёти Кати особняк и жильцов.
При воспоминании о встрече с мужем у неё до сих пор каждый раз ноет сердце. Ни о каком возвращении Василь и слышать не захотел. Увидеть Димку не разрешил. Орыся упрашивала, умоляла, но натолкнулась на решительное «нет».
— Ты сделала выбор добровольно, — отрезал Швадак.
И попросил их с сыном больше не беспокоить. У неё взыграла гордость, обида. Бросив подарки, тут же села в обратный поезд. Заехала в Москву на десять дней — не пропадать же впустую отпуску.
В её отсутствие тётя Катя заселила курортниками помимо флигеля ещё половину особняка. Так что дома Орысю ждали солидная выручка и… посылка от Василя. С детской шубкой и ондатровой шапкой. Ещё один удар по самолюбию.
— Не переживай, — успокаивала её тётя Катя.
Что бы Орыся без неё делала? Крицяк дневала и ночевала у неё, а затем и вовсе перебралась, пустив в свою однокомнатную квартиру, которую с превеликим трудом выхлопотала в исполкоме, курортников. Они устроились во флигеле, отдав весь дом дикарям. Иной раз в особняке одновременно жило до двадцати пяти человек. Появились и постоянные клиенты, которые «бронировали» койки на несколько лет вперёд. Например, мать Эрика Бухарцева, которую сын привозил в Трускавец на машине. Крицяк даже завела специальную тетрадку, где вела учёт движения проживающих. Она же прибирала в доме, обстирывала жильцов. Не бескорыстно, разумеется.
Орысе завидовали. Ещё бы — молодая, красивая, богатая и свободная!
Но только подушка знает, сколько Орыся пролила слез. Иногда разлука с сыном становилась невмоготу. И тогда она срывалась, бежала на вокзал и уезжала в Средневолжск. Хоть одним глазком, издали поглядеть на Димку. Возвращалась она в Трускавец опустошённая, разбитая и несколько дней не высовывала носа из флигеля.
…Тихо скрипнула дверь — это тётя Катя проверяла, спит ли хозяйка. Орыся сделала вид, что уснула. Не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать.
Жить не хотелось.
В город она вышла на третий день. Было солнечно, морозно. Снег сверкал на Яцковой горе, Городище и Каменном горбе. Вообще в этом году стояла непривычно холодная зима. Орыся вырядилась в дублёнку, на голове — мохнатая песцовая шапка, на ногах — роскошные финские сапоги. Приезжих было не так, как летом, но все равно много. У домика с островерхой башенкой над источником «Эдвард» её окликнули. В румяной молодой женщине она узнала Одарку Явтух. В санатории «Алмаз», где работала в своё время Орыся, Одарка была массажисткой. Она и до сих пор там.
Явтух была депутатом городского Совета, и выбирали её вот уже третий раз подряд.
Встретились они сердечно, поболтали о том о сём. Одарка поинтересовалась, где работает Орыся. Та сказала, что нигде.
— Тю-ю! — протянула Одарка. — Ты что, газет не читаешь, телевизор не смотришь?
— Газеты меня не интересуют, а концерты по телику смотрю. Ну, ещё фильмы с продолжением, особенно если про любовь, — отшутилась Орыся.
— Нет, ты словно с луны свалилась, — вздохнула Одарка. — Разве не чуешь, что творится вокруг?
— А что? — состроила невинные глаза Орыся.
— А то… Вчера на сессии горсовета один депутат внёс предложение: кто нигде не работает и живёт за счёт дикарей, отобрать земельные участки, хаты и даже квартиры!
— Ишь какой шустрый! — усмехнулась Орыся. — Слыхали мы и раньше такие речи.
— Верно, — кивнула Явтух. — А теперь — всерьёз. От слов, так сказать, перешли к делу.
— Значит, борьба с тунеядцами. Ну-ну… Сколько ни боретесь, их почему-то все больше становится.
— Я бы на твоём месте задумалась, — посоветовала Одарка.
Действительно, о нетрудовых доходах говорили из года в год, но ничего не менялось. Более того, спрос на жильё постоянно рос. Когда-то койка стоила рубль в сутки, потом плата увеличилась до двух, а затем и до трех рублей. В разгар сезона некоторые теперь берут по четыре и даже по пять! Но это никого не останавливает. Просят, умоляют, предлагают любые деньги, лишь бы было где приклонить голову.
Пользуясь безвыходным положением, кое-кто из владельцев домов и квартир ставит условие, чтобы утром постоялец уходил (иди дыши воздухом, пей лечебную воду, гуляй) и возвращался не раньше девяти вечера. Естественно, в таком случае милиции трудно засечь проживающих без прописки.
Орыся до подобных строгостей не доходила. Жалела людей, и условия у неё были приличные — все удобства, даже кухню в особняке предоставила в распоряжение постояльцев, чтоб было где приготовить еду. Всегда чисто, свежее постельное бельё, хочешь днём отдохнуть — пожалуйста. В тёплое время
— а его в Трускавце больше, чем холодного, — пользуйся садиком…
Слова Одарки Явтух заронили в душу тревогу. Действительно, могут крепко прищемить хвост.
В принципе Орыся могла обойтись и без службы: зарплата в сто — сто пятьдесят рублей (на большее она не рассчитывала) составила бы очень скромное место в её бюджете. Вернее — мизерное. Она сама охотно приплачивала бы кому-нибудь эту сумму, лишь бы не ходить на работу.
Найти бы какую-нибудь шарагу, где только бы числиться! Для галочки, так сказать, чтобы милиция не цеплялась. Но кто на это пойдёт? В большом городе, где люди не знакомы даже с соседями по лестничной площадке, подобное провернуть, наверное, можно. А в Трускавце? Каждая собака, как говорится, в лицо друг друга знает. Не пройдёт.
Значит, выход один — устраиваться на работу. Но куда?
Мысли эти не давали ей покоя. Орыся не заметила, как очутилась на улице Филатова, у ресторана «Старый дуб». Здесь когда-то действительно стояло могучее дерево, но дуба уже нет, а название осталось.
«Зайти, что ли, поболтать с Кларой?» — подумала Орыся.
Подруга её, Клара Хорунжая, работала в «Старом дубе» официанткой. Ресторан этот Орысе нравился: уютно, обстановка нестандартная, одежда на работниках — в ярком прикарпат-ском стиле, и блюда подавали соответствующие.
Хорунжая обрадовалась приятельнице, устроила за отдельный столик, а чтобы никто не подсел, поставила табличку «Для обслуживающего персонала». Посетителей было мало, и Клара могла уделить Орысе сколько угодно времени. Она тут же забросала её вопросами: где пропадала? Почему такая озабоченная? Орыся поведала о встрече с Одаркой Явтух.
— Господи, чего тебе раздумывать! — сказала Хорунжая. — Иди к нам. Официанткой.
— Ты серьёзно? — удивилась Орыся неожиданному предложению.
— А что? Снова в санаторий? Неужто не надоело смотреть на всяких там почечников, печёночников да язвенников? У нас работа веселее, — убеждала Клара. — Навар опять же… Хватит тебе куковать дома. Тётя Катя отлично со всем справится.
— Так-то оно так, — задумалась Орыся. — Действительно, встаю утром и не знаю, чем заняться. От телевизора уже просто тошнит.
— Ну а я об чем? — поддакнула Хорунжая. — А у нас скучать некогда! И, главное, на людях. Такие мужики захаживают — закачаешься! — подмигнула лукаво Клара и ещё долго убеждала подругу, что лучшего места Орыся не сыщет.
Орыся размышляла недолго и уже через день пришла устраиваться в «Старый дуб», сама толком не зная, почему согласилась на уговоры Клары. Приняли без всяких проволочек, правда, с испытательным сроком.
Было интересно, потому что внове. Хотя и уставала с непривычки от тяжёлых подносов и постоянного пребывания на ногах. Потом освоилась. Режим работы вполне подходящий: день в ресторане, другой — на отдых.
Вполне возможно, что Орыся и прижилась бы в «Старом дубе», если бы…
Это произошло, когда её испытательный срок подходил к концу. Был будничный вечер, ресторан заполнен наполовину. Появление трех новых посетителей обратило на себя внимание всего зала, а метрдотель бросился к ним навстречу и лично проводил до столика Орыси. С первого же взгляда она поняла: цыгане. Двое мужчин и женщина, одетая в кричащее платье и увешанная драгоценностями. На мужчине помоложе был синий бархатный костюм, красная рубашка с люрексом, а на руке сверкал огромный золотой перстень. Второй мужчина и вовсе будто бы только что сошёл с экрана кинофильма о давно забытых временах: надраенные хромовые сапоги, галифе и рубаха наподобие черкески, но без газырей, подпоясанная широченным ремнём с тяжёлыми серебряными накладками. Лицо у него было смуглое, со сросшимися густыми чёрными бровями и лихими усами, а от всей фигуры веяло уверенностью и властностью.
