Часть V
Ступай легко: ведь обитает
Она под снегом там.
Шепчи нежней: она внимает
Лесным цветам.
«Requiescat», Оскар Уайльд (1854–1900)1
Глава 43
В детстве я считал тридцатилетних людей стариками. Старыми казались мои родители, а дедушки-бабушки — глубокими стариками, и позднее все они перешли в мир иной. Сейчас я стал более тонко подходить в вопросу возраста: среди моих близких знакомых имелись люди как младше, так и старше меня. Со временем первых будет становиться все больше, и однажды, устроив общий сбор, я обнаружу, что стал самым старым, и это, вероятно, мне совсем не понравится. Мне вспомнился один теперь уж, наверное, совсем древний старец, Финеас Арбогаст. Впрочем, когда мы познакомились, ему было не больше шестидесяти или даже меньше, хотя жизнь обходилась с ним сурово, и каждый ее год впечатляюще отражался на его лице.
Финеас Арбогаст был другом моего деда, которого он иногда называл сынком. Люди, бывало, завидев впереди Финеаса, переходили на другую сторону улицы или сворачивали в магазин, чтобы избежать встречи с ним, даже если это провоцировало их на покупку ненужных вещей. Просто им чертовски хотелось уклониться от его разговоров. Он был интересным человеком, но любой случай из его жизни, даже самый пустяковый, превращался в эпохальное приключение масштаба «Одиссеи». Даже мой дед, человек почти безграничного терпения, порой притворялся, что его нет дома, если вдруг неожиданно появлялся Финеас и дед заранее узнавал о его приближении по чиханию старой колымаги Арбогаста. Однажды моему деду пришлось даже прятаться под собственной кроватью, пока Финеас обходил дом, прикладывая ладони к стеклам окон и старательно осматривая каждое помещение, убежденный, что дед должен быть где-то в доме: может, уснул, или — избави Боже — потерял сознание и нуждается в спасении, что могло бы обеспечить Арбогаста очередной историей для его неуклонно увеличивающегося исторического собрания.
Хотя чаще мой дед смиренно сидел и слушал Финеаса. Отчасти потому, что в каждом его рассказе таились крупицы чего-то полезного: какие-то человеческие тайны (дед, будучи отставным помощником шерифа, так и не избавился от своей детективной страсти к таинственный делам), или ценная историческая подробность, или практические знания о природе и охотничьем промысле. Но дед также слушал его, понимая, насколько Финеасу одиноко. Финеас жил холостяком. Говорили, что он долго пылал страстью к одной дамочке, Эбигейл-Энн Моррисон, владелице пекарни в Рейнджли, и к ней, как известно, Арбогаст частенько заглядывал, когда поднимался в свою тамошнюю лачугу. Она считалась уникальной женщиной неопределенного возраста, а он — уникальным мужчиной неопределенного возраста, и они как-то умудрялись двадцать лет кружить друг другу голову, до того самого дня, пока Эбигейл-Энн Моррисон, спешившую доставить на церковную вечеринку коробку кексов, не сбила машина; и кружение их страсти замерло навеки.
В общем, Финеас продолжал по-прежнему плести свои байки, порой находя снисходительных слушателей. Я забыл многие из них; многие, но не все. И один рассказ как раз накрепко засел в моей памяти: история о пропавшей в Большом Северном лесу собаке и о блуждавшей там же девочке.
Реабилитационный гериатрический центр Кронина находился в нескольких милях к северу от Хоултона. Со стороны он выглядел не слишком шикарно — группа невзрачных современных корпусов, выстроенных в 70-е и отделанных в 80-е годы прошлого века. С тех пор центр пребывал в неизменном состоянии. Хотя по мере необходимости здания ремонтировали, обновляли краску и меблировку, но по существу ничего не меняли. Там заботливо ухаживали за лужайками, хотя не стремились к разнообразию цветов. Центр Кронина в какой-то степени можно было сравнить с безопасным залом ожидания перед приемной Господа.
При всех тонкостях градаций процесса старения не оставалось сомнений в том, что теперь Финеас Арбогаст действительно очень стар. Когда я вошел в палату, он дремал в кресле, а его сосед, чисто номинально более молодой, лежа на своей кровати, почитывал газету, нацепив очки с толстыми линзами, за которыми его глаза выглядели огромными. И эти совиные глазищи с тревогой устремились на меня, когда я приблизился к Финеасу.
— Не собираетесь ли вы его разбудить? — с легким испугом спросил он. — Только когда этот болтун спит, я могу пожить в тишине и покое.
Я извинился и сообщил, что мне очень важно поговорить с Финеасом.
— Ну, тогда это будет ваша головная боль, — хмыкнув, проворчал сосед. — Только позвольте мне одеться, прежде чем вы разбудите нашего Дэвида Копперфилда.
Я подождал, пока сосед слез с кровати, облачился в халат, сунул ноги в шлепанцы и направился к двери, решив подыскать тихое местечко для чтения. Я еще раз извинился за свое вторжение, а старик ответил:
— Могу поклясться, что когда этот человек отправится в мир иной, сам Господь свалит с небес и присоединится к дьяволу в преисподней, чтобы отдохнуть от его бесконечной болтовни. — На пороге он задержался и добавил: — Вы ведь не передадите ему мои слова? Видит Бог, я люблю этого старого выдумщика.
И сосед удалился.
Финеас помнился мне крупным мужчиной с тронутой сединой каштановой бородой, но прошедшие годы забрали плоть с его костей, так же как осенние ветра срывают листья дерева, оголяя его перед наступлением зимы; а вечная зима Финеаса, видимо, была не за горами. Из-за сильной нехватки зубов его рот выглядел запавшим, голова окончательно облысела, хотя сохранились остатки бороды. Сквозь истончившуюся кожу четко проступали вены и даже капилляры, и мне показалось, что я могу рассмотреть не только форму черепа, но и его содержимое. Медсестра, проводившая меня к его комнате, сказала, что Финеас чувствует себя неплохо: он вообще никогда серьезно не болел, и ум его до сих пор оставался ясным. Он просто постепенно терял силы, потому что пришло его время умирать. Умирать от старости. Подставив поближе стул, я слегка похлопал старика по руке. Неожиданно вырванный из сна, он прищурился, нашарил на коленях очки и, поднеся их носу, подозрительно глянул на меня, словно вдовствующая герцогиня на сомнительную фарфоровую вазу.
— Вы кто? — спросил он. — Ваша физиономия мне знакома.
— Меня зовут Чарли Паркер. Вы дружили с моим дедом.
Его просветлевшее лицо просияло улыбкой. Протянув руку, Арбогаст энергично пожал мою, и его пожатие было еще крепким.
— Рад видеть тебя, мой мальчик, — сказал он. — Хорошо выглядишь.
Не отпуская мою ладонь, он с благодарностью спасенного утопленника накрыл ее еще и левой рукой.
— Вы тоже, Финеас.
— Не валяй дурака. Дай мне косу и плащ с капюшоном, и я достоверно сыграю саму госпожу Смерть. Когда я добредаю до зеркала, направляясь отлить перед сном, то думаю, что эта зловещая старуха наконец приперлась за мной. — После короткого приступа кашля он глотнул содовой из стоявшей рядом банки и продолжил: — Я очень горевал, услышав о том, что случилось с твоей женой и дочкой. Понимаю, тебе, возможно, неприятны те, кто напоминают об утрате, но я должен был выразить сочувствие.
Он еще разок пожал мою руку и отпустил. Под мышкой я держал коробку конфет. Арбогаст смущенно глянул на нее.
— У меня не осталось зубов, — пояснил он. — И конфеты сеют панику в моих протезах.
— Не волнуйтесь, — успокоил я старика. — Я не принес вам никаких конфет.
Открыв коробку, я показал ему пять фирменных сигар «Табак Черчилля». Как мне помнилось, сигары всегда были его слабостью. Мой дед обычно выкуривал с ним по одной на Рождество, а потом неделю ворчал о табачной вони.
— Не найдя кубинских, я подумал, что лучшими после них будут доминиканские, — пояснил я.
Финеас взял из коробки одну сигару и понюхал, поднеся к носу. Мне показалось, что глаза его увлажнились.
— Благослови тебя Господь! — воскликнул он. — А нет ли, сынок, у тебя желания прогуляться со стариком?
Я сказал, что мне нравится такая идея. Я помог ему натянуть свитер и подал пальто, после того как он повязал шею шарфом; наряд дополнила ярко-красная шерстяная шапка, в которой голова его стала похожа на рыжий бакен. Я нашел кресло-каталку, и мы вместе с ним отправились на прогулку по унылому зимнему участку. Едва главное здание скрылось из виду, Арбогаст закурил сигару и принялся радостно болтать, попыхивая дымом, пока мы продвигались к декоративному пруду на краю пихтовой рощицы, где я, опустившись на скамью, продолжал слушать его излияния. Когда он наконец решил передохнуть, я не преминул воспользоваться паузой, чтобы направить разговор в другое русло.
— Когда-то, когда я был еще мальчишкой, вы рассказывали нам с дедом одну историю, — сказал я.
— О, я рассказывал вам множество историй. Твой дед заезжал сюда ко мне и, бывало, говорил, что порой моя болтливость доставала его. А ты знаешь, что он как-то раз спрятался от меня под кроватью? И думал, что я не замечу его, но я-то все видел. — Он усмехнулся. — Хитрый старикан. Я приберег этот секрет, чтобы однажды уличить его, а он вдруг взял да помер, не дав мне возможности поворчать. — Он опять затянулся сигарой.
— Та была особенная, — продолжил я гнуть свою линию. — История с привидениями, о девочке в Северном лесу.
Финеас так долго держал дым в себе, что я уже представил, как он сейчас повалит из его ушей. Наконец, обдумав мои слова, старик выпустил дым и сказал:
— Ну да, помню ее.
«Еще бы вам не помнить, — подумал я. — Такую историю человек не забывает, особенно если сам в ней участвовал». Разве может хозяин забыть, как искал свою потерявшуюся в лесной глуши собаку — кажется, ее звали Дымка — и нашел ее, опутанную лианами колючего кустарника. А рядом с ней маячила босоногая девочка, причем выглядела она одновременно реальной и нереальной, совсем юной и невероятно старой; вид этой девочки завораживал, от нее исходила мощная аура потерянного одиночества. И пока охотник смотрел на нее, те же колючие плети оплетали его сапоги, чтобы он остался с ней в тайном лесном жилище.
