3. «Я» и расцвет субъективности

Параллельно с проникновением постмодернизма в академическую среду в семидесятые годы расцветает явление, которое Кристофер Лэш назвал «культурой нарциссизма», а Том Вулф – и это лучше всего запомнилось – «Десятилетием имени меня»: поднимается приливная волна самоудовлетворения, созерцания пупа и потребности во внимании, причем эти два автора предполагали существенно разные источники этого явления.

Лэш считал нарциссизм защитной реакцией на социальные перемены и нестабильность: человек заботится лишь о себе в чуждом и опасном мире. В книге «Культура нарциссизма» (The Culture of Narcissism, 1979) Лэш доказывает, что циничная «этика самосохранения и психического выживания» уже овладела Америкой. Причинами ее стали посттравматический синдром поражения во Вьетнаме, нарастающий пессимизм, культура массмедиа, сосредоточенная на знаменитостях, и центробежные силы, сводившие к нулю роль семьи в передаче традиции.

Человек, страдающий нарциссическим расстройством, – символ этой эпохи поглощенности самим собой, по словам Лэша, часто испытывает «неистовую ярость», «ощущение внутренней пустоты», а также ему присущи «фантазии всемогущества и глубокая вера в свое право эксплуатировать других людей». Этот пациент «хаотичен и зависит от своих импульсов», «жаждет восхищения, но презирает тех, кем он манипулирует, чтобы добиться восхищения», и склонен подчиняться «социальным нормам больше из страха наказания, чем из чувства вины».

Том Вулф, напротив, рассматривал этот всеобщий вопль семидесятых «Я… Я… Мне» как в целом более радостную и гедонистическую тенденцию, как проявление классового освобождения, обеспеченного послевоенным экономическим бумом, когда у среднего и у рабочего класса появились досуг и избыток дохода на развлечения, которые прежде были доступны лишь аристократам, – на «переосмысление, перепроектирование, возвышение и лакирование» собственного славного «я».

С экономикой в XXI веке все станет намного хуже, но описанная Вулфом и Лэшем поглощенность собой оказалась устойчивой чертой западной культуры от «Десятилетия имени меня» 1970-х до эры «селфи» Ким и Канье. Соцсети также поспособствуют расцвету «прихорашивающегося я», как назвал это явление профессор Школы права Колумбийского университета Нью-Йорка Тим Ву, и нарастающей потребности «добиться внимания, предъявляя в качестве зрелища самого себя».

С усилением субъективности убывает объективная истина: мнение превознеслось над знанием, чувства над фактами – этот процесс и сопутствует приходу Трампа к власти, и способствовал ему.

Три примера. Номер 1. Трампа обвиняли в том, что он существенно преувеличил размеры своего состояния. В 2007 году Трампа под присягой в суде спросили, в какую сумму оценивается его бизнес. Ответ: в зависимости от обстоятельств. «Мое состояние подвержено флуктуациям, оно растет и убывает вместе с колебанием рынков и вместе с настроениями и чувствами, даже моими собственными». Он добавил, что размеры его состояния варьируются в зависимости от его «общего настроя в тот момент, когда задают этот вопрос».

Номер 2. На вопрос, обсуждал ли он с Владимиром Путиным российское вмешательство в выборы, Трамп ответил: «Я уверен: он чувствует, что он и Россия в выборы не вмешивались».

Номер 3. На общенациональном съезде республиканцев ведущая CNN Алисия Камерота попросила Ньюта Гингрича разъяснить темную речь Трампа насчет иммиграции, закона и порядка, в которой он изобразил Америку только что не погибающей от засилья криминалитета, и бывший спикер палаты представителей резко парировал: «Мне знакома ваша позиция, нынче считается, будто либералы владеют полным набором статистических данных, что может быть с теоретической точки зрения и верно, но для людей это не так. Люди напуганы. Люди чувствуют, что правительство их подвело».

Камерота напомнила, что криминальная статистика не принадлежит либералам, ее предоставляет ФБР.