Усаживая посетителей, метрдотель прямо-таки пропел:
— Орысенька, голубушка, обслужи Сергея Касьяновича с друзьями наилучшим образом. — И отвесил в сторону мужчины в галифе низкий подобострастный поклон.
Тот небрежно сунул в нагрудный кармашек метрдотеля крупную денежную купюру и получил в ответ новый поклон, чуть ли не до земли.
Сергей Касьянович поманил пальцем руководителя оркестра, который словно ждал этого момента.
— Весь вечер только мои любимые песни, — сказал цыган подбежавшему музыканту, сопровождая просьбу (она выглядела как приказ) солидной пачкой денег.
Затем Сергей Касьянович сделал заказ: деликатесы, фирменные блюда, шампанское, самый дорогой коньяк и фрукты, причём все в таких количествах, что хватило бы на огромную компанию.
С эстрады полились рыдающие звуки скрипки, и певица запела старинный душещипательный романс.
— Ну, подружка, тебе крепко подфартило, — не без зависти сказала Хорунжая, когда встретилась с Орысей у стойки буфета. Считай, сотняга чаевых у тебя в кармане.
— Ты уж постарайся, — поддакнул буфетчик. — Тогда выложит и двести, а может, и триста.
— Что-то раньше я его не видела, — сказала Орыся.
— Верно, давненько его не было, — кивнула Клара. — Раньше чаще захаживал… Барон…
— В каком смысле? — не поняла Орыся.
— Цыганский, — пояснил буфетчик. — Не слыхала, что ли? У них так называют самого главного!
— А я думала, что такое бывает разве что в кино… И не боится же швырять деньгами, — покачала головой Орыся.
— А Барону все нипочём! — сказала Хорунжая. — Когда был у нас последний раз, такую гулянку закатил — до самого утра! Наш директор тоже веселился вместе с Сергеем Касьяновичем.
— Что же он за птица, если ему даже ОБХСС не страшен? — поинтересовалась Орыся.
— А может, ОБХСС его самого боится, — пожала плечами Клара. — И не только ОБХСС, но и прокурор…
— Точно, — подтвердил буфетчик. — Пансионат «Сокол» знаешь? — почему-то оглядываясь, негромко спросил он. — Ну, недалеко от рынка?
— Конечно, — кивнула Орыся. — Там с другого входа помещается городская прокуратура.
— Во-во, — ещё больше понизил голос буфетчик. — Говорят, здание строили под тем видом, что якобы только под прокуратуру, а потом уж большую часть отвели под пансионат. И вроде бы Барон эту уловку знает и держит кое-кого вот так. — Он показал крепко сжатый кулак.
— А я слышала, что Сергей Касьянович огромное наследство получил, — сказала Хорунжая. — Из заграницы. Ведь их племя по всему свету рассеяно… И поэтому у Барона полные карманы чеков. Вещи он только в «Берёзке» покупает.
— Галифе и сапоги тоже? — прыснула Орыся.
— У него имеется для этого индивидуальный портной и сапожник, — не отреагировала на юмор Клара. — И ещё, он в Афганистане воевал. Метрдотель говорит, что самолично видел у Барона не то боевой орден, не то медаль.
— Значит, точно Афганистан, — глубокомысленно кивнул буфетчик. — В Отечественную не мог, под стол пешком ещё ходил.
Вернувшись в зал, Орыся пригляделась к Барону. Ему действительно было не больше сорока лет.
И вдруг почувствовала, что он тоже внимательно наблюдает за ней. В каком бы уголке она ни находилась, глаза Барона были устремлены в её сторону. И от этого взгляда Орысе почему-то было не по себе.
В груди смутно шевельнулось что-то тревожное…
А оркестр не переставал тешить публику цыганскими мелодиями, то грустными, то задорными. Одна из них, зажигательная, огневая, подняла с места друзей Барона, и они пустились в пляс под одобрительные возгласы присутствующих. Вскоре к танцующим присоединились другие посетители ресторана.
Лишь один Барон невозмутимо сидел за столом, глуша бокалами шампанское да время от времени бросая на Орысю свой прямо-таки завораживающий взгляд.
Улучив момент, она сообщила об этом Кларе.
— Смотри, — шутливо погрозила пальцем Хорунжая. — От Барона просто так не отвертишься. На кого положит глаз — ни перед чем не остановится. — И уже серьёзно продолжила: — Помнишь, у нас была официантка Зофья?
— Светленькая такая, кудрявенькая?
— Да, между прочим, натуральная блондинка, не крашеная… Барон увидел и как солома загорелся. С ходу предложил встретиться после работы. А Зофья только-только замуж вышла, и за красивого парня. Зофья отказала Барону, да ещё, дурища, мужу проговорилась.
— А почему дурища? — поинтересовалась Орыся.
— Потому, — вздохнула Клара. — Муж заревновал, пришёл к Барону, стал угрожать ему. А на следующий день Зофьиного супруга так обработали — страшно смотреть! Неделю валялся в больнице без сознания. Череп проломили, ребра переломали. Короче, калекой сделали.
— Кто? Барон? — округлила глаза Орыся.
— Нет. А тех, кто напал, до сих пор не нашли.
— Ну а Зофья?
— Как только муж встал на ноги, уехали из Трускавца. Подальше от греха.
— А может, Сергей Касьянович тут вообще ни при чем?
Хорунжая пожала плечами и сказала:
— Он никогда не бывает один. Обязательно рядом кто-нибудь на подхвате. Как этот, — она скосила глаза на спутника Барона, только что усевшегося за стол после пляски. — Да ещё на улице дежурят.
— А это что за краля с ними? — полюбопытствовала Орыся. — Любовница Барона?
— Райка? С тем дружком Барона. Она с разными приходит — Клара вдруг прыснула в кулак.
— Ты чего? — удивилась Орыся.
— Представляешь, даже в зубы вставила бриллианты!
— Ну да? — вытаращила глаза Орыся. — Шутишь?
— А ты присмотрись, сама убедишься.
— Неловко как-то.
— Рассказывают, грызла как-то Райка орех и сломала зуб. Очередной хахаль повёз её к дантисту и вставил золотую фиксу с бриллиантом. Райке это так понравилось, что она вырвала здоровый зуб с другой стороны и вставила золотой с бриллиантом. Для симметрии… Ну не чокнутая?
Подойдя в очередной раз к столу Барона, Орыся мельком кинула взгляд на рот хохочущей Райки, потому что не могла все-таки до конца поверить в рассказ Клары Хорунжей. Ну возможно ли такое? Но у Райки, когда она смеялась, действительно, в двух боковых золотых зубах пускали разноцветные лучики бриллианты. Прямо чертовщина какая-то!
— Садись, Орыся, — неожиданно сказал ей Барон, выдвигая четвёртый стул и наливая в бокал шампанское.
Орыся растерялась.
— Спасибо. Не могу… Понимаете, нельзя нам на работе, — пролепетала она и для убедительности добавила: — Честное слово!
— Садись, садись, — властно произнёс Сергей Касьянович. — За знакомство. — Он протянул свой фужер, чтобы чокнуться, ожидая, пока она возьмёт налитый ей.
Орыся невольно оглянулась, ища глазами метрдотеля. Но Сергей Касьянович опередил её, щёлкнул в воздухе пальцами, и через мгновение тот стоял рядом, как послушная собачонка.
— Давай, Петя, и ты, — налил ему полный бокал коньяка Барон.
К удивлению Орыси, метрдотель залпом осушил бокал.
— Ну? — нетерпеливо сказал Барон, обращаясь к Орысе.
Метрдотель согласно кивнул ей, мол, не отказывайся.
Пришлось и чокнуться, и выпить, и сесть.
Спустя некоторое время Барон налил Орысе второй бокал. Она почему-то не решилась сказать «нет».
И потом, когда на кухне метрдотель шепнул ей, что Сергей Касьянович ожидает у входа (о подмене уже позаботились), Орыся тоже не нашла в себе сил отказаться. Переоделась и вышла на улицу.
У ресторана стояли «Волга» и «жигуленок». Барон, сидевший в «Волге», открыл дверцу, пригласил Орысю в машину. И, как только она села, резво взял с места. Тут же, следом за ними, двинулись и «Жигули».
«Как же это он не боится пьяный за рулём? — Орыся краем глаза посмотрела на Сергея Касьяновича. — Нарвётся на гаишников, лишат прав. А то и вовсе в милицию могут забрать».
Вообще-то он на пьяного не походил, хотя выпил изрядно. Только веки набрякли да побелели.
Впереди у перекрёстка показался милицейский мотоцикл, возле которого стоял работник ГАИ в белых крагах и шлеме. У Орыси упало сердце: сейчас поднимет жезл, они остановятся и…
Но Барон, чуть сбавив скорость, приспустил возле себя стекло и небрежно помахал рукой милиционеру. Тот кивнул и весело улыбнулся в ответ, как будто увидел самого дорогого друга. Только что не козырнул.
Орыся едва сдержала вздох облегчения.