Нет, такие воспоминания не забываются, никогда. Тогда Финеас Арбогаст изложил нам с делом правдивый, хотя не до конца честный рассказ. Ему хотелось поделиться с нами той историей, рассказать об увиденном, но он изменил кое-какие детали, осознавая, что в подобных делах следует соблюдать осторожность.
— Вы говорили, что видели эту девочку где-то в районе Рейнджли, — напомнил я. — И говорили, что из-за нее перестали подниматься туда в свою хижину.
— Все верно, — согласился Финеас. — Так я и говорил.
Беседуя со стариком, я не смотрел на него и старался говорить мягким тоном, не допуская в него и тени обвинения или осуждения. Я не собирался допрашивать его, но хотел узнать правду. Это было важно, раз я собирался найти тот самолет.
— А вы думаете, что она бродила, ну, та девочка?
— Бродила? — удивился Финеас. — Что ты имеешь в виду?
— Меня интересует, блуждала ли она по всему нашему Северному лесу или облюбовала какой-то небольшой его участок. Знаете, у меня возникло ощущение, что она привязана к какому-то определенному месту, где устроила себе… ну, скажем так, берлогу. Возможно, где-то там оставалась ее телесная оболочка и туда она возвращалась, не имея желания или возможности уходить далеко.
— Трудно сказать с уверенностью, — заметил Финеас, — но подозреваю, что в твоих словах есть смысл.
Тогда я взглянул на него. Коснулся его плеча, и он повернулся ко мне.
— Финеас, почему вы сказали, что увидели ее неподалеку от Рейнджли? Вы ведь были не там. Вы ездили дальше на север, за Фоллс-Энд. Вы углубились именно в те леса, я прав?
Финеас задумчиво посмотрел на «доминикану».
— Ты мешаешь мне наслаждаться сигарой, — проворчал он.
— Я не пытаюсь подловить вас. И не собираюсь осуждать за то, что вы изменили детали той истории. Но мне очень важно, чтобы вы сказали как можно точнее, где именно находились, когда видели ту девочку. Прошу вас.
— А как насчет того, чтобы отплатить откровенностью за откровенность? — спросил Финеас. — К примеру, ты расскажешь мне, почему тебе так нужно это знать.
Тогда я рассказал ему о признании одного старика на смертном одре, о самолете в Большом Северном лесу, рассказал о том, как Харлан Веттерс обнаружил тот самолет, а много позже нашел и потерявшегося мальчика Барни Шора, и оба эти события связывало одно: призрак девочки. Тот самолет потерпел аварию где-то на ее территории, и несмотря на историю Харлана Веттерса о сломавшемся компасе и потерянном направлении, я полагаю, что он сделал свои выводы о том, где именно упал тот самолет. Возможно, он предпочел не открывать его местонахождения, потому что не доверял своему сыну, то есть не полностью доверял, или потому что перед смертью его сознание затуманилось и он уже плохо помнил подробности. Или, возможно, он поделился теми деталями, но только с дочерью, а она утаила их от меня по каким-то причинам. Она ведь мало знала меня и, наверное, хотела сначала посмотреть, как я воспользуюсь уже выданными мне сведениями, прежде чем доверить последнюю, ключевую подробность.
Когда я закончил свой рассказ, Финеас одобрительно кивнул.
— Да, занятная история, — признал он.
— Вы могли ее слышать, — отозвался я.
— Все может быть. Я многое знаю.
Увлекшись, старик не заметил, как погасла сигара. Он вновь медленно раскурил ее, обдумывая ситуацию.
— Что вы там делали, Финеас?
— Браконьерил, — признался он, вновь с удовольствием задымив. — Искал медведя. И отчасти, может, пытался развеять печаль.
— По Эбигейл-Энн Моррисон… — полувопросительно произнес я.
— А у тебя память почти так же хороша, как у меня. Полагаю, тебе-то она попросту необходима, учитывая твою работенку.
И старик вновь принялся рассказывать свою давнюю историю, в основном так же, как прежде, но перенес место действия в северную часть округа и указал особую примету.
— Дальше в лесу, за той девочкой, мне думается, я приметил развалины форта, — сообщил он. — Они покрылись мхами и заросли кустами и деревьями так, что их и распознать-то было трудно, но в тех краях и правда раньше имелся один форт. И та девочка, да и тот рухнувший самолет, наверняка скрываются поблизости от руин Вольфа.
Похолодало, но Финеасу не хотелось возвращаться в палату. Он еще не скурил и половину сигары.
— Твой дед знал, что я соврал насчет того, где видел ту девочку, — признался Арбогаст. — Мне не хотелось говорить ему, что я браконьерил с тоски, да и он не хотел меня тревожить, понимая, что ничем не поможет в той печали, но мне хотелось, чтобы он понял, какую девочку я видел. Он один не стал бы высмеивать мой рассказ и воротить нос. И вообще, в те времена сами местные жители не любили поминать тот форт в разговорах. А та девочка, она до сих пор иногда мне снится. Если доведется увидеть нечто подобное, то уж никогда не забудешь. Но между прочим, именно из-за тебя отчасти я изменил место действия. Мне не хотелось, чтобы тебе в голову полезли всякие дурацкие идеи. Все равно, даже если бы мы туда пошли, то ничем не смогли бы помочь, и мы предпочитали вовсе не говорить о той части леса. И если бы не та заблудшая собака, то и меня бы туда черти не занесли.
Я достал географический справочник и с помощью Финеаса пометил район, где находились руины Вольфа. За день от Фоллс-Энда туда вполне можно было дойти.
— А как вы думаете, кто она такая? — задумчиво спросил я.
— Не «кто», — проворчал Финеас, — а «что». Думается мне, что обличье ребенка вобрало в себя все тяжкие грехи, обширное давнее наследство ярости и боли. Возможно, когда-то она была обычной девочкой: говорят, в том форте жил ребенок, дочь коменданта. Ее звали Чарити Холкрофт. Когда-то давно та девочка пропала. Неважно, что именно довелось ей вынести; главное, что не бывает дыма без огня.
И я знал, что он прав, поскольку видел гнев, принявший обличье умершего ребенка, и слышал подобные истории об одном острове в заливе Каско на самом юге Мэна — местные называют тот островок Убежищем. И мне думалось, что нечто, оставшееся от моей погибшей дочери, бродит там среди теней, хотя трудно сказать, упокоилась ли она в гневе.
— Раньше мне казалось, что ее породил злой дух, но потом я передумал, — признался Финеас. — Она не причинила мне вреда, но на самом деле, по-моему, могла бы. Она могла разъяриться, могла стать очень опасной, но кроме того, она показалась мне ужасно одинокой. С тем же успехом можно назвать злыми зимние бури или упавшие деревья. И то, и другое может убить, но их действия неосознанны. Они исходят от сил природы, и то, что приняло облик девочки, является своего рода бурей эмоций, маленьким ураганом боли. Может, в смерти детей есть нечто настолько жуткое, настолько противоестественное, что нечто подобное остается и после них. И оно бродит по округе, приняв, естественно, облик ребенка.
Его сигара почти закончилась. Он затоптал тлеющий кончик, потом разделил на части окурок и пустил по ветру обрывки табачных листьев.
— Ты понимаешь, что с тех пор я много думал об этом, — продолжил он. — И могу с уверенностью сказать лишь то, что там находится ее жилище. И если ты собираешься туда, то будь осторожен. А сейчас отвези меня, пожалуйста, назад в мою берлогу. Не хочется, чтобы холод добрался до моих костей.
Я отвез Арбогаста назад в центр, и мы простились. Его сосед уже опять лежал в кровати, читая ту же газету.
— Вы привезли его обратно, — вяло произнес он. — А я-то уж надеялся, что вы утопили нашего говоруна… — Принюхавшись, он заявил, показывая газетой на Финеаса: — Кто-то курил. От тебя пахнет Кубой.
— Ты невежественный старикан, — возразил Арбогаст. — От меня пахнет Доминиканской Республикой. — Он достал из кармана пальто новую сигару и помахал ею перед носом соседа. — Но если будешь хорошо себя вести и дашь мне подремать часок-другой, то, возможно, я позволю тебе отвезти меня перед ужином к пруду и расскажу одну историю…
Глава 44
Руины Вольфа прятались от лучей заходящего солнца под сенью зловещих сосен; не форт, а скорее памятник ему, воздвигнутый лесом, — очертания былых строений таились под кустарником и паутиной плюща, большинство конструкций давно рухнуло, уцелели немногие бревенчатые стены.
Изначально, в середине восемнадцатого века, крепость называлась фортом Морданта, в честь сэра Джайлза Морданта, советника генерала Вольфа, который подкинул ему идею строительства. Задуманный как торговая база и убежище, форт должен был стать звеном в цепи небольших пограничных крепостей британских владений, из них планировалось совершать набеги на северо-запад через реку Святого Лаврентия, за которой начиналась территория французов. К сожалению, из-за переменчивой военной фортуны планы насчет форта Мордант остались нереализованными, а подписание в 1763 году Парижского мирного договора вообще сделало этот форт ненужным. К тому времени сам Вольф умер, погиб в битве на равнине Авраама вместе со своим врагом Монкальмом, а сэр Джайлз отплыл в Британию с раной в груди, от которой так до конца и не оправился, умерев в возрасте тридцати трех лет.
В 1764 году было принято решение отправить маленький гарнизон этого форта на восток. С того времени его и прозвали причудой Вольфа: хотя вина за строительство форта лежала скорее на самом Морданте, но именно благодаря причуде Вольфа в первую очередь предложению советника дали ход. Кое-кто поговаривал, что Вольф задолжал Морданту изрядную сумму денег и счел себя обязанным поддержать его проект; другие считали, что Мордант был дураком, и Вольф предпочел занять его строительством форта, чтобы он не вмешивался в более серьезные военные дела. Так или иначе, построенный форт никому не принес удачи и за все время своего существования не участвовал ни в одном сражении.
