Утром фрагменты вчерашних теледебатов просочились на страницы газет. Шеф полицейского управления оборонялся от «левоориентированного» юриста, утверждавшего, что смерть Эби Хакими – скорее результат превышения полномочий властей по отношению к народу, нежели оплошность полиции. Потом показывали любительскую съемку событий в Роламбсхофспаркене, где промелькнул и Эби Хакими, державший на угол транспарант. Где-то с краю кадра развевались сине-желтые флаги. Все это происходило до хаоса, в котором смешалось все: демонстрация с контрдемонстрацией, RAF со «Шведским сопротивлением»…

Между тем мы с Бирком прощались с Лизой Сведберг, смерть которой, в отличие от Эби Хакими, осталась почти не замеченной СМИ. Я спрашивал себя, где ее родители и как они отреагировали на известие об убийстве дочери. Хотя, возможно, это СЭПО приложило все усилия, чтобы все прошло как можно тише.

Но это опасная тишина, которая рано или поздно должна взорваться.

Мы с Бирком сидим перед телевизором с чашками кофе. На календаре суббота, и мне хочется домой. Но снаружи стоит такая мерзкая погода, что я ежусь от холода при одной только мысли о прогулке. Сегодня утром я добирался на работу на такси. Собственно, ветер несильный, но «минус двадцать пять по Цельсию» звучит убедительно само по себе. По коридору бродят невыспавшиеся и замерзшие воскресные полицейские – в утепленных куртках и пальто, с тяжелыми рюкзаками и сумками.

– Похоже, он не слишком опечален смертью Эби Хакими. – Бирк кивает на экран, где победно улыбается шеф полицейского управления. За кадром звучит возмущенный голос его оппонента. – Интересно, он нарочно хочет казаться таким?

– Думаю, да, – отвечаю я на вопрос Бирка.

– Чертов позер.

Он отпивает кофе.

На экране кадры архивной хроники, сентябрьские столкновения демонстрантов в Умео. Потом показывают марш «Шведской партии» в центре Стокгольма несколько недель спустя. Автомобильные колонны по обе стороны защищают демонстрантов от их возможных противников.

Бирк выключает телевизор. Я держу в руке тубус с таблетками.

– Хочешь принять? – Бирк кивает на «Халсидон».

Я вздрагиваю, словно сам не понимаю, как мог дойти до такого. Должно быть, я инстинктивно вытащил тубус из кармана.

Так же инстинктивно засовываю его обратно.

– Будь осторожен с этим, – предупреждает Габриэль. – Ты ведь не в аптеке его купил?

– Я их не пью, – отвечаю. – Просто мне спокойнее, когда они при мне.

Бирк молча встает и удаляется в свою комнату.

Я читаю показания мужчины, на щеке которого отпечаталось кольцо после потасовки на Васагатан, и отсылаю их дальше, на регистрацию и запись в учетную книгу. За окнами проезжает «Скорая», оглашая окрестности сиреной. Звонит телефон – я не отвечаю. Город замер в приближении «Эдит». «Сегодня звучит музыка шторма», – объявляет радио. «Ты буря» группы «Кардиганс», Бони Уолкер, «Штормовая погода» «Массив атак» и, конечно, «Харрикейн» и «Ответ унесет ветер» Боба Дилана. И я слышу: the eagle flies on Friday, and Saturday I go out and play…, когда открывается дверь и на пороге возникает Бирк.

– Почему ты не отвечаешь на звонки?

– Так это ты звонил?

– Пойдем в мою комнату.

Кабинет Бирка по площади такой же, как мой, но кажется больше. Письменный стол занимает меньше места, а забитые книгами и папками полки на стенах загораживают всю стену. Слабо ощущается знакомый парфюмерный запах. Бо`льшую часть пола покрывает темно-синий ковер, что, конечно, противоречит инструкциям. В углу – два горшка с какими-то комнатными растениями, чувствующими себя здесь, судя по всему, неплохо. В другом углу – плоский телевизионный экран, на котором мелькают кадры новостной программы.

– Не знал, что у тебя есть телевизор, – замечаю я.

На столе – стационарный телефон с мигающей красной лампочкой. Рядом лежит снятая трубка.

– Кто там? – Я киваю на аппарат.

– Оскар Сведенхаг. – Бирк закрывает за собой дверь, садится за стол и подносит трубку к уху. – Он подошел. Я включаю динамики.

Я устраиваюсь в кресле для посетителей – устаревшей версии того, что Бирк хотел поставить в моей комнате. Пожалуй, в использовании оно еще удобнее, чем кажется со стороны. В динамиках что-то трещит. На заднем фоне чуть слышно звенят колокольчики под звуки уютной рождественской песни: He knows if you’ve been bad or good, so be good for goodness’ sake.

– Так… – говорит Бирк, – давай, Лео, поздоровайся.

– О… а в чем, собственно, дело?

– Мне кажется… – Оскар как будто пытается собраться с мыслями, но голос его дрожит, как у человека, который только что кричал от страха. – Меня ведь никто больше не слышит, да?