— Сергей Касьянович, — спросила она, тяготясь молчанием и неизвестностью, — кто же вы такой, если даже милиция?..
— Ой, дорогая-золотая, — усмехнулся Барон, — поменьше задавай вопросов. Не люблю.
Орысю несколько обидел такой ответ, но она промолчала.
Однако когда «Волга» и неотступно следующие за ней «Жигули» вылетели за город, не удержалась:
— Но хоть имею я право узнать, куда мы едем?
— Во Львов, — коротко ответил Сергей Касьянович.
— Как во Львов? — вырвалось у Орыси.
— Отдохнуть надо, — сказал Барон, не объясняя, от чего отдохнуть и как.
«Господи, а тётя Катя? — подумала она. — Вот уж переволнуется!»
В машине снова воцарилось молчание. Лишь в едва приоткрытое со стороны водителя окно посвистывал встречный ветер да шуршали шины по асфальту.
Сергей Касьянович управлял машиной уверенно и властно. Впрочем, как и вёл себя с людьми. Эта уверенность почему-то постепенно успокоила Орысю.
Во Львове она не была давно. А город этот очень любила за его многолюдность, неповторимые старинные улицы, дома, скверы. Там можно затеряться и в то же время быть среди толпы. Не то что в их игрушечном маленьком Трускавце!
Одна площадь Рынок чего стоит! А Театр оперы и балета имени Ивана Франко с его крылатыми фигурами на фронтоне!
— Ты чего Раису обглядывала? — неожиданно задал вопрос Барон.
Орыся обрадовалась: молчание её тяготило. Она ткнула себя пальцем в зубы и сказала:
— Что, ей некуда бриллианты девать?
— Понравилось? — не то удивился, не то заинтересовался Барон.
— Эх, кто бы мне подсунул орешек покрепче! — со смехом произнесла Орыся.
— Подумаешь, — пренебрежительно сказал Барон, — бриллианты по одному карату! Всего-то двенадцать тысяч… Я могу тебе в каждый из тридцати двух зубов по два карата!
Сказал так, что она поверила — может.
— Свои как-то лучше, — ушла она от темы.
До Львова домчались менее чем за час. Подкатили к гостинице «Верховина», что на проспекте Ленина. Лиц людей, сопровождавших их на «Жигулях», Орыся так и не увидела: Сергей Касьянович сразу повёл её в вестибюль. А там…
Дежурный администратор вёл себя с Бароном так же, как метрдотель «Старого дуба». Через десять минут Сергей Касьянович уже вводил её в роскошный трехкомнатный «люкс» с коврами на полу и цветным телевизором. А ещё через четверть часа им подали в номер царский ужин с чёрной и красной икрой, разными копчёными и солёными рыбами, свежими жареными шампиньонами, неправдоподобно огромными красными варёными раками, коньяком, шампанским и заморскими фруктами.
Орыся не переставала удивляться могущественности своего «похитителя», как она мысленно называла Барона. И как ему удалось получить номер без всяких паспортов? Ведь у нас и шагу нельзя ступить, пока не удостоверятся, кто ты такой.
В уютный номер не проникал шум с улицы. Мягкий свет торшера освещал столик, играя в гранях хрусталя и золоте напитков.
Они сидели на диване рядом. Барон взялся за коньяк.
— Нет-нет, — запротестовала Орыся.
— А шампанское?
— Немного.
— Как хочешь, — посмотрел на неё Сергей Касьянович.
И снова у неё от этого взгляда тревожно забилось сердце, как там, в «Старом дубе».
Выпили. Он — коньяк, она — шампанское.
Ела Орыся с удовольствием: уехала из Трускавца голодная, да ещё дорога.
Наверное, уют и роскошь помещения её расслабили. Вино, впрочем, тоже. Она почти не уловила момента, когда сильные, железные руки Барона прижали её тело к своему, отыскали грудь, бедра, а губы жадно потянулись к её губам.
И тут, словно опомнившись, она резко оттолкнула Барона. Началась борьба, безмолвная, грубая и жестокая. Пощёчина ещё больше озлобила Орысю, и она вцепилась ногтями в его лицо, не чувствуя дальнейших ударов…
Тяжёлая золотистая портьера, трюмо с деревянными завитушками, идиллический пейзаж в багетной рамке на противоположной стене — вот что увидела Орыся, проснувшись.
И вспомнила.
Ругать она себя не стала: сама отлично знала, зачем привёз её Барон в эту гостиницу. При воспоминании о нем она зачем-то повыше натянула на себя одеяло. Прислушалась.
В номере стояла тишина.
«Где же он?» — с каким-то беспокойством подумала она: неизвестность пугала.
Телу что-то мешало. Комбинация… Вернее, то, что от неё осталось, — лохмотья.
Орыся откинула одеяло, хотела встать. Что-то упало на коврик возле кровати.
Два целлофановых пакета. Ярких, с надписью на иностранном языке. В одном было нижнее бельё, в другом — платье. Изумительное, нежно-сиреневое, с люрексом.
Её платье валялось на стуле с оторванным рукавом.
Орыся приложила к себе обновку, посмотрелась в зеркало. И цвет и фасон
— все к лицу.
Она пошла в ванную, привела себя в порядок, сделала причёску, размышляя, куда мог запропаститься Сергей Касьянович. И не успела выйти в гостиную, как появился он в длинном кожаном пальто и мохнатой лисьей шапке. На щеке алела царапина — след её ногтей.
Барон прошёлся по ней взглядом, улыбнулся, довольный.
— Я немного погорячился, — сказал он, раздеваясь. — А ты мне такая бешеная ещё больше понравилась.
— Чем? — спросила она немного кокетливо.
Барон хмыкнул и не ответил. Потом уже, когда они сидели за доставленным из ресторана завтраком, пояснил:
— Запретный плод — он всегда слаще. — И без всякого перехода вдруг заявил: — В ресторане ты больше работать не будешь.
— Как это? — вырвалось у Орыси.
— Вот так! — коротко бросил он.
Орыся поняла, что спорить бесполезно. И опасно: ей вспомнился рассказ Хорунжей о том, как поступили с мужем Зофьи.
После завтрака Сергей Касьянович предложил покататься по городу. Когда вышли на улицу, мела метель, а Орыся была в лёгком пальто.
— Холодно, — передёрнула она плечами, поскорее забираясь в машину.
— Согреем, — пообещал Барон.
Орыся не придала значения этому замечанию. Он остановил «Волгу» возле универмага и попросил немного подождать. Вернулся минут через пятнадцать с большим свёртком. Когда она развернула его в гостинице — ахнула. Это была норковая шуба…
Во Львове они пробыли три дня. Обошли чуть ли не все рестораны. Орыся устала от этого загула. Пить она не любила и не умела, а приходилось, хотя бы понемногу. Хмель был не в радость, только болела голова.
Потом Сергей Касьянович отвёз её в Трускавец и, прощаясь, предупредил:
— Чтобы ни одного мужика! Узнаю — наше следующее свидание будет на том свете!
Кончался февраль, а зиме, казалось, не будет конца. Обычно в это время в Трускавце уже сходил снег, а тут морозы доходили до двадцати пяти градусов, бушевали метели, скреблись в окна сухими снежинками, и под их шелест сладко спалось в тёплой комнате. Как и в тот день, когда прикатила на собственном «Москвиче» Наталья Шалак — двоюродная сестра Орыси.
— Вставай, барыня! — разбудила она хозяйку и показала на часы: было около полудня. — Скоро темнеть начнёт, а ты ещё в кровати.
— Наталка! Ты? — Орыся спросонья протирала глаза, не понимая, наяву перед ней сестра или снится. — Откуда? Какими судьбами?
— Прямиком из Криницы… По твою душу, — ответила Наталья, расстёгивая пальто, но почему-то не снимая его.
За Натальей стояла тётя Катя и умилённо глядела на Орысю.
— Подымайся, подымайся, милая, — кивала она. — Завтрак уж на столе. Откушаешь вместе с гостьей.
— Какой там завтрак! — повернулась к ней Шалак. — Нам ехать надо!
— Ехать? — встревожилась Орыся. — Куда? Зачем? — И подумала: неужели что с дедом? Из Воловичей доходили вести, что он заболел.
— Не волнуйся, — успокоила её Наталья. — Радость у нас. Нет, ты не поверишь, ей-богу! Позвонили вчера из Москвы нашей председательше сельисполкома Павлине Васильевне… Помнишь её?
— А как же! — ответила Орыся, неохотно покидая нагретую постель.
— И говорят, — продолжала Наталья, — ждите в гости иностранцев. Павлина Васильевна растерялась: что за иностранцы, почему именно в Криницы? Её спрашивают, есть в селе семьи с фамилией Сторожук? Конечно, отвечает председательша, я сама урождённая Сторожук. Вот и хорошо, через два дня встречайте туристку из Канады. Она пожелала посетить места, где родилась, и заодно повидать родственников. Звать её Миха Стар.