Приказ о закрытии форта вручили лейтенанту Бэкингему, направлявшемуся на северо-запад с пехотным взводом, и ему же следовало проследить за эвакуацией гарнизона. Взвод находился еще в трех днях пути от форта, когда до лейтенанта долетели первые тревожные слухи. По пути военным встретился квакерский миссионер Бенджамин Вулман, дальний родственник Джона Вулмана из Нью-Джерси, выдающегося лидера нарастающего движения аболиционизма. Бенджамин Вулман взял на себя роль проповедника христианства среди аборигенов и действовал как посредник между индейскими племенами и британскими силами.
Вулман сообщил Бэкингему, что примерно неделю назад гарнизон форта Морданта предпринял карательную экспедицию против небольшого поселения абенаков, убив там более двадцати индейцев, включая, как говорили, женщин и детей. Бэкингем потребовал сведений о причинах такой резни, и Вулман ответил, что понятия не имеет. По его мнению, такое маленькое поселение, едва ли превышающее по численности один семейный клан, не могло представлять большой угрозы для этого форта и его обитателей, да и отношения между солдатами и индейцами также не отличались напряженностью. Сами абенаки считали строительство форта образцом глупости. И что еще более важно, они предпочитали обходить стороной участок леса с тем фортом, называя его majigek, что Вулман перевел как «нечистая», или «гиблая», земля. В сущности, отчасти поэтому сам Мордант и выбрал этот участок для строительства форта. Одной из редких подкупающих черт его характера являлся интерес к традициям местного населения, после него осталось множество блокнотов, заполненных памятными заметками, очерками и зарисовками на эту тему. Французы полагались на своих местных проводников, и если этим проводникам не хотелось заходить в некоторые участки леса, то расположенный там форт, как рассудил Мордант, будет наслаждаться относительной неприкосновенностью. Таким образом, не было никакой разумной причины для нападения британцев на абенаков.
Вулман также прибавил, что, когда он попытался разобраться в ситуации, приказ командира, капитана Холкрофта, не позволил ему даже войти в форт, и теперь его уже скорее беспокоит психическое состояние этого офицера. Его также беспокоила безопасность жены и дочери Холкрофта. Вопреки всяческим советам, Холкрофт, получив назначение в качестве коменданта этого форта, настоял на том, чтобы к нему присоединились жена и дочь. Вулман направился на восток, как раз в надежде передать свою озабоченность соответствующим властям, и поэтому, встретив лейтенанта Бэкингема, согласился сопровождать его взвод обратно к форту Морданта.
По пути, еще далеко от форта, они заметили парящих грифов. А когда подошли ближе, то обнаружили, что крепостные ворота распахнуты настежь и весь гарнизон убит. Они не нашли никаких следов нападения индейцев. Скорее казалось, что разногласия возникли в самом гарнизоне, и солдаты погибли, сражаясь друг с другом. Одежда их заметно отличалась от обычных мундиров; среди их вещей имелись кости как людей, так и животных, а их раскрашенные лица напоминали свирепые маски. Большинство военных умерли от огнестрельных ран, остальные ранения были нанесены саблями или ножами. Жену капитана Холкрофта обнаружили в их комнатах с вырезанным сердцем. Но нигде не нашли никаких следов присутствия ее мужа и дочери. Дальнейшие поиски в окрестном лесу привели к останкам капитана Холкрофта, и там впервые обнаружили некоторые свидетельства присутствия абенаков: Холкрофта скальпировали, а его изуродованный труп повесили на дереве.
Пока люди Бэкингема хоронили погибших, сам лейтенант с Вулманом отправились на поиски абенаков. Бэкингему не хотелось встречаться с ними без защиты своих пехотинцев, ведь абенаки сражались на стороне французов, а воспоминания об их жестокостях были еще свежи в памяти британцев. После осады и более поздней резни 1757 года в форте Уильяма Генри командир разведывательного отряда майор Роберт Роджерс обнаружил, что абенакское поселение Святого Франциска украшено шестью сотнями в основном британских скальпов, и в отместку полностью уничтожил его. Отношения с абенаками оставались сложными. Но Вулман убедил Бэкингема, что при его посредничестве и без демонстрации враждебности они будут в безопасности. Бэкингем проворчал, что изуродованные останки Холкрофта выглядели не слишком обнадеживающе, и пришел к выводу, что убийство этого коменданта так или иначе свидетельствует о враждебном акте индейцев.
После трехчасового похода, во время которого, как считал Бэкингем, их постоянно сопровождали злобные взгляды и, возможно, ножи абенаков, они встретили хорошо вооруженный отряд индейцев, которые мгновенно окружили двух искателей. Их вождь, назвавшийся Томахом, или Томасом, носил нательный крест — его крестили в католическую веру французские миссионеры, дав ему при крещении имя Томас. Бэкингем не знал, что его тревожило больше: окружение абенаков или католиков. Тем не менее они с Томахом сели за стол переговоров с Вулманом в роли переводчика, и абенаки поведали им, что произошло в крепости.
Большинство из сказанного не могло быть вставлено в официальный доклад. В результате краткий рапорт Бэкингема по поводу «происшествия в форте Морданта» сообщал лишь о возникновении разногласий по неустановленной причине, возможно, подогретых алкоголем, что привело к смерти целого гарнизона, включая коменданта Холкрофта и его жену. Роль, сыгранная абенаками в убийстве Холкрофта, выяснилась только после смерти Вулмана из его личного дневника, хотя сам Вулман отредактировал большую часть рассказанного Томахом, очевидно, по взаимному согласию с Бэкингемом. Между тем дневниковые записи Вулмана в какой-то мере объясняли, почему Бэкингем не доложил об убийстве абенаками британского офицера, оставив его безнаказанным. Будучи кадровым военным, он понимал, что иногда ложь предпочтительнее правды, если последняя могла запятнать репутацию его любимой армии.
Дневник Вулмана открыл несколько существенных подробностей. Во-первых, абенаки заметили, что Холкрофт преследовал свою родную дочь, но, несмотря на собственные поиски абенаков и дальнейшие поиски Бэкингема и его пехотинцев, девочку так и не нашли. Во-вторых, абенакские католики признались Вулману, что собирались убить обитателей форта в отместку за их раннее избиение. Небольшой отряд индейских воинов — все обращенные католики, дополнительно вооруженные племенными тотемами, — сумел преодолеть страх перед той гиблой землей. Прибыв к форту, они обнаружили, что солдаты уже сделали за них всю работу, и им пришлось удовольствоваться местью одному только Холкрофту, которого Томах описывал, используя то же самое слово, которое Вулман сообщил Бэкингему при первой встрече: majigek.
В итоге, согласно записям Вулмана, абенаки заявили, что перед смертью Холкрофт пришел в себя и умолял своих мучителей простить его за все содеянное. Вулман признался, что почти не понимает последних слов Холкрофта в изложении Томаха, и вождю пришлось повторить на ломаном французском, что не прояснило, однако, их смысла. Холкрофт, видимо, каялся на разных языках: английском (его Томах почти не знал), французском (немного понятном Томаху) и на странной, но более доступной Томаху смеси наречий индейцев пассамакоди и абенаков, в какой-то мере изученных самим Холкрофтом за время службы в этих краях, поскольку, как и его предшественник Мордант, он слыл знатоком языков и образованным человеком.
Насколько сумел понять Вулман, Холкрофт устроил резню в селении абенаков по приказу tsesuna — Вороньего бога, постучавшего клювом в его окно. Он также называл его apockoli — Отраженным или Зеркальным богом, говорившим с ним из глубины его бритвенного зеркала, а иногда божественные призывы слышались ему из лесной чащи или из глубин земли. И то же самое существо, демоническое существо, наслало безумие на его солдат, натравив их друг на друга.
Перед тем как абенаки приступили к своим пыткам, Холкрофт упомянул еще одно имя того божества — ktahkomikey, Повелитель ос, особенно тех видов, что гнездятся в земле.
И умер Холкрофт, призывая осиного бога.
Глава 45
Покинув центр Кронина, я пристроил справочник на руль и попытался вычислить, каким путем шли Харлан Веттерс и Пол Сколлей в тот день, когда наткнулись на самолет. Мариэль Веттерс сообщила, что, по мнению ее отца, они с другом преследовали оленя часа четыре, а то и больше, в основном, как им казалось, двигаясь на северо-восток или северо-северо-восток. На север от Фоллс-Энда по лесу тянулась одна лесовозная дорога. Именно ею воспользовался Финеас во время своей браконьерской охоты на медведя, и она же казалась наиболее вероятной для начала маршрута Веттерса и Сколлея. Через десять миль дорога сворачивала на северо-восток. Похоже, направление изменили намеренно, чтобы никто не рискнул свернуть оттуда на северо-запад: и, очевидно, тот дорожный поворот находился ближе всего к форту Морданта. Оттуда нам придется топать по лесу на своих двоих. Я прикинул возможность использования вездеходов, но они слишком громоздки и шумны, а мы ведь не единственные будем искать самолет. Грохота четырех вездеходов в лесу будет вполне достаточно для нашего убийства.
Я так увлекся изучением карты, словно уже углубился в лес, и расстроился, внезапно услышав отвлекающий звонок мобильника, но ответил, даже не взглянув на номер звонившего. Лишь нажав зеленую клавишу, я запоздало опять подумал о сообщении, оставленном на автоответчике Мариэль Веттерс, и о возможности того, что полиция могла его прослушать.
К счастью, звонил всего лишь Эпстайн. Он еще находился в Торонто. В трубке слышался фоновый шум какого-то транспорта, а потом слова рабби заглушил рев реактивного двигателя.
— Вам придется повторить последнюю фразу, — сказал я. — Я вас не расслышал.
И на сей раз я услышал его предельно ясно.
— Я говорил, что узнал, кто был пассажиром в том самолете.
Вдова Уилдона вспомнила Эпстайна. Они встречались однажды, сказала она, на благотворительном приеме, устроенном для привлечения средств для сбора ДНК от выживших после Холокоста; эти данные могли помочь воссоединиться разделенным родственникам и установить личности потерявшихся людей. Та инициатива позднее вылилась в целую программу помощи жертвам Холокоста. Тогда-то впервые лично познакомились Уилдон и Эпстайн, хотя заочно они и раньше знали о деятельности друг друга. Элинор Уилдон вспомнила, как эти двое мужчин обменялись рукопожатием, и больше она целый вечер не видела своего мужа. Эпстайну тоже запомнился тот прием, хотя, обрадованный встречей с родственной душой, он начисто забыл, что ему также представили и жену Уилдона.