Последовал такой диалог:

Склонность американцев близоруко сосредотачиваться на собственных интересах, порой даже в ущерб гражданским обязанностям, не так уж нова. В книге «Демократия в Америке», написанной более чем за полтора века до того, как люди научились размещать посты в Facebook и Instagram и с помощью Интернета разбиваться на группы единомышленников, Алексис де Токвиль уже описывал склонность американцев делиться на «маленькие частные сообщества, связующие людей по сходству положений, привычек и нравов», и внутри этих сообществ «наслаждаться прелестями частной жизни». Он опасался, что сосредоточенность на местных интересах заслонит от людей долг перед более широким обществом и откроет путь своего рода «мягкому деспотизму» правителей – власти, которая не становится тиранической, однако «мешает, подавляет, нервирует, гасит, оглупляет и превращает в конце концов весь народ в стадо пугливых и трудолюбивых животных, пастырем которых выступает правительство». Это вполне возможная угроза для общества потребления, предупреждал он, где люди так озабоченны обеспечением самых ничтожных удовольствий, которыми они заполняют свою жизнь, что пренебрегают гражданской ответственностью. «Трудно представить себе, – пишет Токвиль, – каким образом люди, полностью отказавшиеся от привычки самим управлять своими делами, могли бы успешно выбирать тех, кто должен ими руководить».

В середине ХХ века погоня за самореализацией ускорялась по экспоненте и внутри истеблишмента, и в контркультуре. Прежде Института Эсален и групп, привлекавших хиппи и адептов нью-эйдж, которые стремились к расширению сознания, в 1960–1970-х годах действовали еще две влиятельные фигуры, чьи учения о самореализации оказались более материалистичными и более привлекательными для политиков и ротарианцев из предместий. Норман Винсент Пил, автор бестселлера «Сила позитивного мышления» (1952), прозванный «коммивояжером от Бога» – он проповедовал «евангелие преуспеяния», – вызывал восхищение у отца Трампа, Фреда, и молодой Трамп впитал мудрость великого пастыря насчет самореализации и способности разума творить собственную реальность. «Любой факт, самый неприятный, самый, по видимости, безнадежный, не так важен, как наше отношение к нему», – писал Пил, по сути, продвигая бок о бок с учением об успехе учение об отрицании: «Уверенная и оптимистическая система мышления способна модифицировать или вовсе устранить такой факт».

Айн Рэнд, тоже любимица Трампа (на протяжении ряда лет «Исток» оставался среди небольшого числа романов, которые он охотно упоминал), снискала благосклонность нескольких поколений политиков (Пола Райана, Рэнда Пола, Кларенса Томаса и т. д.) изображением мира как системы трансакций, отождествлением успеха и добродетели и горделивым приятием капитализма безо всяких ограничений. Основные постулаты Айн Рэнд: эгоизм как моральный императив; «высшая моральная цель человека» – «погоня за собственным счастьем» и т. д. – вполне соответствуют видению Трампа: игра с нулевой суммой и безудержный нарциссизм.

Пока западный мир переживал культурные кульбиты 1960-х и 1970-х годов и их последствия, художники искали средства для выражения распадающейся на фрагменты реальности. Некоторые писатели – Джон Барт, Дональд Бартельми, Уильям Гасс – создали самоосознающую литературу постмодернизма, где язык и форма превалируют над традиционным сюжетом. Другие предпочли минималистский подход и начали создавать дистиллированную прозу с ограниченным сюжетом – образцом такой свирепой краткости был Рэймонд Карвер. И по мере того как в академических кругах погоня за общей истиной становилась все менее «модной», а повседневная жизнь все более отдалялась от теории, многие авторы предпочли сосредоточиться на самых малых, самых личных истинах: они стали писать о самих себе.

Американская реальность настолько усложнилась, утверждал Филип Рот в эссе 1961 (!) года, что «ошеломляет скудное человеческое воображение». Это, по его словам, привело к тому, что «авторы художественной литературы добровольно отказываются от крупных социальных и политических явлений нашего времени» – и убежище они находили, как в случае самого Рота, в более знакомом мире своего «я».