– Только мы с Лео, – говорит Бирк.

– А… ваши диктофоны и все такое…

– Нет. – Бирк решительно мотает головой.

– Лео, – раздается голос Оскара, – когда ты пришел в «Каиро», я держал в руке форму для выпечки, помнишь? Что в ней было?

– Что за чушь? – недоумеваю я.

– Я всего лишь хочу проверить, что ты – это ты.

– Разве ты не узнаёшь мой голос?

– Отвечай, или я кладу трубку.

– Ну… пудинг как будто…

– О’кей, спасибо. – Похоже, он удовлетворен.

– Теперь ты объяснишь мне, в чем дело?

– Мне кажется… – снова мямлит Оскар, – в ближайшее время что-то должно произойти.

– Что именно?

– Понимаешь… я и сам не знаю… слишком много странностей вокруг… Может, я стал параноиком, но это не удивительно… На следующей неделе у меня целых три похоронных церемонии – Томаса, Эби и Лизы… это слишком, понимаешь?

– Сочувствую, – отзывается Бирк, – но мы не психотерапевты.

– Я знаю, но дело в том… – Оскар запинается, мучительно подбирает слова. – В общем, мне кажется, должно произойти что-то еще.

– Что? – Я начинаю терять терпение. – Что именно?

В динамиках снова треск. Открывается и закрывается холодильник, потом с характерным звуком из бутылки высаживается пробка.

You better be good for goodness’ sake…

– У меня здесь кое-какие вещи остались после Эби… не хотите подъехать взглянуть?

– Мы больше не занимаемся этим, – говорю я. – Вызывай СЭПО.

– Ни в коем случае! После охоты на ведьм, которую они развязали… Да у них крышу снесет, как только я им это покажу… чертовы параноики.

– В таком случае было бы логичнее, если б ты подъехал к нам, – замечает Бирк, – но мы…

– Мне ужасно не хочется показывать вам это, – перебивает его голос в динамиках, – но я чувствую, что должен.

Бирк берет стикер, пишет что-то, смотрит на меня. Я скашиваю глаза и читаю одно-единственное слово: «Ложь».

– Но… – говорю я Оскару, – ты же видишь, какая погода… Тебе придется нас подождать.

В ночь накануне демонстрации Юнатан почти не спал. Наутро мучился чем-то вроде похмелья после вчерашнего: болели виски, а глаза словно вылезали из орбит. В голове же крутился один-единственный вопрос: придет ли Эби?

И когда Эби все же пришел и Юнатан увидел его фигуру, приближающуюся к качелям в Халлунде, это больше походило на кошмарный сон. Последний раз они виделись в конце лета, целую вечность тому назад. А сейчас середина декабря, дома в Халлунде такие серые и холодные, а под ногами скрипит снег. И все-таки это был Эби. У Юнатана защемило в груди, как будто память о детстве и их последней встрече продолжала жить в его теле.

– Что ты хотел мне показать? – спросил Эби, старательно отводя взгляд от бритой головы бывшего друга.

– Вот это. – Юнатан протянул ему диктофон. – Там звуковые файлы, разговоры двух человек… Женщина по имени Лиза называет твое имя.

Лицо Эби выразило удивление. Он отшатнулся, как будто не хотел брать диктофон.

– Ты ведь знаешь, о чем там речь…

– Ничего я не знаю.

– Не ври, прослушай… И, что бы вы там ни затевали, вы должны это прекратить…

– Не указывай, что нам делать.

Эби уселся на качели. Юнатан сунул диктофон в карман и примостился напротив него, – на те самые, где качался вечность тому назад.

– Почему именно он, – спросил Юнатан, – почему Антонссон?

– Ты знаешь.

– Нет. Кроме него, есть много других…

– Музыкальная студия. Лагерь. Деньги, ну и так далее… – Он опустил голову еще ниже и все-таки встретил взгляд Юхана. – Не говоря о том, что он чертов нацист…

«Национал-социалист», – мысленно поправил его Юнатан, которому вдруг захотелось броситься на бывшего приятеля и отделать его так, чтобы тому мало не показалось. Но Юнатан только тяжело дышал, и облачко пара, выходившее из его рта, соединялось с таким же летевшим со стороны Эби.

Он снова вытащил диктофон.

– Возьми… Я… я хочу всего лишь предупредить тебя.

Но Эби медлил. Наконец взял диктофон из рук Юнатана. Их пальцы соприкоснулись, и Юнатан удивился, какая у Эби теплая кожа.

– Ты просто хочешь защитить Антонссона, вот и всё, – словно выдавил из себя Эби.

– Я не хочу, чтобы кого-нибудь убили, – поправил его Юнатан, – вот и всё.

На мгновение Эби так и застыл на месте, потом удивленно поднял брови.

– Что ты сказал?

– Я не хочу, чтобы вы его убили, вы…

– Ты и в самом деле думаешь, что мы собираемся его убить?

Юнатан опешил:

– Нет?.. Но… что, если не это?

Эби захотелось рассмеяться, Юнатан прочитал это в его глазах.