Они устроились в гостиной ее апартаментов, занимавших весь верхний этаж дорогого кондоминиума в Йорквилле. По обеим сторонам от камина висели картины Эндрю Уайета: прекрасные, мягкие эскизы осенних листьев его позднего периода. «Не характерно ли, — подумал Эпстайн, — что всех художников к концу жизни вдруг начинают привлекать образы осени и зимы?»
На столике между ними стояли две чайные чашки. Миссис Уилдон сама заварила чай. Она жила здесь одна. Никто, даже в молодости, не назвал бы ее записной красавицей. Ничем не примечательное лицо с простыми, неброскими чертами. Если бы в вечер знакомства Эпстайн не увлекся общением с Уилдоном, то вряд ли вообще заметил бы на приеме эту даму. Да и здесь, в своем собственном доме, она, казалось, сливалась с мебелью, обоями и драпировками. Стиль одежды вторил текстуре и расцветке тканей, придавая хозяйке гостиной своеобразное свойство хамелеона. И только позднее, уже покинув ее, Эпстайн подумал, что эта женщина намеренно скрывает свое настоящее лицо.
— Он высоко ценил вас, — признала миссис Уилдон. — Много лет я не видела его таким оживленным, как после того вечера. Мне казалось, что его увлечение идеей конца времен и все его истории об ангелах просто абсурдны. И не так уж безобидны в своей странности, хотя я относилась к ним снисходительно. Ведь у каждого мужчины свои причуды. Да и у женщин тоже, только мужчины относятся к своим более трепетно. По-моему, это ребячество. Они держатся за них с мальчишеским восторгом.
Судя по тону, она не одобряла такой восторженности.
— А после встречи с вами стало еще хуже, — заметила она. — Мне кажется, вы разожгли его страсть, подлив масла в огонь.
Эпстайн продолжал спокойно пить чай. Прозвучало очевидное обвинение, но он не отвел взгляда от собеседницы, и лицо его ничуть не омрачилось. Если этой даме хочется обвинить кого-то в том, что случилось с ее детьми, в том числе и мужа, то он вытерпит роль козла отпущения, пока она не сообщит ему то, что ей известно.
— И что же он стремился найти, миссис Уилдон?
— Доказательства, — сказала она. — Доказательства существования жизни после смерти. Доказательства того, что за человеческой жадностью и эгоизмом таится чья-то злая воля. Доказательства своей правоты, ведь ему всегда хотелось быть во всем правым.
— Но разве в его деятельности не присутствовал также моральный аспект?
Элинор рассмеялась, но когда смех затих, на лице осталась презрительная усмешка. Эпстайн вдруг почувствовал необъяснимую пока неприязнь к вдове Уилдона. Он заподозрил, что она поверхностна и глупа, и более внимательно пригляделся к обстановке, ища подтверждение своим подозрениям в картинах и изящных безделушках. Потом, увидев на полке с изысканным фарфором вставленную в рамку фотографию двух девочек, он устыдился.
— Моральный аспект? — повторила миссис Уилдон.
Усмешка ее через пару секунд растаяла, и когда она заговорила вновь, то уже явно перенеслась в какие-то иные глубины памяти, в другую давнюю жизнь, и ее голос, казалось, доносился издалека.
— Да, полагаю, присутствовал. Он стремился установить связи между убийствами и исчезновениями. Разговаривал с отставными полисменами, нанимал частных сыщиков, навещал скорбящих родственников. Если порядочные люди умирали при необычных обстоятельствах или бесследно исчезали, то он пытался собрать все возможные сведения о них самих и об их жизни. В большинстве случаев не выяснялось ничего особенного: подтверждались версии аварий, домашних скандалов, завершившихся насилием, или просто смертельного невезения человека, не вовремя столкнувшегося с убийцей. Но в отдельных…
Она умолкла и закусила губу.
— Продолжайте, миссис Уилдон. Прошу вас.
— В отдельных случаях он возлагал вину на одного человека, который действовал в северном штате вашей страны и, соответственно, в южной провинции нашей федерации. С ним соглашались и полицейские, проводившие расследования, но они никак не могли установить связь между преступлениями. В любом случае — так, по-моему, обычно говорится — имелись лишь косвенные улики: подозрительная физиономия в толпе, мелькнувшая на экране фигура, и ничего больше. Я видела эти фотографии. Иногда с ним появлялся другой человек: жуткого вида лысый урод с отвратительной такой опухолью на шее.
Она коснулась рукой своего горла, и Эпстайн вздрогнул.
— Брайтуэлл! — воскликнул он. — Фамилия это урода была Брайтуэлл.
— А второго? — спросила миссис Уилдон.
— Второго не знаю.
Уилдон намекал на что-то в таинственном сообщении, отправленном Эпстайну. Он вообще обожал таинственную афористичность.
— Жаль, — сказала она. — Ведь именно он убил моих детей.
Она произнесла это таким будничным тоном, что Эпстайну даже на мгновение подумалось, что он ослышался. Но слух не подвел его. Миссис Уилдон сделала глоток чая и продолжила:
— Моего мужа заинтересовало то, что эти подозреваемые или очень похожие на них люди неожиданно обнаруживались совершенно не изменившимися на старых фотографиях в отчетах о преступлениях тридцати-, сорока-, даже пятидесятилетней давности. Он полагал также, что заодно с ними действовала одна женщина, но свидетельства ее соучастия были редки либо она проявляла больше осторожности. Задумавшись о такой странности, муж пришел к выводу: под видом мужчин и женщин жили какие-то другие существа, некая древняя нечисть. В общем, абсурд какой-то. Помню, я так ему и сказала — «абсурд», хотя его слова меня испугали. Мне захотелось остановить его, но он вел поиски с отрешенной целеустремленностью и ничуть не сомневался, что сумеет докопаться до правды. А когда они забрали моих девочек и похоронили их заживо в одной могиле, я поняла, что его вывод далеко не абсурден. Мы не получали никаких предупреждений, никаких угроз расправы с семьей, если муж не перестанет совать нос в их дела. Расплата последовала мгновенно.
Она поставила чашку и оттолкнула блюдце в сторону.
— Да, господин Эпстайн, во всем виноват мой муж. Те преступники, кем бы или чем бы они ни являлись, убили моих девочек, но именно мой муж навлек их гнев на нас, и я возненавидела его за это. Я ненавижу его и ненавижу вас за то, что вы потворствовали ему. Все вы ответственны за то, что мои дочери задохнулись в грязной яме.
Миссис Уилдон говорила все тем же равнодушным голосом. Никакого гнева. Таким же тоном она могла обсуждать возвращение в магазин бракованного платья или разочаровавший ее фильм.
После той трагедии они с мужем разошлись, подобно обломкам тонущего корабля, разнесенным прихотливыми волнами. Она разделяла его желание найти и наказать виновных в смерти их детей, но не хотела больше жить с мужем под одной крышей, не хотела видеть его ни в своем доме, ни в своей кровати. Он также от нее больше ничего не хотел, ушел из их общего дома и перебрался в одну из своих квартир, потеряв интерес и к своему бизнесу. Их могли объединить только воспоминания и своего рода ненависть.
— Тогда, в тот вечер тринадцатого июля две тысячи первого года, он позвонил мне. Сказал, что нашел человека, убившего наших девочек, того самого человека с фотографий. Он жил в окрестностях реки Сагеней, на какой-то трейлерной стоянке, окруженной вороньими гнездами.
— А как его звали?
— Он называл себя Малфасом.
«Символичный выбор», — подумал Эпстайн. Демон Малфас — один из великих князей преисподней, обманщик, изобретатель.
Вороний бог.
— Муж сообщил мне, что они схватили его. Накачали снотворным и нашли доказательства былых или будущих преступлений.
— Они?
— Один приятель иногда помогал мужу в его поисках. Дуглас… да, Дуглас Ампелл. Он был пилотом.
— Ах, вот оно что, — задумчиво произнес Эпстайн, осознавая, что оказался прав относительно происхождения того самолета. — И какие же доказательства обнаружил ваш муж?
— Он бормотал что-то странное. Очень торопился. Им надо было увезти этого злодея, Малфаса, до того, как его сообщники обнаружат, что случилось. Говорил что-то о фамилиях, о каком-то именном списке. И больше ничего.
— Может, он сказал, что они собирались делать с Малфасом?
— Нет. Сказал лишь, что кто-то должен допросить его, тот, кто сможет понять, кто сможет поверить. Больше я о нем не слышала, но он предупредил меня, чтобы я вела себя тихо, если с ним что-то случится или от него не будет никаких известий. У нас имелись семейные деньги, тайные вклады, и я могла продать дом. Его юристы получили все распоряжения. Мне не следовало искать его, а следовало лишь послать вам, и только вам, все собранные им свидетельства.
Эпстайн изумился.
— Но я ничего от вас не получал.
— Потому что я все сожгла, все до последнего клочка бумаги, — призналась она. — Это убило моих дочерей и погубило моего глупого мужа. Мне не хотелось больше касаться прошлого. Я сделала то, что он велел мне. Жила тихо — и уцелела.
Теперь у Эпстайна рассеялись последние сомнения.
— Он направлялся в Нью-Йорк, — заключил он. — Он вез этого Малфаса ко мне.
— Верно, — вяло согласилась миссис Уилдон, эта опустошенная женщина, сохранившая лишь горестную оболочку, такую же хрупкую, как фарфоровые статуэтки, расставленные на ее полках. — Но мне уже все равно. Мой муж не смог понять. Никогда не понимал…
— Чего он не понимал, миссис Уилдон?
Миссис Уилдон поднялась с кресла. Аудиенция закончилась.
— Это не вернет их, — сказала она, — не вернет мне моих девочек. А сейчас извините, но меня ждет самолет. И мне хотелось бы, чтобы вы покинули мой дом.
Малфас. Я вдруг обнаружил, что машинально записал это имя на полях открытой страницы карты.