— Так это же!.. — воскликнула Орыся, но Наталья перебила:
— Да-да! Едет тётка Михайлина! Представляешь? Павлина Васильевна так и сказала: это она по-заграничному Миха Стар, а по-настоящему — Михайлина Сторожук. Что же, встретим как полагается!
— Но я-то зачем?
— Здрасьте! — удивилась Наталья. — Поможешь. Ты ведь тоже Сторожук, родственница.
— Седьмая вода на киселе.
Орыся открыла шкаф, выбирая, что надеть для поездки.
— Черт! Куда розовый шарф подевался? Он всегда здесь висел.
Тётя Катя заохала, бросилась к шифоньеру и вынула из нижнего ящика богатый мохеровый палантин.
— Прости меня, старую, — оправдывалась старуха. — Ты давеча его на стуле оставила. Вот я и спрятала в ящик.
Наталья смотрела на сестру и недоумевала: неужели это та самая Орыська, которую она знала с детства? В селе у своих деда с бабкой она и корову доила, и за свиньями ухаживала, и навоз убирала, и босиком бегала на речку полоскать бельё. Да и когда работала диетсестрой в санатории, о ней отзывались как о скромнице, готовой и подежурить за другого, и с чужим ребёнком посидеть. А тут завтрак даже себе не приготовит, все тётя Катя. Однако Шалак промолчала, лишь перед самым выходом спросила:
— Куда думаешь теперь устраиваться?
— А зачем мне работать? — беспечно ответила Орыся.
— Конечно, коровка у тебя щедрая, — не удержалась от шпильки Наталья, кивнув в сторону особняка. — Даже пасти не надо, знай только… — и она задвигала руками, словно доила.
— Твоя тоже, кажется, не скупится на молочко, — усмехнулась Орыся.
Наталья поняла, что она имела в виду. Шалаки работали на селе: Наталья
— учительницей, Матей — завклубом. Но имели к зарплате очень хороший приварок. От теплицы. На дворе зима, а они возили на рынок в Киев свежие помидоры и огурцы.
— Тоже мне сравнила! — отпарировала Шалак. — Попробуй вырасти рассаду, удобряй, опрыскивай, поливай! За дитем легче ухаживать!
— Ладно, — недовольно оборвала её Орыся. — Имеешь и слава богу! — И дала наказ тёте Кате: — Если приедет Сергей Касьянович, скажи, что я в Криницах. На пару дней, не больше.
— Не-не! — испуганно замахала руками старушка. — Разве он на словах поверит? Ты уж, голубушка, черкни ему записку.
Орыся набросала пару слов Сергею, и они поехали.
Сельская жизнь не особенно богата на события, тем паче зимой. Поэтому ожидаемый приезд Михайлины Сторожук взбудоражил не только её родных, но и всех криничан. На следующий день (а это была пятница) в селе с утра царило необычное оживление. Продолжали прибывать Сторожуки из Драгобыча, Борислава, окрестных селений. Кто на собственных машинах, кто рейсовым автобусом. Орысины дедушка с бабушкой так и не приехали: видать, старик действительно захворал.
Больше всех забот было у Василины Ничипоровны, председателя местного колхоза «Червоный прапор». Её районное начальство, узнав, что колхоз посетит канадская туристка, дало указание «показать товар лицом», то есть не осрамиться перед заграницей. К тому же колхозный голова приходилась тёте Михайлине троюродной племянницей. Вообще-то по части встречи зарубежных гостей опыт у Василины Ничипоровны имелся. Но одно дело официальная делегация, а другое — родственница. Как её принять? У кого поместить? На это в Криницах претендовало не менее десяти семейств. Обижать никого не хотелось. Но ведь тётя Михайлина одна! Пришлось выбирать, кто ей ближе по родству. Таким являлся местный бригадир механизаторов Гринь Петрович Сторожук, сын единокровного брата гостьи.
Сам Гринь Петрович узнал, что у него в Канаде есть тётя, лишь пять лет назад, когда умер отец, Петро Остапович. Разбирая после его смерти бумаги, он обнаружил очень интересное письмо — ответ из Красного Креста. Он касался сведений о деде Остапе. На запрос Петро Остаповича отвечали, что его отец, Остап Сторожук, недавно скончался в Канаде. Но у него осталась дочь Михайлина, проживающая в городе Виннипег.
Гринь Петрович терялся в догадках, почему отец скрывал, что у него есть сестра. Конечно, в те времена наличие родственников за границей не афишировали. А Гринь Петрович как раз заканчивал сельхозинститут во Львове, и скорее всего, отец боялся повредить его карьере.
Как бы там ни было, но Гринь Петрович тут же написал тёте Михайлине, которая сразу ответила. Письмо было грустное и радостное одновременно. Грустное, потому что она узнала о смерти единокровного брата своего, так и не повидавшись с ним, а радостное — что объявился племянник. Так у них наладилась переписка. Потом стали приходить посылки. Шубы из синтетического меха, пуловеры, свитера, платья и кофточки с люрексом, джинсы и другая одежда. Гринь Петрович раздавал подарки родственникам.
Вот и выходило: кому как не ему принимать в своём доме гостью из далёкого городе Виннипега. Не было сомнений, что тётя Михайлина останется довольна: жена Гриня Петровича, Ганна Николаевна, была отличной хозяйкой и мастерицей стряпать. Хлеб пекла такой (она работала в местной пекарне), что за ним в Криницы приезжали даже из города. Никакой механизации Ганна Николаевна не признавала — только своими руками!
Покончив с вопросом, у кого будет жить канадская родственница, наметили настоящий сценарий её встречи. Правда, точного времени приезда тётки Михайлины в Криницы никто не знал: из львовского отделения «Интуриста» сообщили неопределённо — будет к обеду. Встретить решили торжественно, у околицы села. Отправились туда в полдень.
Крутила позёмка, мороз стоял под двадцать градусов. Согревались на ледяном ветру притопыванием и прихлопыванием. Кто-то даже предложил разжечь костёр. Но тут на дороге показалась чёрная «Волга». Не сбавляя хода, она промчалась мимо встречающих, которые закричали шофёру, замахали руками. Тот затормозил, подал назад.
И точно, в машине сидела тётя Михайлина. Её узнали по ранее присланным фотографиям.
«Волгу» обступили со всех сторон. Какой там сценарий, о нем враз забыли! Каждому хотелось протиснуться поближе.
Первым из машины выбрался молодой мужчина в короткой дублёнке. За ним вышла гостья, растерянная и взволнованная. Она была в шубе из искусственного меха, в меховой шапке с козырьком. На груди тёти Михайлины висели фотоаппарат и кинокамера.
— Дорогу!.. Дорогу! — распорядилась Василина Ничипоровна. — Дайте пройти Гриню Петровичу!
Все расступились. Сторожук, неся на расшитом рушнике каравай и солонку с солью, подошёл к гостье.
— Дорогая тётя Михайлина! — произнёс он осевшим от волнения голосом. — Добро пожаловать на родную землю.
У Михайлины Остаповны задрожали губы, на глазах показались слезы.
— Гринь, неужели!.. — только и проговорила она.
А Сторожук переминался с ноги на ногу, совал тётке каравай. Та наконец поняла, что от неё требуется, отломила кусочек хлеба, макнула в соль и положила в рот. Кто-то принял из рук Гриня Петровича символ гостеприимства и хлебосольства. Тётка бросилась на шею к племяннику и заплакала. Он совершенно растерялся, гладил её по спине и приговаривал:
— Ну будет, будет…
— Не верится… — отстранилась от него гостья. — Всю жизнь ждала этого часа.
Она оглянулась, словно что-то ища, затем опустилась на колени, взяла горсть снега и приложила ко рту.
И все поняли: будь земля голая, тётя Михайлина поцеловала бы её.
Женщины зашмыгали, кто-то всхлипнул. Гринь Петрович бережно поднял тётку и начал было представлять родственников.
— Потом, дома! — остановила его Василина Ничипоровна. — А то совсем заморозим дорогую гостью.
Та и впрямь здорово озябла в синтетической шубе: губы посинели, пальцы еле шевелились. И все же, прежде чем сесть в машину, она несколько раз щёлкнула фотоаппаратом, запечатлев на память эту трогательную встречу.
В «Волгу» подсели Гринь Петрович и председатель колхоза.
Молодой человек оказался переводчиком из «Интуриста», звали его Лев Владимирович. Но его помощь не понадобилась: разговор шёл на украинском языке. Правда, тётя Михайлина изъяснялась довольно старомодно, иногда вставляя английские слова, которые тут же сама и переводила.
— Ты — вылитый дед Остап! — сказала она, не выпуская из своих рук ладонь племянника.
Впрочем, Гринь Петрович имел сходство и с тётей: одинаковые разрез глаз и форма носа.
В машине было жарко. Сторожук расстегнул пальто. На его груди сверкнуло два ордена, которые заставила надеть жена.
— О! — удивилась гостья. — Ты был на фронте? Почему не писал об этом?