– Кто… кто распускает такие слухи?

На языке у Юнатана вертелось имя Ирис, но он вовремя сдержался.

– Музыкальная студия, – повторил Эби. – Склад, магазин – вот все, что нам нужно… Сам Антонссон нас не интересует… или нет, – Эби задумался, – интересует, конечно, но не в этом смысле.

– Это не так, судя по тому, что они говорят… – Юнатан кивнул на диктофон. – Она… как там ее… Лиза… говорит именно о том, что Антонссона нужно уничтожить.

– Есть те, кто настаивает на этом. – Эби кивнул, уже серьезно. – Но они не в большинстве. Это было бы слишком опасно… и неправильно.

Юнатану заметно полегчало. Эби повертел в руках диктофон, провел большим пальцем по дисплею.

– А ты знаешь, что это такое? – спросил он. – Я имею в виду… чья это штука?

– Нет.

– Социолога, которого убили.

– Что?

– Ты об этом не знал?

– Нет, я слышал про социолога, но не знал, что это его.

– Они думают, что это сделали мы, RAF…

– Кто «они»? Копы?

– Да.

– А это не вы?

– Нет, черт… конечно, не мы. – Эби нервно рассмеялся. – Я знаю даже одного из наших товарищей, который… дружил с ним.

– Но почему тогда копы решили, что это вы?

– Есть лю… в общем, у них есть основания так думать… Но, я уверен, нас подставили. И пока у нас на хвосте сидят копы, мы мало что можем сделать. Разве выйти на эту демонстрацию… Но об этом никто не должен знать, согласен?

– О чем?

– О том, что у нас на хвосте копы.

Юнатан спрыгнул с качелей.

– Что это значит, объясни!

Пару минут Эби пялился на него не мигая. А потом вздохнул и покачал головой:

– Ничего… Я не знаю. Я… я ничего не понимаю. Мне не нужно было приходить сюда, болтать с тобой… Я не могу тебе доверять.

Оставленные Юнатаном качели до сих пор раскачивались без видимого уменьшения амплитуды.

– Сядь. – Эби пристально посмотрел на бывшего приятеля. Юнатан придержал качели рукой, вскарабкался на сиденье. Он мерз. – Социолога звали Хебер. Ты не говорил с ним?

– С какой стати? – удивился Юнатан. – Я даже не был знаком с ним.

Эби поковырял снег носком ботинка.

– Он изучал нас. Расспрашивал народ направо и налево… – Он перевел взгляд на диктофон. – Как это включается?

– Нужно нажать на кнопку. – Юнатан поднялся с качелей, перегнулся через плечо Эби, вдохнув запах его свежевымытых волос. – Жми здесь и здесь…

– Спасибо.

На дисплее появился список звуковых файлов.

– Думаю, это и есть его интервью, – предположил Эби.

– Похоже на то, – согласился Юнатан, – судя по тому, что я слышал. А ты там тоже есть? Тебя он расспрашивал?

– Нет, – ответил Эби. – Меня он не расспрашивал. Но он хотел, я знаю… Он пытался на меня выйти, после того как узнал про Антонссона…

– И что?

Эби выключил диктофон и поднял глаза на Юнатана.

– А как он, собственно, попал к тебе? – медленно спросил он.

– Я взял его у одного человека.

– У кого?

Юнатан назвал имя Кристиана.

– А у него он откуда? – спросил Эби.

– Без понятия.

Эби вскочил с качелей.

– Наверное, он взял его у Хебера в тот вечер, иначе откуда? А это значит… это значит…

– О чем ты? – испугался Юнатан.

– Нет, ничего… сейчас не время об этом… Мы поговорим об этом в следующий раз, если, конечно, он будет… Но ты должен присмотреться к своим товарищам.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего… мне пора. Увидимся на демонстрации.

– Да, будь осторожен.

Это были последние слова, которые Юнатан и Эби сказали друг другу.

Кафе «Каиро» открывается в десять, в нашем с Бирком распоряжении полчаса. Пока Габриэль паркует «Ситроен», представители Шведского института метеорологии и гидрологии уведомляют о своей готовности к приходу «Эдит» и объявляют третий уровень опасности.

– На сегодня обещают веселый вечер, – говорит Бирк.

– Похоже.

Мы почти вприпрыжку передвигаемся по морозу. В узком проходе между домами ветер, конечно, не такой сильный, но распахнутую дверь буквально отшвыривает в сторону так, что со стены осыпается штукатурка.

Экзема на подбородке Оскара как будто стала еще крупнее и ярче.

– Я не успел представиться в прошлый раз. – Бирк протягивает руку, после того как нам с ним не без труда удается запереть за собой дверь. – Габриэль.

– Оскар, – представляется Сведенхаг, как будто несколько удивленный церемонностью полицейского.

Без посетителей зал кажется меньше. Столы тщательно протерты, стулья аккуратно задвинуты. Пахнет мылом и кофе. За барной стойкой дымится кофейник. Оскар достает три чашки: две черных и одну красную. На стойке – белый ящик величиной с обувную коробку.