— Малфас был пассажиром в том самолете, — сообщил Эпстайн. — Уилдон и Ампелл пропали в один и тот же день. Ампеллу принадлежал самолет «Пайпер Шайен», именно он на той же неделе приземлялся на частном аэродроме к северу от Чикоутими. Тот самолет больше так и не нашли, и Ампелл не заполнил бланк плана полета. Им не хотелось привлекать внимание к себе и к своему грузу. Не хотелось, чтобы кто-то что-то заподозрил, но Уилдон позвонил жене. Ему не терпелось сообщить, что он нашел виновного, хотя ее это уже не волновало. В гибели детей она винила мужа, а Малфаса считала просто спровоцированным им орудием.
— И Малфас выжил после крушения, мистер Паркер. Вот почему в самолете больше никого не нашли. Он спрятал все следы. Или, возможно, пилоты тоже выжили, но он убил их и закопал останки.
— Однако оставил список и деньги, — напомнил я. — Быть может, деньги его не особо волновали, но список-то волновал. Если он выжил и даже умудрился еще кого-то убить, то почему оставил бумагу там, где ее могли найти?
— Не знаю, — признался Эпстайн. — Но это дополнительная причина, чтобы проявить настороженность в том лесу.
— Уж не думаете ли вы, что он все еще там?
— Его обнаружили, мистер Паркер. А они прячутся, эти существа, особенно когда чувствуют угрозу. Те леса обширны. В них может затеряться целый самолет и вполне может прятаться человек. Если он жив, где еще ему быть?
Глава 46
К вечеру жизнь в руинах Вольфа замерла, двигались лишь тени деревьев. По крайней мере так казалось, пока от них не отделилась одна маленькая тень, двигающаяся против ветра. Хрипло каркая, ворона сделала круг и вновь опустилась на ветку к своим собратьям.
Пассажир не помнил своего настоящего имени и вообще мало знал о собственном происхождении. Его мозг значительно повредило крушение самолета, вызванное им же самим, когда он, сломав подлокотник кресла, освободился от наручников и напал на пилота и его помощника. Он онемел и страдал от постоянных болей. Прошлое стерлось из памяти, за исключением странных фрагментов: обрывочные воспоминания о преследовании и осознание необходимости спрятаться, интуитивное понимание, побуждавшее его скрываться после крушения.
И он вспомнил еще, что отлично умел убивать, что жил ради убийства. Во время крушения помощник пилота погиб, но сам пилот уцелел. Пассажир пристально взглянул на него, и внезапно в темноте сознания блеснула картина прошлого. Этот пилот преследовал его, и именно из-за него боль терзала голову.
Пассажир надавил большими пальцами на глаза пилота и продолжал вдавливать их, пока тот не перестал дергаться.
Он много дней жил в самолете, питаясь шоколадными батончиками и чипсами, обнаруженными в сумке помощника пилота, и запивая их водой из бутылок. Боль в голове настолько терзала, что он часами валялся без сознания. Из-за сломанных ребер любое движение доставляло мучительную боль. Поначалу поврежденная лодыжка не давала ступить на правую ногу. Хотя со временем она перестала болеть, но нога осталась искривленной, и теперь он прихрамывал.
Гниющие в самолете трупы начали смердеть. Он вытащил их и бросил в лесу, но по-прежнему чувствовал распространяемое ими зловоние. Воспользовавшись сломанной панелью как лопатой, он выкопал неглубокую яму, где и захоронил их. Когда съестное в сумке закончилось, он обследовал самолет и среди вещей пилота нашел пистолет и аптечку первой помощи, из которой подъел кое-какие лекарства, а потом отправился в лес и наткнулся на этот форт. В его стенах он соорудил себе временное жилье и уже пытался уснуть, когда увидел крадущуюся по лесу девочку.
Она показалась ему смутно знакомой; возможно, он видел ее в первый вечер после крушения. Тогда за окном кабины мелькнуло чье-то лицо, и ему даже показалось, что он слышал, как что-то царапает по стеклу, однако сознание возвращалось к нему реже, чем он думал, да и время бодрствования проходило в полубредовом состоянии. Появление этой девочки спровоцировало другой проблеск в затуманенной памяти, и вся его жизнь вдруг представилась ему в виде затейливой картины на стеклянном витраже, который только что разлетелся на мелкие осколки.
И только позднее, когда силы начали восстанавливаться, пассажир осознал реальность ее существования. Он следил за ней по вечерам, когда она бродила вокруг самолета, и осознал, что чувствует ее гнев и желание. Она встревожила его чувства, так же как его тревожило зловоние пилотов. Она испускала флюиды ярости.
Постепенно девочка осмелела: проснувшись на третью ночь, он увидел ее в самолете. Она стояла так близко, что он заметил бескровные царапины на ее бледной коже. Она ничего не говорила. Просто пристально смотрела на него долгим изучающим взглядом, пытаясь понять его, хотя он и сам себя не понимал. А потом он прикрыл глаза, и она исчезла.
Тогда-то пассажир и решил убраться из самолета. Из-за поврежденной лодыжки он еще не мог далеко уйти и обрадовался, когда вдруг увидел этот форт, но обрадовался еще больше, когда обнаружил, что девочка туда не заходит. Со временем пассажир окреп. Днем, когда девочка пряталась, ему удавалось поохотиться. Сначала он беспорядочно тратил пули на белок и зайцев, но вскоре охотничий инстинкт вывел его на молодую олениху. Уложив ее со второго выстрела, он там же по-походному освежевал тушу взятым из аптечки ножом. Наевшись до отвала, нарезал остальное мясо на полоски и повесил вялиться; для защиты от насекомых пассажир накрыл их тканью, сорванной с кресел в самолете, а оленья шкура помогала ему согреться, когда наступила зима.
И вот в тишине форта к нему воззвал подземный бог.
Пассажир плохо слышал его голос, но почему-то он показался знакомым. Голос всплыл в его памяти, как всплывает порой музыка в пораженном глухотой человеке, сохранившем остатки слуха, чтобы различить приглушенные аккорды и ритмы мелодии. Подземный бог жаждал освобождения, но пассажир не мог его найти. Долго пытался, но голос доносился из каких-то глубинных недр, и слова его были непонятны. Хотя иногда, вглядываясь в неподвижную черную поверхность пруда, возле которого приземлился самолет, он подумывал, не в его ли глубинах скрывается подземный бог. Однажды пассажир даже погрузил в воду руку по локоть и вытянул пальцы, в надежде, что подводный обитатель сможет ухватиться за них. Пруд оказался пугающе холодным, настолько холодным, что обжигал кожу, но пассажир держал в нем руку, пока она совсем не закоченела. Когда же он выдернул ее, вода медленно, как масло, стекла на землю, и он разочарованно взирал на свою онемевшую пустую ладонь.
Пассажир решил проявить почтение к подземному богу. Выкопав захороненные трупы, он отделил от них головы и большие кости конечностей. Так началось создание своеобразного святилища, места поклонения некой безымянной сущности, которую он, однако, воспринимал как своего бога. Из обрывочных воспоминаний рождались образы ложных божеств. Пассажир вырезал их ножом из дерева и наносил им увечья во имя своего другого бога.
Он чувствовал себя по-прежнему слабым, слишком слабым, чтобы отправиться в дальний поход или на поиски цивилизации. Он мог бы умереть в ту зиму, но выжил. Ему даже пришла в голову мысль о том, мог ли он умереть. Подземный бог сообщил ему, что не мог. С приходом весны пассажир начал дальнейшие исследования своих владений. Нашел старое жилище со стенами, сложенными из толстых бревен, хотя двери в нем не было и крыша провалилась. И он принялся восстанавливать дом.
В марте на его территорию забрел какой-то человек: молодой турист, безоружный. Пассажир убил его самодельным копьем и стал поджидать, когда другие придут искать его, но никто не пришел. Забрав все, что могло ему понадобиться из рюкзака убитого, он прихватил также бумажник с наличностью в триста двадцать долларов, хотя в самолете лежала куча денег да еще сумка с бумагами, лишенными для него всякого смысла.
Через пару недель пассажир впервые осторожно попытался наведаться в цивилизованный мир, скрыв свою изуродованную голову шапкой убитого туриста. Закупил еды, соли, кое-какой инструмент и патроны для пистолета, молча показывая на нужные ему товары. Ему хотелось купить и винтовку, но он не смог предъявить удостоверение личности. Вместо нее пассажир приобрел старый охотничий лук и на все оставшиеся деньги накупил стрел. Он подумал, что мог бы опять незаметно поселиться где-нибудь в маленьком городе или деревне, но побоялся, что его внешность привлечет внимание. Он также осознал собственную неполноценность, поскольку, оказавшись среди людей, смог справиться лишь с элементарными делами. В лесу он чувствовал себя спокойнее. Там пассажир жил в безопасности, охраняемый подземным богом. Быть может, окрепнув, он найдет подземного бога и освободит его. Что ему никак не удастся, если он обоснуется в городке.
Поэтому пассажир продолжал тайно жить в лесу, молясь подземному богу и стараясь свести к минимуму контакты с людьми. Он привык избегать туристических групп, проводников и лесных смотрителей. В следующем году пассажир убил другого бродягу, но только потому, что тот забрел к форту и обнаружил поблизости его святыню. Такие посягательства бывали редки, люди почему-то избегали руин форта или вообще в большинстве своем забыли о нем. Поэтому и хижина стояла заброшенной десятки лет до того, как пассажир нашел ее: участок вокруг нее расчистили, когда строили, но она успела так зарасти деревьями и кустарником, что стала практически невидимой.
Только раз пассажир серьезно испугался. Он отправился к самолету, чтобы пополнить запас наличных, готовясь к очередной зиме. Он проник в самолет через затянутый брезентом люк в хвостовой части, вновь отметив, как значительно углубился в землю фюзеляж. Да, со временем, через много лет, этот самолет бесследно скроется под землей. Пассажир отвернул край подгнившего ковра и поднял панель, под которой прятал деньги.