В провокационном эссе 1989 года Том Вулф сокрушался по поводу таких тенденций, оплакивая то, что он воспринимал как упадок старого доброго реализма в американской прозе, и побуждал романистов «устремиться в дикую, причудливую, непредсказуемую, раскабаневшую, барочную нашу страну и вернуть ее в царство литературы». Он и сам попытался это сделать в таких романах, как «Костры амбиций» и «Мужчина в полный рост», применив свой опыт репортера для того, чтобы с бальзаковской дотошностью описать целый спектр субкультур. Но хотя Вулф стал влиятельным провозвестником «Новой журналистики» (которая в 1970-е годы вывела на первый план репортера с его мнением и «голосом»), в литературном мире его новый манифест мало кого убедил. Столь разные авторы, как Луиза Эрдрич, Дэвид Митчелл, Дон ДеЛилло, Джулиан Барнс, Чак Паланик, Гиллиан Флин и Лорен Грофф, продолжат играть с теми приемами (множественные точки зрения, ненадежный рассказчик, переплетающиеся сюжеты), которые были изобретены за несколько десятилетий до них великими новаторами – Фолкнером, Томасом Вулфом, Фордом Мэдоксом Фордом и Набоковым, но уже с целью уловить новую реальность, словно из «Ворот Расёмон», где царит субъективность и, как постыдно оговорился экс-президент Билл Клинтон, истина «зависит от того значения, которое придается глаголу «быть».

Самой комфортной территорией для большинства авторов остается «сам факт бытия своего я», как определяет Рот: представление о «я» как о неприкасаемом, мощном, решительном, о «я» как о единственной реальности в ирреальной среде. И это приведет к небывалому расцвету мемуаристики на рубеже тысячелетий, в том числе появятся такие шедевры, как «Клуб лжецов» Мэри Карр и «Душераздирающее творение ошеломляющего гения» Дэйва Эггерса – книги, чьи авторы сразу стали яркими представителями своего поколения.

Бум мемуаристики и нарастающая в новом тысячелетии популярность блогов достигнут кульминации в шеститомном автобиографическом романе Карла Уве Кнаусгора, заполненном подробнейшими описаниями повседневной жизни автора. Появилось и множество самодовольных или замешанных на жалости к себе произведений, которым лучше было бы оставаться в личном дневнике или на странице в соцсети. Процесс доведения до абсурда этой эстетики собственного пупа увенчался бестселлером Джеймса Фрея «Миллион осколков»: это якобы подлинные мемуары, но, как сообщил в январе 2006 года сайт Smoking Gun, на самом деле книга содержала «полностью изобретенные или чрезвычайно преувеличенные детали вымышленного криминального прошлого, тюремных сроков и жизни беглого преступника, разыскиваемого в трех штатах». Фрей, который прибег к подобного рода драматизации, чтобы представить себя более опасным изгоем, чем был на самом деле (по-видимому, с тем чтобы и последующее «исправление» произвело большее впечатление как архетипический сюжет о «возрождении»), впоследствии признал, что «по большей части» сообщение сайта Smoking Gun «достаточно верно». Некоторые читатели, обиженные тем, что им подсунули подделку, называли книгу Фрея мошенничеством и видели в ней надругательство над теми самыми ценностями – честностью, искренностью, подлинностью, – которых ожидают от мемуаров, но другие читатели запросто отмахнулись от разграничения между фактом и вымыслом, и их реакция симптоматична: она свидетельствует о том, что людям теперь стало вполне комфортно жить с размытыми представлениями об истине.

Личные свидетельства приобрели популярность и в университетских кампусах. Объективная истина вышла из фавора, эмпирические доказательства, собираемые в традиционном исследовании, стали восприниматься с подозрением. Ученые начали предпосылать научным работам предисловия с пояснением собственного «позиционирования» – указанием расы, религии, гендера, бэкграунда, личного опыта, который мог повлиять на их подход, лечь в его основу или исказить его. Некоторые проповедники новой «критики от первого лица» («moi criticism») принялись за полномасштабные академические автобиографии: Адам Бегли отмечает этот феномен в «Лингва франка» (1994), оговариваясь, что тренд в сторону автобиографий прослеживается в прошлое до 1960-х годов, до первых групп по воспитанию феминистического сознания, и что он часто «идет рука об руку с мультикультурализмом: евангелие об опыте меньшинства подается от первого лица единственного числа. То же самое происходит с исследованиями гомосексуализма и квир-теориями».