Оскар подает нам с Бирком чашки и открывает ящик.

– Сожительница Эби принесла это после того, как его ранили, – поясняет он. – Она… она не ждала его обратно… Здесь вещи из квартиры Эби и кое-что из того, что было на нем в тот день.

Оскар прокашливается, как будто только для того, чтобы разогнать мрачные мысли.

– Я думал, Эби Хакими жил один, – удивляется Бирк. – Он единственный был зарегистрирован по тому адресу.

– Регистрация – это одно, жизнь – другое, – замечает Оскар.

В ящике обнаруживается разная мелочь: брошюры, этикетки, наклейки, странные фотоснимки с фестивалей и демонстраций; ключ – похоже, велосипедный…

Из кучи этого хлама я выуживаю мобильник и с удивлением замечаю, что тот включен.

– Да, – охрипшим голосом соглашается Оскар. – Наверное, девушка решила, что так будет разумнее. У самой у нее такой же, поэтому они пользовались одним зарядным устройством. – Он достает одну из фотографий. – Вот что привлекло мое внимание. Снимок сделан цифровой камерой, потом распечатан.

На фотографии четверо бритоголовых молодых людей выстроились в ряд, не касаясь друг друга. Все одинаково серьезны, все в узких джинсах и тяжелых ботинках. Юноши держат перед собой транспарант, где на грязно-желтом фоне выведено витиеватыми синими буквами: «Мигранты – вон из Швеции! Швеция для шведов».

Собственно, цвет шрифта можно определить лишь приблизительно, поскольку солнце светит молодым людям в спины. Но надпись читается отчетливо.

– Это перед демонстрацией Народного шведского фронта три года назад, – поясняет Оскар. – Сегодня все они – члены «Шведского сопротивления». Это движение основано Патриком Хёйером, парнем из Стрэнгнеса, который занимался «арийской музыкой» в середине девяностых и дружил с убийцей журналиста Бьёрна Сёдерберга. Они были очень сильны после известного убийства в Салеме, но потом сдали и возродились только после того, как «Шведские демократы» вошли в риксдаг.

– Но какая здесь может быть связь? – удивляется Бирк. – Между выборами «Шведских демократов» и их возрождением, я имею в виду.

– Она есть, – отвечает Оскар. – Кое-кто почувствовал себя обманутым, после того как «Шведские демократы» убрали нацистские штандарты с глаз долой в сундуки. И сегодня таковых больше, чем когда бы то ни было. Одно лишь стокгольмское отделение «Шведского сопротивления» насчитывает около сотни членов. Так или иначе, именно эта фотография заставила Эби податься в политику.

– Откуда вы знаете?

– Потому что мы спрашивали его. Мы всегда это делаем – проверяем каждого, кто хочет к нам присоединиться. Причины, надеюсь, понятны: во-первых, риск… и потом, нам важно убедиться, что человек действительно болеет за наше дело, а не притворяется и не имеет какого-нибудь нежелательного скрытого умысла.

– И сколько лет этим парням? – спрашиваю я.

– Лет по девятнадцать, я думаю. Они примерно ровесники, а этот… – Оскар показывает на крайнего справа молодого человека, – друг детства Эби, некто Юнатан Асплунд. Они оба выросли в Халлунде. Похоже, Юнатан и в самом деле славный парень, великодушный и добрый, возможно, чересчур доверчивый, потому-то они с Эби и оказались по разную сторону баррикад. У Юнатана было много друзей-нешведов вроде Эби. Их пути разошлись в гимназии, тогда все и началось…

– Что началось? – спрашивает Бирк.

– Юнатану было семнадцать или около того, когда он связался с «правыми». У них в Халлунде была… даже не организация… просто группа молодых людей, которые любили пить пиво под «арийский рок» и увлекались нацистской символикой. И вот Юнатан стал к ним захаживать и… – Оскар постучал ногтем по фотографии. – Иногда больше ничего не требуется. Старшие товарищи быстро промыли ему мозги и взяли в оборот. Эби был сам не свой, когда один из друзей показал ему этот снимок. Не мог потом вспоминать об этом без слез… Но Эби не просто потерял друга. Он понял, что они завербуют кого угодно, если уж такой человек, как Юнатан, счел для себя возможным к ним присоединиться. Эби понял, что нужно действовать не откладывая, и решил, что RAF вполне для этого подходит.

– И что нам со всем этим делать? – Бирк перевел взгляд с фотографии на содержимое ящика. – Не понимаю, что это нам дает.

– Я полагал, что связь между ними разорвалась, – Оскар поскреб ногтем раскрасневшуюся экзему и взялся за мобильник, – но это не так. Во всяком случае, не совсем и не накануне смерти Эби. Вот… – Он кликнул на папку с сообщениями. – Это начало октября… читайте.

Я заглядываю Бирку через плечо.

– И Эби Хакими ответил на это? – спросил Бирк.

– Нет, – покачал головой Оскар.

– О чем он хотел предупредить его, вы знаете?