— Да нет, — смутился Гринь Петрович, — не был я на войне. А это, — дотронулся он до наград, — за другое… — И замолчал, поскольку хвалить себя было неловко.
— Он воюет на поле! — пришла на выручку Василина Ничипоровна. — За урожай! Его бригада на всю область гремит! Портрет вашего племянника на доске Почёта в райцентре.
Гостья не поняла, что такое доска Почёта и почему Гринь Петрович «гремит» председательнице пришлось объяснять.
— О'кей! — кивнула довольная тётя Михайлина. — Хорошо! Молодец! А какой у вас сегодня праздник? — вдруг спросила она.
— Как? — в свою очередь, удивился Гринь Петрович. — Вас встречаем…
— Да? — округлила глаза гостья. — Иа-за меня не вышли на работу, правильно я поняла? — Племянник согласно кивнул. — А хозяин разрешил? Убытка не будет?
Гринь Петрович и Василина Ничипоровна не знали, что и сказать. Поймёт ли заокеанская родственница, ведь тут все иначе, чем у них, в Канаде. Как объяснить наши порядки?
Сегодня им начальство само дало «добро». А сколько не выходят на ферму или в поле из-за того, что нужно ехать в район за какой-нибудь пустяковой справкой (порой не раз и не два) или же везти чинить телевизор, стиральную машину? Не говоря уже о тех, кому важнее продать клубнику или черешню с приусадебного участка на городском рынке, чем отработать в колхозе. Ну а убытки?.. Попробуй взыщи!
Разумеется, этого гостье говорить не следовало, особенно после установки из района «показать товар лицом».
— А мы сами себе хозяева! — бодро ответила голова колхоза.
Тётя Михайлина на секунду задумалась, но больше расспрашивать не стала, схватившись за кинокамеру: её внимание привлекли добротные красивые дома сельчан, расписанные по фасаду картинами в лубочном стиле. Она снимала до тех пор, пока машина не остановилась у ворот дома Гриня Петровича, где поджидала огромная толпа кринчан.
— Это тоже ради меня? — снова удивилась гостья и, услышав утвердительный ответ, заметила: — У нас в Канаде так встречают только президентов!
Ганна Николаевна, представленная мужем, заключила тётю Михайлину в могучие объятия и повела в дом. Гостья не удержалась, чтобы не сфотографировать колодец во дворе — подлинное произведение искусства, хоть сейчас в музей народного творчества!
Ганна Николаевна отвела тётку в комнату, подготовленную для неё, и сказала:
— Отдыхайте с дороги… Может, приляжете?
— Нет, нет! — запротестовала гостья. — У меня большие планы. Съездить в Каменец, посмотреть на дом отца… И в Колгуевичи обязательно. Родина Ивана Франко!
— Успеется, — уговаривала хозяйка. — Вон откуда ехали, из-за океана! А в вашем возрасте это нелегко.
— О, я ещё совсем молодая, — заулыбалась тётя Михайлина, обнажая ряд белых, красивых зубов, слишком белых и слишком красивых, чтобы быть своими.
— Мне всего пять лет!
— Пять? — переспросила Ганна Николаевна, подозрительно глянув на гостью.
— Пять! — не переставала улыбаться та.
«Господи! — подумала хозяйка. — Часом не с приветом тётка-то?»
Гостья, видя замешательство Ганны Николаевны, похлопала её по плечу.
— Это в шутку. — И пояснила: — Понимаешь, милая Ганна, моя внучка Лайз отдыхала с мужем летом на одном из островов архипелага Мергуи, в Андаманском море. Там существует обычай: когда рождается ребёнок, то ему как бы отпускают на жизнь шестьдесят лет. И счёт ведётся в обратном направлении… Понятно?
— Не очень, — призналась хозяйка.
— Ну, у нас как? Сначала ребёнку год, потом два, три и так далее. А у них наоборот — шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь… Ясно?
— Теперь ясно.
— Вэл! Хорошо! — одобрительно кивнула гостья. — А если ты доживёшь до «нуля», то дают ещё десять лет. Допустим, человеку шестьдесят пять. Тогда говорят: ему пять лет во второй жизни. Мне сейчас семьдесят пять, так что получается: я пятилетняя девочка в третьей жизни…
— Чудно! — покачала головой Ганна Николаевна.
— Но зато удобно для стариков! — засмеялась тётя Михайлина.
— Переодеваться будете? — поинтересовалась хозяйка, оглядев наряд гостьи — вельветовые брючки и свитер.
— Я так буду, — взяла её под руку тётка Михайлина. — Ну, пойдём познакомимся с родными.
«Да, — подавила вздох Ганна Николаевна, — старый як малый».
Зашли в комнату, где был накрыт праздничный стол. Никто не садился — ждали почётную гостью.
«А наши-то куда наряднее», — с удовлетворением отметила про себя Ганна Николаевна.
И впрямь, на многих Сторожуках костюмы и платья — даже на приём в Кремль не стыдно было бы! Ну а насчёт угощения хозяйка не беспокоилась: молочные поросята, индейки, куры, домашняя колбаса и окорок, своего приготовления маринады и соления, пышные румяные пироги и караваи. Ароматы и запахи стояли такие, что и у сытого потекли бы слюнки.
Увидев все это великолепие, тётя Михайлина бросилась за фотоаппаратом, влезла на стул, щёлкнула затвором. И тут же, к удивлению присутствующих, извлекла из камеры… готовый цветной отпечаток.
Всем хотелось посмотреть фото. Орыся тоже разглядывала его, как чудо. Стоявший рядом Лев Владимирович тихо пояснил, что аппарат — системы «Полароид».
— У меня в Москве такой же. Правда, трудно с фотоматериалами к нему, но на вас я не пожалел бы… — многозначительно добавил он.
Переводчик, как только зашёл в дом Сторожуков, сразу «прилип» к Орысе и не отходил от неё ни на шаг. И когда наконец сели за стол, устроился рядом.
Поднялась Василина Ничипоровна и произнесла в честь гостьи целую речь. Лев Владимирович шепнул на ухо соседке:
— Выручайте, Орыся, по-украински я ни бум-бум.
Она хихикнула и тоже шёпотом спросила:
— Зачем же вас послали с тётей Михайлиной?
— Положено, вот и поехал, — усмехнувшись, ответил работник «Интуриста».
Орысе пришлось переводить ему с украинского языка на русский. Лев Владимирович под этим предлогом придвинулся к ней ещё ближе.
Угощение шло на «ура». Ещё бы, все здорово нагуляли аппетит на морозе. Гринь Петрович, сидящий по правую руку тётки Михайлины, предлагал ей то кусок поросятины, то ломоть окорока, то индюшачью ножку. Но старушка от всего отказывалась. Она положила себе на тарелку куриное крылышко и пару кружочков свежего огурца. К знаменитому хлебу Ганны Николаевны она даже не прикоснулась.
— Хоть пирога отведайте, — попросила Ганна Николаевна, сидевшая по левую сторону тёти Михайлины. — Слоёный…
— Нет! Нет! — замахала руками гостья. — Вредно!
— Как? — растерялась хозяйка. — Аль хвораете чем?
И на самом деле, тётя Михайлина выглядела такой тощенькой по сравнению с упитанными, что говорится, кровь с молоком, представительницами среднего и старшего возраста Сторожуков.
— Совсем наоборот! — возразила тётя Михайлина. — Я здорова! Но не хочу заболеть. У нас это слишком дорогое удовольствие.
— От чего тут заболеешь? — встревожилась Ганна Николаевна. — Все свежее, своё. Яички, мясо, масло…
— Да разве можно есть вместе мясо, яйца, картошку, хлеб? — ужаснулась старушка.
— А кто ест мясо без гарнира да ещё без хлеба? — вытаращилась на неё Ганна Николаевна.
— Нет, белки надо есть раздельно с углеводами, а крахмал отдельно с белками! — заявила гостья. — Белки с белками тоже вредно! По системе Шелтона!
— Кого-кого? — переспросила Ганна Николаевна.
— Неужели вы не слышали о нем? — удивилась тётя Михайлина, — Шелтон — знаменитый американский врач! Благодаря его системе я не знаю теперь, что такое обращаться в больницу.
— Да разве худой человек — здоровый? — не выдержав, со вздохом заметила Ганна Николаевна, которая была задета за живое.
— А как же, — закивала гостья, смотревшаяся рядом с Ганной Николаевной невзрачной пичужкой. — Надо избавляться от лишнего веса.
— Пусть уж молодые думают о фигуре, — отмахнулась та, — а в мои годы…
— О чем ты говоришь! Вот моему зятю пятьдесят два года. В прошлом году он весил восемьдесят килограммов, а в этом — семьдесят пять! Так что он получил прибавку к жалованью пятьдесят долларов.
— А при чем тут жалованье? — удивился Гринь Петрович.
— На фирме, где он работает, такой порядок: за каждый килограмм сброшенного веса прибавляют десять долларов.
— Ну а фирме какой резон в этом? — ещё больше удивился Гринь Петрович.