Он уже собирался сунуть руку в сумку, когда его поразила ослепительная вспышка жгучей боли, точно кусок раскаленного металла вонзился в правое ухо и проник в мозг. Эти приступы стали более частыми в последнее время, но такого мучительного он еще не испытывал. Припадок скрутил его тело, и челюсти сжались в страшных судорогах с такой силой, что сломались два нижних зуба. Кабина самолета вдруг надвинулась на него, и он пережил жуткое ощущение обжигающего падения. Потом мир почернел, а когда пассажир вновь открыл глаза, то еле смог выползти из самолета, и девочка, кружа около него, подбиралась все ближе. Она разозлилась на пассажира за то, что он убил приглянувшегося ей туриста. Пассажиру удалось уйти от нее, но он потерял ориентацию. На месте не оказалось и пистолета, и он заподозрил, что его похитила девочка. Она ненавидела это оружие. Его выстрелы тревожили ее, и она, похоже, поняла, что оно очень нужно ему, что без него он будет более уязвим. Швыряясь камнями, пассажир удерживал девочку на безопасном расстоянии и по чистой удаче умудрился доползти до своей хижины: пребывая в затуманенном состоянии сознания после пережитого припадка, он не смог найти форт. Закрыв дверь, он слышал со своего соломенного ложа, как девочка скребет дерево, пытаясь проникнуть внутрь.
Когда наконец у пассажира восстановились силы для выхода из убежища, он увидел, что вся наружная сторона двери покрыта глубокими бороздками, и даже вытащил из обнажившейся свежей древесины кусочек одного из старых загнутых ногтей. Вернувшись к самолету, он увидел рядом следы костра и обнаружил, что внутри кто-то похозяйничал. Пропали деньги. Впрочем, он сохранил достаточно здравого смысла, чтобы разделить их на три кучки: вторая часть хранилась в хижине, а третья, уложенная в пластиковый пакет, была спрятана за фортом. Но исчезновение денег обеспокоило его значительно меньше, чем опасность новых вторжений, неизбежно грозивших обнаружением.
Забрав из хижины и форта свои пожитки, пассажир завернул их в пластиковую пленку и закопал. Замаскировал святилище своеобразной оградой из веток и мха, которую соорудил раньше как раз на такой случай, а потом углубился дальше на север, где устроил себе тайное убежище. Через месяц он рискнул вернуться в свою хижину и с удивлением обнаружил, что там все осталось нетронутым и что никто больше не приходил к самолету. Причин он не понял, но все равно обрадовался. Продолжив одинокую жизнь в заброшенном лесу, пассажир поклонялся своему божеству и исследовал свои владения. Удовольствие, получаемое от убийств, он решил ограничить, осознав, что потворство этой склонности неизбежно привлечет к нему внимание людей.
Принятое решение он нарушил только раз, когда, наткнувшись на двух туристов, загорелся идеей принести в жертву подземному богу останки женщины. Из-за этого ему пришлось на какое-то время вернуться в форт. После совершенных им убийств девочка всегда сильно злилась, и ее злость утихала лишь через несколько дней. Так же как после давней смерти туриста, она опять рассердилась, потому что ей хотелось самой заполучить эту парочку. Ей хотелось общения. А пассажир лишал его девочку, убивая тех, кто забредал в ее владения, что серьезно угрожало установившемуся между ними шаткому перемирию. В таких случаях пассажир иногда прятался в хижине или, чаще, на территории форта, и оттуда спокойно наблюдал, как бродит за его стенами разъяренная девочка, бормоча свои угрозы. Потом она обычно исчезала и могла не объявляться неделями. Он думал, что в это время она прячется, пребывая в дурном настроении.
Пассажир предоставил девочке возможность дать выход ярости. Скрывшись в форте, он забрался в спальный мешок и попытался уснуть, но не тут-то было. С недавних пор голос подземного бога стал значительно громче, он отчаянно пытался сообщить что-то, но пассажир никак не мог понять божественного сообщения, что способствовало нарастающему огорчению обоих. Пассажиру хотелось, чтобы подземный бог замолчал. Ему хотелось покоя. Хотелось подумать в тишине об убитых им мужчине и женщине. С каким наслаждением он забрал их жизни, в особенности жизнь женщины! Он успел забыть о таком наслаждении.
Ему захотелось найти новую жертву, и как можно скорее.
Глава 47
Харлан Веттерс и Пол Сколлей отправились в свой роковой охотничий поход во второй половине дня, но столь позднее время показалось нам неразумным: даже при свете дня нелегко будет найти самолет, а фонари могли выдать нас в лесу так же несомненно, как рев вездеходов. Не менее глупым казался и выход в предрассветных сумерках или даже на рассвете, тогда увеличивалась вероятность случайных встреч с обычными охотниками. И я решил, что вы выедем в начале одиннадцатого, что даст нам чистые пять или шесть часов хорошего света до того, как солнце начнет клониться к закату, а к тому времени, если повезет, мы уже найдем самолет, заберем список и спокойно поедем обратно в Фоллс-Энд.
— Да, если повезет, — произнес Луис, и в его голосе не отразилось и тени воодушевления.
— Нам никогда не везет, — пробурчал Ангел.
— Вот почему нам никогда не мешает запастись оружием, — добавил Луис.
Мы поселились в мотеле в пяти милях к югу от Фоллс-Энда. В соседнем доме находилась закусочная, где на выбор предлагалось всего лишь семь сортов бутылочного пива. Имелись «Бад», «Миллер» и «Курс»; те же бренды предлагали сорта легкого пива. И еще был «Хайнекен».
Мы предпочли «Хайнекен».
Джеки Гарнер поехал домой, надеясь объяснить матери, почему не сможет сегодня составить ей компанию на их традиционном еженедельном киновечере. С этим могли возникнуть проблемы, особенно учитывая тот факт, что старушка и Лиза, подружка Джеки, взяли на сей раз в прокате романтическую комедию «Пятьдесят первых поцелуев», зная, как он любит Дрю Бэрримор. Джеки всегда относился к Дрю Бэрримор равнодушно и не имел ни малейшего представления, как такое нейтральное отношение трансформировалось в нечто близкое к одержимости в глазах его матери. Он так и не сумел подыскать вразумительного оправдания своего ухода, ссылаясь лишь на необходимость «срочной работы». Джеки сообщил мне раньше, что последние несколько дней его мать пребывала в более нормальном состоянии, что означало, однако, предъявление необычайных собственнических претензий к ее единственному сыну. Но у матери Джеки имелось и дополнительное преимущество: раньше она видела в подружке Джеки соперницу, претендующую на привязанность ее отпрыска, но за последний год ее отношение смягчилось. Убедившись, что, несмотря на все усилия, связь ее сына с Лизой вряд ли разорвется в ближайшее время, миссис Гарнер мудро решила, что лучше будет держать ее в роли союзницы, а не противницы, и Лиза пришла к тому же заключению. А натиск роковой болезни миссис Гарнер теперь придал их взаимоотношениям остроту и удобство.
В закусочную набилось много народу, и большинство разговоров крутилось вокруг последних событий в Фоллс-Энде. Судя по слухам, не произошло никаких изменений в состоянии Мариэль и Грейди Веттерс. В противоположность этому, как говорили, расследование, сосредоточенное на убийствах Тедди Гаттла и Эрни Сколлея, достигло заметных успехов, и Грейди Веттерса уже исключили из списка подозреваемых.
— Им вкололи огромную дозу какой-то дури, как я слышал, — сообщил мне здоровый бородач пару минут тому назад, когда я заглянул в уборную. Он, покачиваясь, стоял над писсуаром, поэтому укрепил свою позицию, упершись лбом в стену.
— Кому вкололи-то?
— Мариэль и Грейди, — пояснил мужик. — Кто-то накачал их наркотой.
— А вы откуда знаете?
— Мой свояк работает у шерифа в помощниках. — Сортир огласился звуком пьяной отрыжки бородача. — Сам Грейди не смог бы так наколоться, поэтому никого и не убивал. Я мог бы сразу сказать им это. Как и любой из наших горожан. А вы приехали поохотиться?
— Да.
— Нужен проводник?
— Мы уже наняли одного, спасибо.
Если он и слышал мой ответ, то решил пропустить его мимо ушей. Продолжая направлять струю левой рукой, правой бородач порылся в кармане и извлек именную визитку местного лесничества. Похоже, в этих краях все подрабатывают проводниками.
— Это я, — заявил он. — Грег Вессель. Можете звонить в любое время.
— Спасибо, буду иметь в виду.
— Я не расслышал вашего имени.
— Паркер.
— Не могу пока пожать вам руку.
— Я понимаю. А вы слышали что-нибудь о тех убитых? Репортерам из новостей, видимо, известно не больше моего, а сам я вообще ничего не знаю.
— Эрни Сколлей и Тедди Гаттл, — сообщил Вессель. — Свояк говорит, что на руке Тедди тоже нашли следы укола, а ведь Тедди любил только травку. Курильщики травки не колются. Старина Эрни просто получил две пули в спину. Какой долбаный трус мог стрелять в спину старика, а?
— Не знаю такого, — сказал я.
— Вы задаете много вопросов, — заметил Вессель, но я не услышал в его замечании никакого недовольства или подозрительности. — Может, вы сами из репортерской братии?
— Вот уж нет, — решительно возразил я. — Мы заехали сюда поохотиться, а такое увлечение, знаете ли, побуждает человека заботиться о собственной безопасности.
— Ну, у вас же есть оружие.
— Есть.
— И вам известно, как им пользоваться?
— Да вроде того.
— Тогда вам не о чем беспокоиться.
Он наконец облегчился и ждал своей очереди, пока я мыл руки.
— Так не забудьте, — напомнил он, — проводник и таксидермист Вессель. К рассвету я буду трезвее стеклышка. Гарантированно.
Когда я вернулся за столик, официантка уже принесла для нас с Ангелом и Луисом три тарелки с гамбургерами. Скромных размеров. А вокруг них темнели жалкие кучки худосочных, пережаренных ломтиков картошки фри, сильно смахивающие на остатки разворошенного птичьего гнезда. Ангел слегка придавил пальцем свой гамбургер. Из него вытекла струйка жира.
— Разве мы заказали сухарики? — спросил он.
Официантка как раз вернулась, чтобы наполнить наши стаканы живительным напитком.
— Желаете что-нибудь еще? — спросила она.