– Вы имеете в виду нашу акцию?

– Да.

– Я знаю… Там не так все страшно, как можно подумать. Мы планировали всего лишь разгромить его музыкальную студию.

– Студию? – переспросил Бирк. – И я должен в это поверить?

– Можешь верить, во что тебе больше нравится… Будем читать оставшиеся сообщения?

– Да.

– Смотрите. Предыдущие были от девятнадцатого октября, насколько я понял… Эти отправлены в начале ноября.

– Это правда? – спрашивает Бирк. – Насчет предательства, я имею в виду.

– Возможно. – Оскар мрачно кивает. – Шпионов у нас не любят.

– Разве вы КГБ или МI-шесть?

– Нет, но принцип тот же.

– Но он не собирался шпионить, он хотел помочь…

– Слишком подозрительно все выглядит со стороны. – Оскар прищелкнул языком. – И потом, они друзья детства…

Я невольно перевожу взгляд на ящик для ножей за его спиной: одного нет как не было.

Мне становится не по себе, и я не сразу могу понять, что именно так меня смущает. Холод, которым веет от этой СМС-переписки, ощущение пропасти, разделившей бывших друзей детства. Я представляю себе Эби и Юнатана, как они лежат каждый в своей постели в разных концах города и снова и снова перечитывают сообщения друг друга, пытаясь понять…

– На этом переписка прекратилась. Это то, что мы можем видеть, по крайней мере. Конечно, Эби мог подтереть то, что было дальше, но в этом случае он не должен был оставлять вот это… – Оскар подносит к глазам Бирка мобильник. – Это Юнатан написал Эби вечером накануне демонстрации в Роламбсхофспаркене, и дальше уже ничего нет.

– То есть они встречались в восемь утра в день демонстрации? – спрашиваю я.

– Такие выводы мы можем сделать, по крайней мере, – говорит Бирк.

– Вам известно, что Хакими делал дальше?

– Да, – отвечает Оскар. – Он приехал сюда. У нас было собрание перед демонстрацией, назначенной на одиннадцать часов. Эби говорил о Лизе Сведбрег, что она заболела и не может прийти.

Я постукиваю ногтем по снимку с четырьмя молодыми людьми. На лице Юнатана Асплунда видны глубокие шрамы, словно заключающие его лицо в скобки: один из них пересекает его правую бровь, другой проходит по низу левой щеки.

– Серьезные отметины, – замечаю я.

– Среди них такие украшения – не редкость, – отвечает Оскар.

– Он упоминал Антонссона, – осторожно начинает Бирк. – Вы и в самом деле что-то против него затевали?

Оскар сразу смутился.

– Да… вот почему я сомневался, стоит ли показывать вам все это.

– Вы что-то затевали против Мартина Антонссона? – повторяет Бирк.

– Не я… Но планы действительно были.

– Какого рода планы?

– Этого я сказать не могу. И вы не имеете права от меня этого требовать.

Бирк встречает мой взгляд, качает головой. Идея была не из самых удачных. Кроме того, что-то подсказывает мне, что мы все узнаем, как только сядем в машину.

– Что же он ему все-таки передал? – спрашивает Оскар. – Асплунд Хакими, я имею в виду…

Я скашиваю глаза на Бирка. Он моргает, два раза.

– Без понятия, – отвечаю я.

Еще до того, как Бирк успевает запрыгнуть на водительское сиденье, я достаю из кармана мобильник и завершаю разговор. В зеркальце заднего вида мелькает знакомое лицо. Я поворачиваю голову – и встречаю усталый взгляд Гофмана. Рядом с ним – его коллега Ирис.

– Всё в порядке? – спрашиваю я, все еще с мобильником в руке. – Вы всё слышали?

– Все замечательно, – отзывается Гофман, убирая свой мобильник в карман.

Тяжелые двери закрываются, пропуская Кристиана вовнутрь. Он предъявляет удостоверение, снимает обувь и верхнюю одежду, кладет в пластиковый ящик. Но металлодетектор пищит, и угрюмый охранник с толстой шеей и кувалдообразными руками устало кивает на цепь, мелькающую под воротником куртки:

– Это она.

– Я должен ее снять? – переспрашивает Кристина почти возмущенно.

– Не должны, – отвечает охранник. – Но с ней вы не пройдете.

И маленькая серебряная свастика ручной работы ложится в пластиковую коробку, слишком большую для столь изящной безделушки. В ней она выглядит совсем миниатюрной.

Место действия: колония «Мариафредс». Микаэля определили сюда по малолетству. Территория тюрьмы окружена бледно-желтой стеной и такой же высоты решеткой. Наверху решетка изогнута вовнутрь, на случай если кто-то попытается перелезть через стену. Со стороны это выглядит удручающе.

– Спасибо, – говорит охранник. – В комнате свиданий установлена включенная камера, учтите.

Кристиан забирает крест и вешает на место, чувствуя приятный холодок в области яремной ямки.