В книге 1996 года «Посвящение голоду: анорексическая эстетика современной культуры» исследовательница Лесли Говард использует события собственной жизни, в том числе свою анорексию и унизительные отношения с женатым мужчиной, проводя аналогии между анорексией и модернизмом. Этот подход позволяет ей свести великие произведения литературы, такие как «Полая земля» Элиота, к образцовому кейсу эстетики, направленной против женщин и против полноты.

Личные истории и личный подход начинают проступать также в биографиях. Из простой хроники чужой жизни этот жанр превратился в платформу для политических манифестов (Норман Мейлер «Портрет Пикассо в юности)», феминистической полемики (Франсин дю Плесси Грей «Ярость и огонь», жизнеописание любовницы Флобера Луизы Коле) и в упражнения в деконструктивизме (Пейдж Бейти «Американская Монро: формирование телесной политики»).

Пожалуй, самым вопиющим опытом такого рода творчества стала написанная официальным биографом Рейгана Эдмундом Моррисом книга «Голландец: воспоминания о Рональде Рейгане» (1999) – сбивающая с толку мешанина фактов и фантазий в духе «Рэгтайма», с вымышленным рассказчиком, на двадцать восемь лет старше самого Морриса, якобы чуть не утонувшим в юности и спасенным будущим президентом. Вместо того чтобы использовать уникальную возможность – доступ к действующему президенту и его личному архиву – и создать подробный и точный портрет сорокового президента (или заняться серьезными проблемами, как Иран-Контрас и конец холодной войны), Моррис сочно описывает вымышленного рассказчика с его вымышленной семьей и вымышленными (или наполовину вымышленными) надеждами и мечтами. Такой подход Моррис, по его словам, выбрал потому, что «никак не мог разобраться» в своем герое – то есть отрекся от первейшей обязанности биографа, – а также утоляя свои писательские амбиции. «Я хотел превратить историю Рональда Рейгана в литературу», – заявил он. Он также назвал использование вымышленного рассказчика «новым словом биографической честности»: этот прием-де напоминает читателю о субъективном элементе, неотъемлемом от любого творчества.

Этот довод вторит удобным рассуждениям Джанет Малкольм, которая в «Молчащей женщине» (1994), чрезвычайно пристрастной повести о Сильвии Платт и Теде Хьюзе, прямо утверждает, что все биографы разделяют ее отвращение к объективности и честности, – заявление прямо-таки бесстыдное, учитывая, что сама Джанет не потрудилась ни взвешивать, ни оценивать запихиваемый в свою книгу материал, а написала нечто вроде бесконечно длинного письма поклонницы Хьюзу, превознося его литературный талант, внешнюю привлекательность, «беззащитную честность». Она писала о собственном «чувстве нежности к Хьюзу» и о том, как при чтении одного из его писем она почувствовала, что «самоотождествление с его шрифтом переросло в интенсивную симпатию и даже любовь к автору».

Постмодернистское допущение неполноты любой истины (производной от точки зрения наблюдателя) привело к логически вытекающему допущению о существовании множества равно легитимных способов понимать и отображать событие. Это способствовало развитию более эгалитарного дискурса и позволило зазвучать голосам тех, кто прежде был лишен права голоса. Но вместе с тем эта аргументация эксплуатируется теми, кто желает отстоять оскорбительные или разоблаченные теории либо поставить знак равенства между несопоставимыми вещами. Например, креационисты предлагают изучать в школах наряду с теорией эволюции «промысел и творение». «Преподавайте и то и другое», говорят одни. А другие: «Научите жить с противоречиями».