— О, большой! Выгодно! Худые болеют меньше. Они всегда бодрые, энергичные…
— Сало, значит, тоже не употребляете? — спросила Ганна Николаевна.
— Избави боже! — ужаснулась тётя Михайлина.
— А твой зятёк тоже не ест мясо и сало? — встряла в разговор бабка Явдоха, самая старая из Сторожуков.
— Конечно.
— А как же он с жинкой? — покачала головой местная старейшина. — Я б такого мужика на ночь не пускала…
Слова бабки Явдохи потонули в хохоте. А когда смех утих, поднялась председатель сельисполкома и стала говорить о родной земле, которая всегда остаётся родной для украинцев, где бы они ни были.
— Дорогая Павлина сказала верно, — сказала старушка. — Мы там, в Канаде, не забываем о родине! О, вы представить себе не можете, сколько народу каждый год приезжает в Виннипег на фестиваль украинского искусства в день рождения Тараса Шевченко! Стихи его читают! — Она вздохнула. — Увы, к сожалению, чаще в переводе на английский. А вот песни поем на родном, украинском!
И посетовала, что её поколение ещё помнит и чтит национальные традиции, а вот молодёжь…
— Наши, думаешь, лучше? — показала на девчат и парней за столом бабка Явдоха. — Попроси их спеть добрую старую песню — куда там! Эх, жаль Анна не приехала, её бабушка, — кивнула она на Орысю. — Столько знает песен!
— А почему она не приехала? — поинтересовалась гостья.
— Старик у ней хворает. Спина, плечи… Согнуться-разогнуться не может.
— Надо было написать мне в Канаду, я бы помогла ему. Подруга моей старшей дочери работает по контракту в Китае. Её отец тоже страдает воспалением суставов, так она прислала ему жилет. Тёплый и в то же время лечит. Понимаете, в жилет этот вшита целебная трава, действует через кожу.
— Ишь, до чего додумались, — покачала головой бабка Явдоха. — Ну что ж, уважь, милая… Ну а насчёт того, что нет Анны — ладно, не беда. Мы Орысю попросим спеть. Хорошо девка спивае.
— А ты только что ругала молодёжь, — улыбнулся Гринь Петрович.
Он встал и сказал тост за молодое поколение Сторожуков, пожелав им быть всегда и везде первыми, присовокупив, естественно, и внуков тёти Михайлины.
Старушка расчувствовалась, принесла фотографии. У неё было семь внуков.
— А это моя любимица, Мэри, Машенька, — она с любовью погладила рукой снимок загорелой девчонки в костюме для тенниса.
Фотографии стали переходить из рук в руки.
Здравицы следовали одна за другой. Глядя на гостей, Ганна Николаевна радовалась: уплетали её стряпню за обе щеки вопреки всяким там заокеанским умникам, вроде этого Шелтона.
Лев Владимирович тоже ел и нахваливал, уверяя Орысю, что такой вкусной, истинно украинской кухни нигде не пробовал, хотя ему приходилось бывать в самых лучших ресторанах в различных городах страны, в том числе и в Киеве. Услышав, что Орыся хорошо поёт, он шепнул ей:
— Это уж слишком.
— Что слишком? — не поняла Орыся.
— Понимаете, когда я увидел вас, просто не поверил: такой цветок! И где? В провинции! — Он отстранился, чуть прикрыл тёмные глаза, потом снова приблизился. — Изыск! Какой элегант! И оказывается, ко всем вашим совершенствам — ещё голос! Жажду услышать.
— Смотрите не разочаруйтесь, — с улыбкой ответила Орыся. — Небось там, в Москве, в театрах наслушались…
— Сказать честно, даже надоело. «Пиковую даму» в Большом слушал раз двадцать, не меньше. Куда прежде всего бегут иностранцы? В Большой театр!
— А я как-то хотела пойти, но не смогла достать билеты.
— Бог мой, я бы устроил это в пять минут! Для «Интуриста» — не проблема! Куда хотите: самая лучшая гостиница, ресторан «Седьмое небо» на Останкинской башне, Алмазный фонд, Театр на Таганке!.. — Переводчик достал из бумажника свою визитную карточку и торжественно протянул Орысе. — Ваш покорный слуга!
— Даже не знаю, когда выберусь в Москву, — сказала Орыся, беря визитку.
— По первому звонку — у ваших ног! — заверил Лев Владимирович и ещё тише добавил: — А если вас интересует «Берёзка», ну, там, что-нибудь такое-этакое, могу помочь с чеками.
— Это как раз меня не интересует, — небрежно ответила Орыся.
И сказала правду.
— Да вы, вероятно, не знаете, что там можно купить то, чего больше нигде не достанешь!
Орыся, вспомнив Сергея, его подарки, загадочно улыбнулась. Льва Владимировича это задело.
— Ну, например, косметику от Диора.
— У меня есть, — спокойно сказала молодая женщина и, чтобы не быть голословной, открыла сумочку и продемонстрировала флакончик духов, губную помаду, набор теней, тушь и пудру этой знаменитой французской фирмы.
У переводчика даже челюсть слегка отвисла: сколько стоил косметический набор Орыси, Лев Владимирович знал.
— Были бы деньги, — усмехнулась она, потом уже серьёзно сказала: — А насчёт гостиницы я, возможно, обращусь к вам. Поможете?
— Да-да, — закивал работник «Интуриста», приходя в себя. — Какую пожелаете.
— Где-нибудь в центре. Получше, подороже…
Раньше, когда она задерживалась в столице проездом из Средневолжска, то радовалась койке где-нибудь в «Заре» или «Останкино» за ВДНХ. Но Сергей приучил её к роскошным номерам, и на другое теперь Орыся не согласилась бы.
— Непременно сделаю! — уважительно произнёс Лев Владимирович. — И лучше, если вы дадите знать заблаговременно. Я бы вас встретил. В моем распоряжении очень часто бывает авто, когда обслуживаю какого-нибудь бизнесмена или зарубежного общественного деятеля.
— А вот встречать не надо, — решительно отвергла предложение Орыся. — Тачка — самое милое дело. Ни от кого не зависишь.
Так называть такси приучил её тоже Сергей. Это слово, сказанное небрежно, также произвело впечатление на переводчика. Он склонил голову и развёл руками: как, мол, будет угодно.
За светской беседой с Львом Владимировичем Орыся не заметила, что тётя Михайлина, показав на неё, негромко спросила Гриня Петровича:
— Она что, артистка?
Сторожук затруднился с ответом. Зато Наталья Шалак с улыбкой сказала:
— Орыся у нас безработная.
Тётя Михайлина изменилась в лице, поохала и незаметно вышла.
Слово «безработная» Орыся услышала, но не знала, что оно относится к её персоне. Лев Владимирович увлёк её историей о том, как был переводчиком одного отпрыска короля с Востока, приехавшего к нам туристом. Малый замучил его, требуя повести в злачные места: дом свиданий, порнокинотеатры, на худой конец — бары со стриптизом.
— Я ему объясняю, что у нас нет подобных заведений, — рассказывал работник «Интуриста». — Предлагаю балет на льду, Театр кукол Образцова, Музей Пушкина. Третьяковка закрыта на реконструкцию… А он упёрся, малинки хочет. Скандалист, грозится прервать поездку… Представляете моё положение?
— Вполне, — кивнула со смехом Орыся.
— Так вот… — хотел было продолжить переводчик.
Но как он выкрутился из щекотливого положения, Орыся так и не узнала. На её плечо легла рука тёти Михайлины.
— Прости, дочка, можно тебя на минутку, — наклонилась она к Орысе.
— Да, конечно, — поднялась та.
Тётя Михайлина как-то нежно, по-матерински обняла её за талию, повела в соседнюю комнату через дверь, которая находилась рядом со стулом Орыси. Лев Владимирович, Наталья и ещё несколько человек невольно обернулись вслед.
Как только они переступили порог, канадская родственница горячо заговорила:
— Орысенька, милая, вот, прими от меня! — И старушка вручила ей точно такую же шубу, в какой приехала сама.
— Зачем? — удивилась Орыся.
— Я знаю, что такое быть без работы! Не дай бог! Продашь, это тебе немного поможет, — продолжала старушка с выражением искреннего сочувствия.
Орыся увидела в проёме двери любопытные лица переводчика, Наталки. Вспомнилось вдруг слово «безработная», сказанное сестрой.
«Какой позор!» — ударило в голову. К щекам прилила кровь, и Орыся буквально лишилась дара речи.
— Я понимаю, это мало, — засуетилась тётя Михайлина. — Погоди… У меня есть…
Она достала откуда-то доллары и стала совать в руки «бедной родственницы». Орыся машинально отстранилась, оглянулась. Ей показалось, что Лев Владимирович саркастически усмехнулся.