Комната свиданий оказывается меньше, чем он ожидал. Микаэль уже сидит за столом. Однако щека у него припухла и имеет неестественно синеватый оттенок – вот первое, что замечает Кристиан. Он догадывается почему, но не решается спросить из опасения, что его предположение подтвердится.

Микаэль сидит за деревянным столом, по другую сторону которого еще один стул, для Кристиана.

В последний раз они виделись три недели назад, не более, но Кристиану кажется, что с тех пор миновала целая вечность. На Микаэле странная одежда – чужая: серые брюки из мягкой ткани и такая же рубаха с длинными рукавами. Возможно, благодаря этому фону его кожа и кажется такой бледной.

– Привет. – Кристиан усаживается на стул.

– Они оставили тебе крест. – Микаэль кивает на свастику под воротником куртки Кристиана.

– Разумеется. – Кристиан вытаскивает крест из-под воротника. – Только попросили снять на входе… – Он медлит, прежде чем задать следующий вопрос: – Как ты?

Микаэль моргает, медленно поднимает голову, как будто эта тема навевает на него скуку:

– Все нормально как будто.

Он даже пытается улыбаться, но тут Кристиан замечает две дырки на месте зубов на верхней челюсти.

Он смотрит на часы над дверью. Их свидание продолжается меньше чем полчаса. Поверить в это совершенно невозможно.

– Ты герой, – говорит Кристиан Микаэлю. – Тобой все восхищаются.

– Я знаю.

Они схватились на лужайке на задворках Скарпнека – группа «красных» против такой же из «Шведского сопротивления». То, что там намечалось провести, СМИ позже окрестили «мирной демонстрацией», невинной попыткой студентов и семей с детьми выразить возмущение набирающей обороты ксенофобией. Что ж, СМИ выразились вполне в своем духе.

Но национал-социалисты тоже были там, чтобы показать свое недовольство. И продемонстрировать силу.

Их было двадцать. Кристиан тогда работал на строительном складе неподалеку от Эльвшё, а Микаэль – в одной фирме с головной конторой в «Эрикссон-Глобе». Оба в тот день взяли выходной.

Демонстрантов явилось около полусотни. «Радикальные антифашисты» узнали о готовящемся действе буквально накануне и не упустили возможности продемонстрировать ненависть к идеологическому противнику. Но они не успели собрать людей. Их было слишком мало, чтобы выглядеть достаточно угрожающе.

Кристиан, Микаэль и их товарищи шли, прикрываясь щитами, с бенгальскими свечами и дубинками, горланя «белые марши».

«Мирные демонстранты» собрались посредине лужайки, с плакатами и транспарантами. Студенты взялись за руки, образовав живую цепь, внутри которой теснились пенсионеры и женщины с колясками. Чернокожая дама звонко, несколько в нос, вещала с трибуны. И всю компанию охраняли не более десятка полицейских.

Микаэль бросил в толпу подожженную бенгальскую свечу. Кристиан – еще одну. Кто-то закричал, над поляной сгущался лилово-розовый дым.

«Радикальные антифашисты» ринулись на них с другого конца поляны и остановились на расстоянии брошенного камня. Далее началось сближение: «антифашисты» делали шаг, «Шведское сопротивление» – три. Расстояние между ними катастрофически сокращалось.

А потом все смешалось. Полицейские – широкоплечие ребята с дубинками и щитами – бросились в гущу сражения. Вблизи Кристиан разглядел недоумение на их лицах: похоже, они не ожидали такого поворота дела.

Микаэль и Кристиан были рядом. Когда один из «красных» ударил Микаэля по шее деревянной палкой, тот застонал и согнулся пополам. Кристиан бросился на обидчика, который оказался парнем его лет. Нижняя часть лица молодого человека была прикрыта шарфом, верхняя – надвинутым капюшоном куртки. Кристиан сорвал шарф и двинул кулаком в челюсть. Но рука – как видно, с непривычки – дрогнула, внутри будто что-то упало.

Краем глаза он видел Микаэля, который поднялся с земли, массируя шею.

– Этот чертила чуть не убил меня, – расслышал Кристиан сквозь крики и шум битвы.

Микаэль пнул ногой в лицо лежащего «антифашиста». У того лопнула губа, кровь ручьем хлынула на землю. Кристиан поднялся, отпуская шарф, который до сих пор мял между пальцами. Руки тряслись.

Микаэль снова ударил раненого, на этот раз сильнее. Хрустнула челюсть, из горла активиста вырвался истошный хрип. Похоже, он прокричал какое-то слово, но Кристиан так и не понял какое.

Микаэль занес ногу для третьего удара, и Кристиан положил ему на плечо руку, пытаясь успокоить.

– Хватит… – прошептал он. – Хватит с него.

Микаэль стряхнул его руку, не поднимая глаз. Ударил снова, на этот раз в висок. Глаза молодого человека удивленно распахнулись, нижняя челюсть отвисла. Но ни звука не вырвалось из открытого рта; вместо этого затряслись, как в лихорадке, ноги.

Микаэль поднес ботинок к его лицу, как будто собирался раздавить насекомое… А потом послышался хруст.