— Побольше еды для начала, — заявил Ангел. — Любой еды.
— У нас вечер гамбургеров, — пояснила официантка.
Ее шевелюра пылала рыжим огнем. Такой же оттенок имели ее губы, щеки и униформа. Если бы на дворе не стоял ноябрь и татуировка в виде сердечка на правом предплечье не гласила «паршивец Маффи», то она могла бы сойти за праздную отпускницу.
— А что, собственно, подразумевает вечер гамбургеров? — поинтересовался Ангел.
Официантка махнула рукой в сторону висевшего за кассой объявления. Выведенная чьей-то старательной рукой надпись гласила: «Середа, вечер гамбургеров! Гамбургер с картошкой фри —$3!»
— Вечер гамбургеров, — повторила она. — Сегодня среда.
— Да только гамбургеры вроде как маловаты, — проворчал Ангел.
— Потому-то они стоят всего три бакса, — любезно объяснила официантка.
— Отлично, — сказал Ангел. — А вы знаете, что у вас в объявлении есть ошибка в слове «среда»?
— А я таких ошибок, знаете ли, не делаю.
— Отлично, — похвалил Ангел. — Кто такой Маффи?
— Бывший дружок.
— Это он попросил вас увековечить его имя?
— Нет, сама увековечила в честь нашего расставания.
— В честь расставания?
— Да, чтобы помнить, какая дрянь этот Маффи, и не попасться опять.
— Отлично, — в третий раз повторил Ангел.
— Будут еще вопросы?
— О, у меня их хватает.
— Ну тогда пока выбери самые важные. — Официантка похлопала Ангела по плечу. — Принести вам еще пива, мальчики?
Дверь закусочной открылась, и вошел Джеки Гарнер.
— Разумеется, — ответил я. — И захватите лишнюю бутылку для нашего подоспевшего приятеля.
— Думаете, он еще и поесть захочет? — спросила официантка. — Кухня закрывается в пять часов.
— Мы с ним поделимся, — успокоил ее Ангел. — Обойдется объедками.
Есть Джеки не хотел, но с удовольствием приложился к пиву. Кухня закрылась, и постепенно закусочная начала пустеть; правда, никто не спешил нас выгонять. Сдвинув бутылки, мы чокнулись, провозгласив тост за удачу, хотя надо отдать должное правоте Ангела: удача редко баловала нас.
И именно поэтому мы не брезговали оружием.
Напротив мотеля и закусочной на другой стороне дороги находилась заброшенная бензозаправка с универсальным магазином. Бензина там давно не было, а окна и входную дверь магазинчика грубо заколотили досками. Задняя дверь бесследно исчезла, и одна-единственная доска, слабо препятствующая доступу к тому, что еще осталось внутри, хоть и ненадежно, обеспечивала иллюзию преграды.
В помещении магазина валялись пустые пивные банки и бутылки; виднелись также старые автопокрышки и полупустая коробка дешевого вина. В одном из углов находилось чье-то грязное гнездышко с ворохом одеял и полотенец, влажных и заплесневевших от дождя, попадавшего внутрь через дырявую крышу. Рядом еще темнели остатки небольшого костерка, закоптившего стены и оставившего запах гари.
Темноту прорезал огонек, разгорелся ненадолго и погас. Коллектор поднес спичку к сигарете и, прикурив, шагнул к окну. Через неряшливо прибитые местами доски он ясно видел четырех мужчин, выпивавших в закусочной.
Коллектор пребывал в сомнениях. Гнев или желание отомстить были непривычны для него. Преследуемые им преступники не грешили против него, и после удаления их из этого мира он не испытывал удовольствие личного плана, а лишь осознавал восстановление общественного порядка. Сейчас ситуация изменилась. Одного из близких ему людей убили, а другого ранили. В ходе последнего разговора с лечащим врачом Элдрича выяснилось, что выздоровление идет медленнее, чем ожидалось, даже для человека столь преклонного возраста, что потребовало дальнейшего пребывания в больнице. По мнению врача, тяжелые психологические травмы представляли более серьезную опасность, чем физические раны, но Элдрич отверг предложение о консультациях или лечении у психолога, а когда зашел разговор о священнике или пасторе, пациент впервые со времени своего поступления в клинику рассмеялся.
Убей их. Убей их всех.
Но опасность заключалась не только в том, что эти люди вооружены. Они знали Коллектора и понимали, какую угрозу он представляет. Он уже получил от Бекки Фиппс болезненный, но ценный урок того, что может случиться, если кто-то ожидает нападения. Он предпочитал работать с безоружными, ничего не подозревающими жертвами. Разумеется, в каком-то отношении это можно рассматривать как трусость, но сам он видел в этом проявление чистой практичности. Бессмысленно усложнять задание, если его можно выполнить проще; но он готов в случае необходимости сражаться за свои трофеи, как и поступил в случае с Фиппс.
Однако Коллектору также хотелось заполучить полный список, и эти люди могли привести его к нему. Он не знал, где сейчас скрывается Дарина Флорес, и надеялся лишь на то, что она пока не нашла самолет. Если же она уже отыскала его и спрятала свой улов, то ему придется выслеживать ее, а это трудная и отнимающая много времени работа. Нет, эта четверка замечательно поработает за него, а уж потом Коллектор начнет убивать.
Он видел, как они закончили выпивать и вышли из ресторана. Парами они направились в свои комнаты; Паркер и Гарнер скрылись первыми, а двое других двинулись дальше. Нырнув под пальто, правая рука Коллектора нащупала нож. Пальцы спокойно сжали его, не вытаскивая из ножен. Под рукой находился и полностью заряженный пистолет.
Три комнаты, четыре человека. Рискованно, но вполне возможно.
Убей их всех.
Но список, полный список…
Глава 48
Первый признак того, что удача, возможно, не обойдет нас стороной, я увидел, когда проснулся и вышел за кофейком. На парковке поблескивал белый внедорожник, очевидно взятый напрокат, и его подпирала спиной Лиат, уже попивавшая кофе. Она приоделась в парку, из-под которой виднелись походные парусиновые брюки бежевого цвета и зеленый свитер. Концы брюк скрывались в высоких ботинках на резиновой подошве.
— Подозреваю, что вы соскучились по мне?
Один уголок ее рта приподнялся в едва заметной усмешке.
— Не желаете ли заглянуть в нашу берлогу?
Она отрицательно покачала головой.
— Вас прислал Эпстайн?
Кивок.
— Неужели он сомневается, что я доставлю ему список?
Пожатие плечами.
Дверь номера Ангела и Луиса открылась, и на пороге появился Луис. Он уже экипировался для лесной прогулки, но как-то умудрился придать благородный вид своим походным брюкам с большими карманами.
— Кто это? — спросил он. — Выглядит знакомой.
— Это Лиат.
— Лиат, — вяло повторил Луис и вдруг оживился. — Та самая Лиат!
— Та самая.
— Понятно. Правда, я видел ее лишь издалека, да и угол зрения у нас с тобой был разный. Значит, она соскучилась по тебе?
— Вряд ли.
— Тогда почему она здесь?
— Чтобы обеспечить доставку списка Эпстайну.
— Она пойдет с нами?
— Можешь попытаться помешать, но добьешься ты этого, лишь пристрелив ее.
Обдумав такую перспективу, Луис, видимо, решил не связываться.
— А ты планируешь пригласить с нами еще бывших подружек? Если попросятся…
— Нет.
— Ладно, раз уж будет только она…
К Луису присоединился Ангел. Он также экипировался по-походному, но умудрился придать своему наряду видок, далекий от приличного.
— Кто это? — вполне логично спросил он.
«О нет, с меня хватит», — подумал я и промолчал.
— Лиат, — любезно пояснил Луис.
— Та самая Лиат?
— А то! Естественно, та самая Лиат.
— Теперь, по крайней мере, мы знаем, что она реально существует, — заявил Ангел. — Раньше я видел издалека лишь туманный силуэт.
— Неужели ты решил, что он ее выдумал? — ехидно поинтересовался Луис.
— Это казалось более вероятным, чем то, что он решился наконец переспать с женщиной.
Следившая за их разговором Лиат густо покраснела.
— Полегче, — бросил я.
— Простите, — Ангел улыбнулся Лиат, — но вы же знаете, что это правда.
Открылась очередная дверь, и оттуда выкатился Джеки Гарнер. Прищурившись, он глянул на женщину.
— Кто это?
— Лиат, — ответил уже Ангел.
Джеки, что вполне понятно, выразил недоумение.
— Кто такая Лиат?
Было только начало девятого. Рей Врэй пил кофе, жевал протеиновый батончик и, вспоминая о событиях прошедшей ночи, мечтал вновь оказаться в тюремной камере.
Они с Джо провели ночь в спальных мешках на полу, по другую сторону от занавеса, за которым спали мальчик и его мать, но реально удалось выспаться только Джо. В какой-то момент, в очередной раз вырвавшись ночью из тревожного сна, Рей увидел, что мальчик стоит у окна, касаясь стекла пальцами и беззвучно шевеля губами. Его отражение маячило, как луна на фоне ночного неба, а настоящая луна висела над ним, словно второе лицо. Рей боялся пошевелиться и старался дышать ровно, чтобы мальчишка не заподозрил, что за ним следят. Минут через пятнадцать мальчик решил вернуться в кровать, но остановился около разделявшего комнату занавеса и оглянулся на Рея. Рей успел закрыть глаза. Он услышал тихий звук шагов ребенка, проходившего по комнате, а потом почувствовал его дыхание на своем лице. И его запах тоже. Противный запах. Лицо мальчишки оказалось так близко, что Рей ощущал даже исходящее от него тепло. Набравшись терпения, он не отвернулся и не открыл глаз, пытаясь успокоить себя тем, что это всего лишь ребенок и надо просто послать его подальше — в общем, туда, где ему положено дрыхнуть. Однако Рей продолжал изображать спящего, потому что боялся этого ребенка. Боялся больше, чем его мать, — если, конечно, бывают матери с таким изуродованным лицом и мертвым глазом, похожим на толстый пузырь на слегка обжаренном куске мяса. Усилием воли Рей приказал ему убираться. Он лежал совершенно спокойно, но уродец как-то догадался, что он не спит.