Вариации на тему этого аргумента о «правоте обеих сторон» пустил в ход президент Трамп, когда вздумал приравнять демонстрантов, выступающих против «превосходства белых», к неонацистам, собравшимся в Шарлотсвилле протестовать против сноса памятников конфедератам. «На обеих сторонах есть очень славные люди, – заявил Трамп и добавил: – Мы в самых решительных выражениях осуждаем это вопиющее проявление ненависти, ханжества и насилия со многих, многих сторон».

Антипрививочники, группировки, отрицающие изменение климата, и прочие, кто не может привлечь себе в союзники науку, держат наготове обороты речи, вполне уместные для университетского семинара по деконструкции: «многие стороны», «разные точки зрения», «неопределенности», «многообразные пути к знанию». Как продемонстрировали в своей книге «Торговцы сомнением» (Merchants of Doubt, 2010) Наоми Орескес и Эрик Конвей, идеологи правого крыла, компании, разрабатывающие ископаемое топливо, и прочие лица и корпорации, заинтересованные в дискредитации науки (будь то реальность глобального потепления или риски для здоровья, связанные с применением асбеста, пассивным курением и кислотными дождями), переняли стратегию, которую первыми применили табачные компании, когда пытались затушевать опасность курения. «Сомнение – наш главный товар, – так было написано в 1969 году в бесславном меморандуме одного из руководителей этой отрасли, – ибо оно – лучший способ бороться с «корпусом фактов», сложившимся в умах людей».

Стратегия их была, по сути, такова: выкопать откуда-нибудь горсточку самозваных специалистов, которые примутся опровергать установленные наукой данные или настаивать на дополнительных исследованиях, затем именно эти лжеаргументы превратить в основную тему разговора и повторять их снова и снова, одновременно подрывая репутацию ученых «с другой стороны». Если все это кажется вам знакомым, то именно потому, что подобную тактику Трамп и его союзники-республиканцы применяют для отстаивания тех политических решений (по самым разным вопросам, от контроля за приобретением оружия до строительства стены на границе), которые явно противоречат и экспертному мнению, и результатам общенациональных опросов.

«Табачная стратегия», как назвали этот метод Орескес и Конуэй, опирается, по их мнению, на те элементы в мейнстримных СМИ, которые склонны «относиться к мнениям меньшинства с большим доверием, чем следовало бы». Ложное уравнивание двух точек зрения проистекает из склонности журналистов путать «баланс мнений» и «правдивое изложение». Навязав себе этот нейтралитет, журналистика поддается давлению правого крыла и заинтересованных групп и пытается «представить обе стороны». В результате складывается тот формат теленовостей, в котором мы постоянно видим «дебаты» между крайними точками зрения, причем одна сторона представляет почти всеобщий консенсус, а другая в научном сообществе совершенно маргинальна. Так, в 2011 году отчет BBC Trust указывал, что в научных передачах канала «уделялось неуместное внимание маргинальным представлениям» о рукотворном изменении климата. Заголовок The Telegraph по этому случаю: «Сотрудникам BBC велено больше не звать шарлатанов в научные передачи».

В речи о свободе прессы Кристиан Аманпур указала на эту же проблему в медийном освещении президентской кампании-2016:

«Как и многие другие зрители, наблюдавшие за происходящим из-за рубежа, я, должна признаться, была шокирована исключительно низкой планкой для одного кандидата и столь же неоправданно высокой для другого. Похоже, значительная часть СМИ сама себя загнала в ловушку, перестав различать между балансом, объективностью, нейтралитетом и – главное – истиной.

Мы не можем придерживаться устаревшей парадигмы – в том числе по отношению к глобальному потеплению, – когда большинство в 99,9 процента, опирающееся на эмпирические научные доказательства, уравнивается с крошечным меньшинством отрицателей.

Я давно уже, когда вела репортажи об этнических чистках и геноциде в Боснии, усвоила принцип: не сметь уравнивать жертву с агрессором, не создавать ложного фактографического или морального «баланса», иначе сделаешься сообщником омерзительных преступлений.

Я верю в истину, а не в нейтральность. И пора положить конец пренебрежительному отношению к истине».