Один глаз молодого человека вывалился наружу. Кристиан отошел в сторону, его вырвало.

В Сети Микаэлю дружно пели хвалу – как редкому в наше время человеку, у которого слово не расходится с делом. Но для суда все это не имело никакого значения. Микаэля приговорили к шести годам тюрьмы. Кристиану повезло больше: некоему формалисту с адвокатской лицензией удалось свести его действия к необходимой самообороне. Поначалу Кристиан радовался, но потом отчаяние и стыд захлестнули его с головой. Он должен был быть здесь, с другом. Но выкрутился, взвалив на Микаэля весь груз ответственности.

– Кто еще навещал тебя здесь? – спросил Кристиан.

– Никто, кроме тебя и Йенса, – ответил Микаэль. – Остальных пока не пускают, но они обязательно объявятся.

– Позавчера я отправил семь или восемь заявлений. – Кристиан попытался улыбнуться. – Мне не хватает тебя.

Микаэль кивнул.

– Молодец… – Перегнулся через стол. – Теперь твоя очередь. Ты должен подменить меня, пока я не выйду.

– Но… не уверен, что я тот, кто тебе нужен.

– Почему?

– Я… не такой, как ты.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты – лидер. Я другой, ты же знаешь.

Они никогда не говорили об этом раньше. Микаэль был из тех, кто ведет за собой. Кристиан – лишь хорошим исполнителем.

– Но… ты всего лишь докончишь то, что я не успел сделать. Мы постоянно будем на связи. Все уладится, вот увидишь.

Кристиан посмотрел на свои руки.

– Даже не знаю, хватит ли у меня сил.

– Хватит. – Микаэль улыбнулся. – Все, что тебе нужно, – поверить в себя. И у тебя нет причин сомневаться в своих возможностях.

На следующее свидание Кристиан отправлялся с самыми мрачными предчувствиями. С Микаэлем могло случиться все, что угодно. Ладно бы синяки и царапины – до Кристиана доходили слухи о неких людях в колонии, мягко говоря, не разделяющих их с Кристианом убеждений.

Но опасения не подтвердились. Микаэль как будто даже расслабился и посвежел. Синяки почти сошли, царапины зажили.

– Не переживай за меня, – сказал он. – Я все уладил.

– Что ты уладил? – не понял Кристиан.

– Неважно.

Времена настали хуже некуда. «Шведское сопротивление» ослабло. Люди бежали, как крысы с тонущего корабля. И Кристиан чувствовал себя виноватым, хотя и знал, что это не так.

Выскочка из Сёльвеборга стал председателем «Шведских демократов». Но оставался таким же скользким, как и во время работы в молодежном крыле, и все так же не брезговал грязными методами.

– Он думает, что от правильных слов и мысли делаются чище, – сказал Микаэль Кристиану по телефону. – Вот в чем его проблема.

– Но от этого у него не становится меньше поклонников, – возразил Кристиан.

Микаэль фыркнул.

– Банда лицемеров. Если так будет продолжаться дальше, они забудут про мигрантов и распахнут двери для всех желающих. Они перетягивают на свою сторону людей, которые должны быть с нами. Сейчас они мешают нам больше, чем кто-либо.

Кристиан не понимал, кого именно имеет в виду его друг под словом «мы». На последнее партийное собрание явилось всего десять человек.

– Ты хочешь сказать, что он больше не на нашей стороне? – спросил Кристиан. – Это тактика временного отступления, чтобы набрать полтитические очки.

– Неважно, – возразил Микаэль. – Они – популисты, которым ничего не нужно, кроме власти. Чем больше они заигрывают с политическим мэйнстримом, тем больше теряют свое лицо. У этой партии больше нет сердца.

На заднем фоне резкий мужской голос прокричал имя Микаэля.

– Ну все, пора закругляться, – быстро проговорил тот. – До связи.

– До связи, – отозвался Кристиан и почувствовал, как тоска кольнула ему горло.

Он навещал друга, когда только мог, и наблюдал, как того ломает заточение. С каждым разом Микаэль становился озлобленнее. Под конец эти визиты стали приносить больше боли, чем облегчения.

Кристиан чувствовал себя отщепенцем, изгоем. Однажды в переходе метро он увидел трех хулиганов, пристававших к девушке. Компания разбежалась при его приближении, Кристиану не пришлось даже вмешиваться. Но спасенная, узнав, с кем имеет дело, обозвала Кристиана «нацистской свиньей» и скрылась.

– Нам предстоит самая долгая поездка в мировой истории автомобильного движения…

Ирис Бергер – моя ровесница. Прямые темные пряди до плеч закрывают ей щеки. Темно-коричневое пальто добавляет по меньшей мере лет двадцать. Ирис, держа руки в карманах, смотрит на Гофмана. Мы медленно движемся в сторону участка по улицам Кунгсхольмена. В карих глазах Ирис отражаются фасады Хантверкаргатан.

– Я не могу ехать быстрее при такой погоде, – оправдывается Бирк.