«Просто ребенок, — мысленно твердил себе Рей, — просто ребенок. Ну и что, если я проснулся? Что он мне может сделать: вцепится в волосы или нажалуется мамашке?»
Ответ последовал незамедлительно.
Что-то плохое, вот что он сделает. Струя зловонного дыхания переместилась. Теперь она ощущалась прямо на губах, словно ребенок наклонился, собираясь поцеловать его. Рей даже почувствовал прикосновение его губ. Ему ужасно захотелось отвернуться, но он боялся подставлять зловещему уроду спину. Это могло кончиться более суровым испытанием.
Мальчик отстранился. Рей услышал звук удаляющихся в сторону шагов. Тогда он рискнул приоткрыть глаза.
Мальчик стоял у занавеса, но смотрел на Рея. И, увидев устремленный на него взгляд, усмехнулся. Да, он выиграл, а Рей проиграл. Уродец поднял руку и погрозил пальцем.
У Рея возникло искушение вскочить и убежать из хижины. Если он и проиграл в этой игре, то ему не хотелось узнать, какова цена проигрыша. Но мальчик просто отвел в сторону край занавеса, и Рей услышал, как, зайдя за него, он забрался на кровать и затих.
Рей глянул в сторону окна. Луна куда-то скрылась.
И тогда внезапно он осознал, что этой ночью вообще не было никакой луны, и после этого вообще не мог сомкнуть глаз до утра.
Мы с Ангелом и Луисом выехали на пикапе Джеки. Лиат следовала за нами на своем арендованном внедорожнике. Дорога проходила по частным владениям, но, как обычно, ею пользовались местные жители и охотники. И все же Джеки, просто на всякий случай, запасся всеми необходимыми пропусками, поэтому мы были чисты перед бумажной промышленностью, перед лесничеством и, пожалуй, перед самим Господом.
— А тебе не хочется поехать со своей подружкой? — спросил сзади Ангел.
— По-моему, она просто использует меня.
— Правильно, — сказал Ангел. Он выдержал идеально рассчитанную паузу и невинно поинтересовался: — А в каком качестве?
— В подозрительном, — ответил я, осознавая, что в подшучивании Ангела заключалась досадная правда.
Мы проехали мимо пары стоявших на обочине пикапов и обшарпанных стареньких тачек: по-видимому, они принадлежали настоящим охотникам, которые выехали еще до рассвета и при удачном раскладе вернутся в город вскоре после полудня. Большинство охотников предпочитали держаться поближе к дорогам, ведь в радиусе пяти миль от Фоллс-Энда как раз и находились те места, куда олени приходили кормиться. Причин углубляться в леса у любителей дичи не было, поэтому в месте нашего назначения мы едва ли столкнемся с охотничьими компаниями; по крайней мере не с теми, кто охотится на животных. Дорога была узкой, и разок нам самим пришлось съехать на обочину, пропуская грузовик с бревнами. Единственный тяжеловоз, попавшийся на нашем пути.
Мы достигли того участка, где эта дорога делала заметный поворот к востоку, и припарковались на обочине. На земле еще виднелись следы заморозков; воздух здесь был заметно прохладнее, чем в Фоллс-Энде. Лиат догнала нас черед пару минут, как раз когда Джеки начал выгружать наши рюкзаки, а Луис занялся проверкой винтовок. Каждому из нас полагалось по винтовке калибра.30–06 и по пистолету. Лиат ружьем не запаслась, но я не сомневался, что она вооружена пистолетом. Держась от нас на некотором расстоянии, женщина приглядывалась к лесу.
Джеки Гарнера, видимо, смущало ее присутствие.
— Она ведь глухая, верно? — тихо спросил он.
— Да, — ответил я. — Поэтому ты можешь перестать шептать.
— А, понятно, — задумчиво протянул он, все так же шепотом. — А как же глухая женщина собирается ориентироваться в лесу?
— Джеки, она ведь глуха, но не слепа.
— Я понимаю, но нам ведь придется хранить молчание, верно?
— Она еще и немая. Конечно, я не специалист, но не способные говорить люди склонны вести себя тише всех прочих.
— А допустим, она случайно сломает ногой ветку, раздастся треск… Ведь она-то об этом даже не узнает.
— Вы что, решили стать буддистами? — встрял в наш разговор Ангел. — Даже если в этом лесу рухнет дерево, то, могу вас уверить, ее это не обеспокоит.
Джеки огорченно покачал головой. Досадно, что мы не учли такой недостаток.
— Она пойдет с нами, Джеки, — решительно заявил я. — Смирись с этим.
Мы не планировали задерживаться в лесу дотемна, но Джеки настоял, чтобы каждый из нас захватил с собой по куску пластиковой пленки, которую туристы обычно подстилают на землю, устраиваясь на ночевку. Наши съестные запасы включали много воды, кофе, шоколад, энергетические батончики, орехи и, благодаря пристрастию Джеки, пачку макарон. Даже с добавочным ртом Лиат еды нам хватило бы на целый день, а то и дольше. Помимо этого в нашем распоряжении имелись непромокаемые спички, кружки, один легкий котелок, пара компасов и устройство GPS, хотя Джеки заметил, что в интересующих нас местах могут возникнуть проблемы с прохождением сигнала. Разделив поровну на четверых съестные припасы и снаряжение, мы вступили в лес. Больше уже ничего не обсуждалось. Все мы знали, что ищем и какие опасности могут нас подстерегать. Я не поделился с Джеки нашими подозрениями о возможной неземной сущности Малфаса, поэтому он скептически относился к идее, будто кто-то выживший в том крушении мог еще слоняться по лесу. Отчасти я разделял его мнение, но не стал бы давать ничью голову на отсечение, споря на эту тему.
Впереди шел Джеки, за ним по порядку — Луис, Лиат, Ангел и я. Беспокойство Джеки по поводу Лиат оказалось беспочвенным: она двигалась тише любого из нас. Ангел и Луис, те еще туристы, обулись в кожаные ботинки на толстенной подошве, а Лиат, Джеки и я предпочли более легкую обувь на тонкой резиновой подметке, позволявшей лучше чувствовать, что попадается под ноги. В лесу такая чувствительность имела важное значение, ведь одно дело — наступить на ветку и, почувствовав ее, лишь слегка согнуть, и совсем другое — бесчувственно сломать ее с предательским треском. Все мы также надели яркие оранжевые жилеты и бейсболки с отражательными козырьками. Как-то не хотелось, чтобы кто-то из увлекшихся сверх меры охотников ошибочно принял нас за оленей или чтобы у случайно встреченного лесника возникли иные, не выгодные для нас подозрения. Через полчаса мы услышали донесшиеся с юга выстрелы, но в остальном лес казался совершенно молчаливым и безлюдным.
Первые пару часов похода прошли относительно легко, но потом местность изменилась. Она стала более холмистой, и в ногах появились признаки усталости. Вскоре после полудня мы спугнули олененка, прятавшегося в ольховой рощице — его рога пока напоминали маленькие вылезшие почки, — а позже слева от нашей компании пятнистым буровато-белым облачком промелькнула олениха. Заметив нас, она на мгновение испуганно замерла и, резко поменяв направление движения, быстро скрылась за деревьями. Джеки показывал нам следы более зрелых самцов, а местами запах оленьей мочи становился противным до тошноты, хотя больше крупных животных мы не видели.
После трехчасового похода сделали привал и приготовили кофе. Несмотря на холод, я успел изрядно взопреть в теплой куртке и с радостью воспринял возможность отдохнуть. Луис плюхнулся на землю рядом со мной.
— Ну как ты, городской мальчонка? — спросил я.
— Да ладно, так же, как ты. Тоже нашелся мне Гризли Адамс, — проворчал он. — Далеко нам еще?
— Часа на два похода, думаю, если будем продвигаться в том же темпе.
— Хреново… — Он показал на небо, где собирались облака. — Не нравится мне эта перспективка.
— Брось, все нормально.
Джеки уже заварил кофе и разлил по кружкам. Свою он отдал Лиат, а себе налил из котелка в маленький походный термос. Отойдя от нас, он стоял на вершине холма, глядя в ту сторону, откуда мы пришли. Я присоединился к нему. Выглядел проводник нерадостно.
— Что-то не так? — спросил я.
— Да что-то дрожь пробирает, только и всего, — ответил он.
— От задуманного похода?
— И от того, куда мы идем.
— Но мы же только туда и обратно, Джеки. Мы не собираемся там задерживаться.
— Догадываюсь. — Прополоскав рот кофе, он выплюнул его. — Помнишь, мы видели олениху?
— Ну да, и что?
— Что-то сильно напугало ее, но не мы.
Я окинул лес пристальным взглядом. Подлеска здесь почти не было, и на старых деревьях еще держалась густая листва.
— Может, какой-то охотник? — предположил я. — Или даже рысь.
— Я же сказал, что, возможно, просто мандражирую.
— Мы могли бы затаиться и посмотреть, не появится ли кто, — заметил я, — но вроде скапливаются тучи, а мы как раз надеялись, что хороший свет поможет нам в поисках этого самолета. И нам вовсе не хочется застрять тут на ночь.
— Блажен, кто верует, — поежившись, бросил Джеки. — К вечеру мне хотелось бы уже сидеть в баре с выпивкой, выкинув тот форт из головы.
Мы вернулись к остальным. Ко мне подошла Лиат. Я понял, что означает ее вопросительный взгляд, но для уверенности она спросила одними губами: «Что случилось?»
— Джеки беспокоится о том, что могло напугать олениху, которую мы видели раньше, — ответил я достаточно громко, чтобы услышали также Ангел и Луис. — Возможно, что-то или кто-то следит за нами.
Она протянула ко мне руку. Очередной вопрос: «И что нам теперь делать?»
— Думаю, нет ничего страшного, поэтому мы продолжим путь. Если кто-то действительно идет за нами, то вскоре мы это выясним.
Джеки слил остатки кофе в термос, упаковал походный примус, и мы двинулись дальше. Но наше настроение существенно изменилось. Я вдруг поймал себя на том, что начал часто оглядываться, и мы с Джеки, забравшись на более высокие гряды, выискивали внизу хоть какие-то признаки движения.
Так никого и не увидев, мы наконец подошли к форту.