Орыся смутно помнила, что было дальше. Как она отшвырнула шубу, пробежала через комнату, сопровождаемая удивлёнными взглядами, как сорвала в прихожей дублёнку с вешалки, схватила шапку, мохеровый шарф и выскочила на улицу…
По дороге ехал самосвал. Она подняла руку. Шофёр, молоденький парень, тут же тормознул, проскользив юзом мимо. Орыся подбежала к машине, влезла в кабину. Видя, что на ней прямо-таки нет лица, шофёр испуганно спросил:
— Что с вами?
Орыся не ответила, неслушающимися пальцами расстегнула сумочку, вынула первую попавшуюся купюру — четвертной — и протянула парню:
— В Трускавец!
Он нахмурился, передёрнул рычаг скоростей.
— Спрячьте деньги. Так отвезу. Все равно по дороге.
Орыся кусала губы, глядела на проплывающие мимо нарядные дома и ничего не видела.
«Старуха спятила, что ли! — бушевало у неё все внутри. — Предлагать барахло, как какой-то нищенке! И кому — мне! Да я сама могу купить ей сто таких шуб!»
Но ещё больше злости было у Орыси на Наталку, что ляпнула про безработную.
Она вспомнила Льва Владимировича, их разговор и ужаснулась: что он теперь подумает о ней?!
Водитель, краем глаза наблюдавший за пассажиркой, осторожно спросил:
— Может, поделитесь, какая у вас беда?
Орыся молча помотала головой. И тут весь позор и стыд пережитого вылился истерикой. Слезы полились из глаз, смывая с ресниц тушь.
Когда она вышла из машины в Трускавце, шофёр проводил её таким жалостливым взглядом, будто она была тяжело больна.
Тётя Катя, увидев зарёванную хозяйку, всполошилась, бросилась раздевать.
— Оставьте меня в покое! — выплеснула на неё свою злость Орыся.
Зайдя в комнату, она громко хлопнула дверью и повалилась на кровать.
На следующее утро тётя Катя ходила по флигелю неслышно, как мышь, а в комнату хозяйки боялась даже заглянуть. Подойдёт тихонечко к двери, прислушается, не позовёт ли Орыся, и уйдёт в особняк заниматься своими делами.
В первом часу, прибрав в комнатах постояльцев и сменив постельное бельё, тётя Катя вошла во флигель с собранными у квартирантов деньгами. И у неё отлегло от сердца: Орыся сидела в кресле в накинутой поверх ночной сорочки норковой шубе. Крицяк знала: если та напялила подарок хахаля, значит, настроение в норме.
— Сергей не был? — встретила вопросом Орыся свою верную помощницу.
— Не был, не был, — успокоила её тётя Катя. — И не звонил.
Она хотела расспросить, как прошла встреча заграничной родственницы, но не решилась: захочет, сама расскажет.
Крицяк протянула хозяйке деньги — проверить, пересчитать. Но Орыся только отмахнулась. Положив выручку на стол и потоптавшись, тётя Катя вышла.
Орыся встала, потянулась, глянула на себя в зеркало и усмехнулась: видела бы её сейчас тётя Михайлина. Как ей идёт жемчужный цвет меха! Вчерашний эпизод показался мелким и глупым.
«И чего это я так психанула? — подумала Орыся. — Конечно, если бы не этот московский переводчик… Впрочем, да ну его! Возьму появлюсь в Москве, приглашу в самый шикарный ресторан, выставлю пить-есть рублей на двести, вот тогда узнает меня по-настоящему!»
От этих мыслей последние отголоски вчерашнего события растворились полностью, уплыли прочь. Ей вдруг нестерпимо захотелось видеть Сергея, мчаться куда-нибудь в его «Волге» или сидеть с ним в отдельном кабинете ресторана, где приглушённый свет и сигаретный дым рождают удивительную реальность, наглухо отгороженную и отличную от той, где люди живут склоками и завистью, мелочными заботами и повседневным рутинным трудом.
Глядя на своё отражение в трюмо, Орыся подумала: неужто это та, совсем ещё недавно неприкаянная, закомплексованная женщина, какой она была до Сергея?
Знакомы они полтора месяца, а как изменилась её жизнь, отношение к окружающим, а главное — к себе самой!
Красива она по-прежнему, может быть, даже стала лучше. А вот счастлива ли? Этого она определённо сказать не могла. Но уверенней стала и спокойней
— это точно. Может, в этом и заключается счастье?
Сергей словно снял с неё груз колебаний, чётко определил ценности, расковал как человека и как женщину. Он сказал: нужно забыть, что было прежде, и она постаралась забыть. Даже все фотографии сына сняла со стены (все, до единой!). Сергей сказал: не нужно ничего бояться, и Орыся перестала бояться. Разве что остался инстинкт самосохранения — не делать того, что вызвало бы гнев Сергея. Ну и житейское: как ни хотелось покрасоваться в норковой шубе, но в Трускавце Орыся ни разу её не надела. Зачем дразнить гусей? Вот поедет в Москву или ещё куда-нибудь — пожалуйста. Никто её там не знает.
Она даже не думала теперь о том, что нигде не работает. Сергей пообещал что-нибудь сообразить, а раз пообещал, значит, сделает.
Как-то Сергей бросил: живём один раз, и сколько ты тратишь на себя, столько, выходит, и стоишь.
После этого она уже не замечала пачки денег, которые он швырял направо и налево, не удивлялась безумным подаркам, с которыми не знала, в сущности, что и делать.
Главное — значит, она их стоит.
Единственное, к чему Орыся не могла пока привыкнуть, так это к внезапным исчезновениям и таким же неожиданным появлениям Сергея. Он мог пропадать день, два, а то и неделю, а потом вдруг приехать. Причём в любое время суток. И каждый раз Орысю поражало, что Сергей знает каждый её шаг в его отсутствие. Но ревность этого властного, крутого человека ей даже нравилась. В ней она ощущала залог того, что Сергей все время помнит о ней и для него Орыся — что-то очень серьёзное.
Сама она нервничала, если он не появлялся день-другой, и страх, что Сергей может и вовсе не появиться, нет-нет да и закрадывался в душу.
Расстались они третьего дня, пора бы ему и приехать.
В норковой шубе стало жарко. Орыся с сожалением повесила её в шкаф, накинула халат и села завтракать, делясь с тётей Катей впечатлениями о встрече канадской родственницы (о последнем эпизоде она, естественно, умолчала). Крицяк, обрадованная хорошим настроением хозяйки, слушала в оба уха и подсовывала Орысе самые вкусные вещи.
А Орыся все время прислушивалась, не остановится ли у калитки автомобиль, не раздастся ли звук открываемой двери и такие знакомые шаги.
Прибрав на кухне и сполоснув посуду после Орыси, тётя Катя побежала на свою квартиру — собрать дань с курортников. И только она за порог, как возле дома заглушила двигатель машина. У Орыси радостно ёкнуло в груди: наконец-то Сергей! Она бросилась к окну.
К её огромному разочарованию, во двор вошла Наталка Шалак, семеня своей утиной походкой, держа под мышкой большой свёрток.
— Вот принесла нелёгкая! — вырвалось у Орыси.
Первое побуждение — запереться и не открывать! Но сестра уже обивала на крыльце налипший на сапоги снег и звук запираемого замка наверняка услышала бы.
— Привет, безработная! — зайдя, Наталка потянулась к Орысе с поцелуем.
— Здорово, провокаторша, — Орыся, криво улыбнувшись, подставила щеку.
— Ну и переполошила ты канадскую бабку, — сказала Наталья. — Расстроилась старуха в усмерть… На, держи, — сунула она свёрток хозяйке.
Орыся развернула — злополучная шуба.
— Уф-ф! — вырвалось у неё.
— Возьми, возьми, а то неудобно. Я дала слово Михайлине, что передам.
— А доллары прикарманила? — съязвила Орыся.
— Нужны они мне! — фыркнула Шалак, снимая пальто. — Скажи лучше, какая муха тебя укусила?
Она ещё спрашивает! — возмутилась Орыся. — Осрамила на виду у всех! Ты хоть думай, когда что ляпаешь! Перед своими ещё куда ни шло.
— Так Михайлина, считай, тоже своя, родственница! Я ведь в шутку, и если она поняла по-своему… — Наталья развела руками.
— А этот москвич, Лев Владимирович!
— Он ничего не слышал.
— Ну да, не слышал… — нахмурилась Орыся.
— Ей-богу! Да и все наши ничего не поняли! Удивились, почему ты драпанула как оглашённая, — уверяла сестра. — Уже потом Михайлина мне по секрету рассказала, что там у вас произошло. Попросила тебя не обижаться, если что не так. Говорит, хотела от души.
Орыся недоверчиво смотрела на Шалак.
— Правда, не слышали?
— Факт!
— Тогда ещё ничего, — сказала хозяйка, приглашая гостью в комнату. — Долго ещё сидели?
— Какой там! Михайлина сорвала всех, потащила в село Иван Франко. Правда, называла его по-старому, Колгуевичами.
— А чего ей там надо? — удивилась Орыся.