И нажимает на тормоз, чтобы не испортить Рождество даме с роллатором, упорно пересекающей улицу на расстоянии брошенного камня от перехода.

Гофман просовывает голову между мной и Бирком.

– Мы не можем это выключить?

– Спасибо.

Гофман складывает руки в замок, переплетая длинные пальцы.

– Что нам пишут в последних сообщениях?

– Почему бы вам не прочитать их вслух, – раздается за спиной голос Ирис.

– Вслух? – переспрашивает Бирк. – Разве это не выглядело бы странно? Кто читает вслух такие вещи?

– Юнатан Асплунд вышел на Эби Хакими в октябре, – начинает она. – Он узнал, что антифашистский фронт, как он выразился, прокололся. То есть их планы насчет Антонссона раскрыты. Ситуация сложилась, что и говорить, щекотливая. Асплунд решил предупредить друга детства о грозящей тому опасности. Смущение Хакими можно понять.

Мы ползем сквозь снег. Ирис протягивает Гофману мобильник, и тот сует его в карман не глядя.

– Я теряю нить. – Он моргает, смотрит на свои чистые, ухоженные ногти. – Это в высшей степени странный пазл. – Вздох. – А я никогда не любил подобные головоломки.

Мы движемся вверх по Бергсгатан. Лицо Ирис в зеркальце заднего вида выглядит растерянным и уставшим. На перекрестке порыв ветра срывает со стены рекламную вывеску, которая падает на асфальт и, подскакивая, несется по улице. У стен домов намело сугробы.

– Они встречались в день демонстрации в Роламбсхофспаркене, – говорит Гофман. – Хакими и Асплунд, я имею в виду.

– Накануне вечером Асплунд написал, что хочет что-то ему передать. Он имел в виду диктофон?

– Именно, – отвечает Ирис.

– Но… какая связь…

– Связь слабая, – соглашается Гофман. – И в этом наша проблема.

– Почему слабая? – удивляется Бирк. – Асплунд дал диктофон Хакими, тот – Сведберг, потом он оказался у нас.

– Все так, – соглашается Гофман. – Но что он в таком случае делал у Асплунда?

– Может, Асплунд и есть убийца? – спрашиваю я.

– Да, не все же они «красные» и мусульмане, – поддерживает меня Бирк. – Что бы там ни утверждало СЭПО.

– Нет, – решительно возражает на это Ирис. – Это не Асплунд.

– Откуда вы знаете? – недоумеваю я.

– У него алиби в обоих случаях.

– Так вы его уже допросили?

Я встречаю в зеркальце заднего вида удивленный взгляд Бирка.

– Почему бы и нет?

Все замолкают. Габриэль вздыхает.

– А кто возглавляет «Шведское сопротивление»? – спрашиваю я.

– На общенациональном уровне – некий Йенс Мальм, – отвечает Ирис. – Крайне неприятный тип. Организация имеет отделения в разных регионах, самое большое в Стокгольме. В нем состоит Юнатан Асплунд. Его ближайший начальник, или как там это у них называется, – некий Кристиан Вестерберг.

– И вы уверены, что это не они?

– Абсолютно, – отвечает Ирис. – Сейчас главная угроза исходит не от правых, а от левых.

– Одного я никак не могу понять, – говорю я. – Откуда Асплунду стало известно о планах «антифашистов» насчет Антонссона?

– Асплунд… – начинает Гофман, осекается и мотает головой.

– Черт, – ругается за спиной Ирис и делает большие глаза.

– Я старею, – виновато улыбается Гофман, встречая мой недоуменный взгляд. – Язык срабатывает быстрее, чем голова.

– Ничего не понимаю…

– Зато я понимаю все, – говорит Бирк. – Он знал об этом, потому что вы ему сообщили. – Он переводит взгляд на Гофмана, в его глазах – холод. – Через Лизу Сведберг. Юнатан Асплунд – ваш человек.

Ирис смотрит так, будто ее только что в чем-то обвинили. Возможно, так оно и есть.

– То есть Асплунда можно исключить из списка подозреваемых, – делаю я вывод.

– Совершенно верно, – подтверждает Гофман и запускает руку в карман за вибрирующим мобильником. – Алло… Да, преступ… да, конечно… Сейчас мы подъедем.

Он откидывается на спинку сиденья. Все ждут. Тишина становится настолько невыносимой, что я снова включаю радио.

– Его зарезали, – говорит Гофман, как будто информирует нас о том, который час. – Около десяти минут назад возле метро «Сентраль».

– Кого? – спрашивает Бирк. – Антонссона?

– Нет.

И в этот момент у меня в голове всплывает последняя фраза Эби Хакими – невнятная, искаженная иностранным акцентом фраза умирающего, который, помимо прочего, с трудом ворочал языком. Теперь она дешифруется в моем сознании.

Шшовле… «Шведское сопротивление»…

«Кто следующий?» – «Эштер».

То есть «Эш. Дэ», «Шведские демократы».

Так вот кого они… Черт…

– Он жив? – спрашивает Ирис.

– Гофман молчит.