— Что ты, у неё железный план мероприятий! После посещения Воловичей — осмотр Музея Ивана Франко в селе, где он родился… Съездили в Каменец…
— Господи, вы ещё и в Каменец мотались? — поразилась Орыся.
— Ну а как же! Тётке Михайлине не терпелось взглянуть на дом, где родился дед Остап. Представляешь, у неё фотография сохранилась. Старая-престарая. Хатка под соломенной крышей, вишнёвые деревья у крыльца… Так забавно! Она даже привезла с собой план села, где кружком отмечен отчий дом. Но хатки, естественно, давно уже нет, на том месте школа теперь.
— Представляю, как огорчилась старушка.
— Конечно. Ну а потом все пошли к Марийке, — рассказывала дальше Шалак.
— К агрономше или к доярке? — уточнила Орыся.
— К доярке… Та подготовилась не хуже тёти Ганны. Жратвы полон стол! А мы ещё не очухались после стряпни Ганны Николаевны. Тётка Михайлина, сама понимаешь, ни к чему не притронулась, так что пришлось её песнями угощать. Нашими, народными… Она, знай, только кассеты меняла.
— На магнитофоне, что ли?
— Ага. Страсть у иностранцев — все заснять, записать, зафиксировать. — Наталья хихикнула.
— Довольна, значит?
— Бог её знает, — вздохнула Наталья. — Вышла потом на кухню и расплакалась.
— Они, старые, все такие. Чувствительные, — заметила Орыся.
— Я тоже так подумала, а когда послушала… — Наталья задумчиво покачала головой.
— И что же она рассказала такого? — спросила Орыся.
— Несладко, оказывается, старушка живёт, ой, несладко, — снова вздохнула Шалак.
— Тю-ю, — протянула Орыся. — Объездила весь свет. А такие путешествия небось в копеечку обходятся! Теперь — к нам прилетела. Лев Владимирович говорил, что один только билет сюда и обратно у них стоит, как автомобиль. Не новый, конечно, но машина!
— Э-хе, я сама думала, что она богатая. А оказалось? По разным странам тётя Михайлина ездила по контракту, зарабатывала. Особенно намаялась со вторым мужем. Он так и помер безработным.
— Ты смотри! — все больше удивлялась Орыся.
— Поняла теперь, почему она тебе шубу совала? — Хозяйка кивнула, а Шалак продолжала: — Знаешь, откуда у неё эти шубы? Последний, третий муж тёти Михайлины занимался мелкооптовой продажей верхней одежды… Между прочим, негр, мистер Самюэль.
— Негр? — округлила глаза Орыся.
— Фото показывала. Здорово похож на Баталова, только чёрный. Так вот, закупил как-то мистер Самюэль партию искусственных шуб, а они не пошли. Мода изменилась или ещё что, не знаю, только почти вся партия осталась у него. Словом, погорел её муж. А мы ещё удивлялись: как посылка из Канады, так в ней две, три шубы и все одинаковые. Что же касается приезда сюда — тётке Михайлине денег дал зять да местная украинская община помогла. Сама старуха не осилила бы ни в жизнь.
Наталья замолчала, грустно глядя в окно. Орысе стало не по себе за своё вчерашнее поведение. Но ведь она ничего не знала.
— Я поняла, почему тётя Михайлина расплакалась, — снова заговорила Шалак. — Понимаешь, на кухне увидела, как Марийкина мать пищу с тарелок — прямо в помойное ведро. Ели-то мало… Старушка поразилась: кому это? Мать Марийки тоже удивилась: как кому, кабанчику… Тётя Михайлина тут и расплакалась. Я, говорит, думала, вы здесь живёте впроголодь, покушать, одеть нечего… Ну, так в ихних газетах писали. В магазинах, мол, пусто… Сама перебивалась на пособие по безработице, а слала посылки… Вышивала украинские рубашки для продажи, глаза испортила…
— Как испортила? Читает-пишет без очков.
— Это у неё контактные линзы… Колечко было золотое, ещё от матери осталось, и то продала. А мы, оказывается, целые куски курятины, мяса, пирогов, хлеба — на откорм кабанчика! Задело, видать… Понять её можно. В сущности, старушка душевная. Ехала к нам, подарки везла. Недорогие, сувениры, так сказать. — Шалак снова улыбнулась. — Смех да и только. Бабке Явдохе знаешь что подарила? Микрокалькулятор, вот такой, с карманный календарик.
— А на кой ляд он Явдохе? — прыснула Орыся.
— Чтоб та следила за количеством калорий в своей еде. Не переедала. Пожилым, мол, это особенно вредно.
— Вот даёт! По-моему, у тётки Михайлины бзик на этой почве.
— Это точно, — согласилась Наталья и показала ключи от «Москвича». — Мне тоже достался подарок.
На кольце болтался брелок — изящный никелированный пистолет.
— Надо отблагодарить старушку, — сказала Орыся.
— А как же! Нина Владимировна уже преподнесла ей десятитомник Ивана Франко. Ты бы видела, как она радовалась! Книги у них ужасно дорогие. Ну, а мы, Сторожуки из Воловичей, решили скинуться и купить тётке Михайлине золотое колечко с камушком.
— Взамен того, что она продала? — усмехнулась Орыся.
— Да уж наше, наверное, будет подороже.
В Орысе взыграл размах, к которому приучил её Сергей. Она решительно распахнула дверцу шифоньера и сняла с вешалки новенькую, ни разу не надёванную дублёнку.
— Передай от меня, — сказала Орыся.
— Ух ты! — вырвалось восхищённо у Натальи. Она посмотрела на фирменный знак. — Бельгийская?! И тебе не жалко!
— Тётя Михайлина мне шубу, а я — дублёнку, — засмеялась Орыся.
— Так старушка в ней утонет, — разочарованно произнесла Наталка, приложив к себе дублёнку.
— Действительно, — огорчилась Орыся.
Но отступать не хотелось: сестрица ещё посчитает её жадной. И тут она вспомнила, что Кларе Хорунжей привезли из Ужгорода для дочери дублёный полушубок, весь расшитый национальным гуцульским узором. Сдаётся, он будет тёте Михайлине в самую пору.
Орыся тут же позвонила подруге и предложила обмен — дублёнку на полушубок. Клара даже не поверила в такое везение.
— Сейчас мы к тебе заедем, — сказала Орыся.
Когда они с Натальей вышли за калитку, Орыся опешила: к дому подходил… Лев Владимирович.
— Орысенька, дорогая, здравствуйте, — широко расставил он руки, словно хотел заключить её в объятия.
— Какими судьбами? — сделала Орыся вид, что обрадована.
— К вам, в гости.
«Этого ещё не хватало!» — подумала Орыся и ответила:
— К сожалению, вот, спешим…
— Ну что ж, — улыбнулся переводчик, — тогда в другой раз.
Он посмотрел на её особняк, поцокал языком:
— Прекрасное шале!
Чтобы поскорее увести его от дома, Орыся спросила:
— Куда вам? Можем подкинуть.
— Недалеко, в горисполком.
— Садитесь, садитесь, — настойчиво предложила Орыся, открывая заднюю дверцу.
Лев Владимирович с достоинством устроился на сиденье «Москвича», думая, что Орыся сядет рядом. Но она залезла на переднее сиденье.
— Вы исчезли, как Золушка, — сказал обиженно переводчик. — А я все искал ваш хрустальный башмачок.
— Он вам не понадобился, — с улыбкой ответила Орыся. — Обнаружили меня и без башмачка.
Доехали до горисполкома в считанные минуты. Прощаясь, Лев Владимирович спросил:
— Наш уговор в силе?
— В каком смысле? — не поняла Орыся.
— Жду вас в Москве, чтобы устроить в гостинице «Космос».
— В силе, в силе…
— И все же я вас буду встречать, — пообещал Лев Владимирович, многозначительно задержав руку Орыси в своей руке.
— Вот пристал, — вздохнула она, когда «Москвич» отъехал.
— Замучил меня вчера: куда ты пропала, почему. — Наталья покосилась на сестру. — Сразила, как видно, наповал.
Орыся промолчала.
Клара все ещё не могла прийти в себя от счастья: заполучить такую дублёнку!
— Давай поскорее, — торопила её со смехом Орыся, — а то передумаю.
Полушубок Наталья одобрила — национальный колорит и размер подходящий.
— И теплее старушке будет, чем в искусственной шубе, — добавила Орыся.
— В Воловичи? — спросила Шалак, заводя двигатель.
— Нет, — отказалась Орыся.
— Почему? Не хочешь попрощаться с тёткой Михайлиной? Она ведь завтра уезжает. Очень просила тебя приехать.
— Скажи, что нездорова.
Когда машина завернула в её переулок, сердце у Орыси радостно забилось: возле калитки стояла «Волга» Сергея.
— Слава богу! — невольно проговорила вслух Орыся.
— Что? — недоуменно посмотрела на неё Наталка.
— Так, ничего… — ответила Орыся.
И подумала, как здорово, что она спровадила московского переводчика. Неизвестно, чем бы кончилась их встреча с Сергеем.
