IV
Some Day Soon We All Will Be Together*
Она положила руки на стол. На безымянном пальце сверкает обручальное кольцо, скромное, но элегантное. Женщина внимательно смотрит на Кристиана.
– Рассказывай, – говорит она. – Как ты жил последние несколько дней, начнем с этого.
У нее нет ни тетрадки, никакой другой бумажки, ни даже ручки. И Кристиан спрашивает себя: насколько обязательно человеку ее специальности все держать в голове? Если это вообще ее заботит, конечно.
– Нормально, – отвечает он на вопрос женщины. – Как всегда. – Смотрит на серебряный кулон на цепочке, который мелькает из-под ее пиджака. – А что вас, собственно, интересует?
– Твои ощущения прежде всего, – поясняет женщина. – Что ты чувствовал, чем занимался последнее время? Расскажи, что считаешь нужным.
Время движется неумолимо и как будто стоит. Ничего не изменилось и ничего не осталось прежним.
– Я… я чувствовал неуверенность в последнее время. Мне как будто было некуда себя деть. Думаю, именно поэтому я здесь.
Он видел рекламу на автобусе: «Тебе нужна поддержка? Поговори с одним из наших психотерапевтов – бесплатно!» Адрес сам собой запал ему в память, но Кристиан не думал об этом, пока вдруг не увидел эту дверь по дороге домой из тренажерного зала. Тогда, остановившись на тротуаре, он впервые спросил себя: как, собственно, здесь оказался? Этот вопрос он задает себе до сих пор.
– То есть неуверенность, – повторяет женщина. – Можешь пояснить?
Кристиан мотает головой:
– Нет… я не так выразился. Неуверенность – не совсем то слово. Скорее одиночество… Мой лучший друг… он сидит, вот уже много лет. Возможно, дело в этом.
– Сидит? – переспрашивает доктор. – Он в тюрьме, хочешь сказать?
– Да.
Она кивает.
– Понимаю.
Кристиан оглядывается. Комната просторная, светлая, как с рекламы агентства недвижимости. Он смотрит на свои руки: пальцы сжаты в замок. Делает попытку расслабиться.
«Шведское сопротивление» разлагается на глазах, они не пережили последнего поражения. Кристиан не может быть их лидером, потому что не имеет и малой толики того, чем обладал его товарищ. Их манифестации последнее время носят скорее спорадический характер, и число участников катастрофически уменьшается с каждым разом. Они катятся в пропасть, теперь это очевидно.
– Вы общаетесь? – спрашивает она.
– По телефону и так… Я навещаю его, когда могу… разрешение дают через раз. Он… он ужасно выглядит последнее время, и я не знаю, что с этим делать. Все это страшно тяжело.
– Но твое одиночество… В чем оно выражается, ты не мог бы выразиться точнее?
– Я не так много бываю на людях; предпочитаю держаться тех, кого знаю.
Эрик, Клас, Даниэль, Франк, Джек… Кристиану следовало бы повернуться лицом к товарищам из «Шведского сопротивления», ведь других у него нет. Он чувствует себя одиноким, замкнувшимся в себе. Даже с матерью последний раз общался на Рождество, то есть почти полгода назад. С Антоном еще хуже. Они живут слишком разной жизнью, и кровь здесь ничего не значит. Кристиан не перестает этому удивляться. У Антона семья и дети с хорошенькими, правильными лицами. Его жена красива. Их семейные снимки смотрятся как реклама здорового образа жизни.
Кристиана мутит от всего этого. Он вспоминает, как на пятнадцатилетие Антон подарил ему футболку со странной надписью, благодаря которой он сошелся с Микаэлем.
– Можешь поговорить с ними? – задает она следующий вопрос. – С друзьями, я имею в виду?
– Нет… То есть могу, но не хочу.
– Понимаю.
Кристиан спрашивает себя, как много она понимает. Кто она вообще такая? Интересно, она шведка? Как долго она замужем и кто ее муж? За кого они голосовали на последних выборах?
Он опускает глаза, не выдержав ее пронизывающего взгляда, и начинает свой рассказ.
– Ну… Я часто вижу в городе своих ровесников. Они прогуливаются с женами под ручку, многие с детскими колясками. У них есть работа в офисе и квартира в многоэтажке или таунхаусе где-нибудь к югу от Сёдера. Мы с ними ездим в одних вагонах метро и пользуемся одними и теми же станциями… Но для меня все они – инопланетяне. Наши пути слишком разошлись.
– Как это?
Ее взгляд скользит в сторону большого окна. Небо за ним такого же цвета, как стены в ее кабинете.
– Они все время идут по прямой, а я – как будто зигзагами…
– Что же заставляет тебя так ходить?
– Я… то, за что я борюсь… или, по крайней мере, думаю, что борюсь.
Кристиан тут же пожалел о том, что сказал. В голове один за другим складывались ее дальнейшие вопросы, и ожидания оправдались.
– Что ты имел в виду? – спрашивает она.
Кристиан посмотрел на свои руки, все еще сложенные в замок.
– Ничего. Это все так…
«Шведское сопротивление» отнимало у него все время: раздача листовок, расклейка афиш, праздники, совещания по планированию акций и манифестаций, а теперь еще и бесконечные поездки в колонию.
Йенс Мальм бывал у него едва ли не каждую неделю. Он работал там же, где и последние пять лет, и жил на той же квартире. Когда он попытался вспомнить всех женщин, с которым занимался сексом за последний год, дошел до двенадцати и сбился со счета. Йенс знакомился с ними на праздниках и пикниках и далеко не всех помнил по именам. Большинство их были молоды и по возрасту годились в подружки скорее Кристиану и Микаэлю. Йенсу это нравилось. В глубине души он понимал, что что-то здесь не так, но дальше смутного осознания дело не шло.
Кристиан посмотрел на часы над дверью: он сидел в этом кабинете не больше пятнадцати минут.
– Я не знаю, – ответил он доктору.
И в следующий момент понял, что это правда.
Каждый раз, когда Кристиан вспоминал, как его избили в Салеме, возвращалась боль. А вместе с ней – чувство отщепенчества и ненависть. Последняя, слово зараза, гуляла по темным переулкам, поражая его ровесников. Они приняли в партию польку-феминистку, вот до чего опустились «Шведские демократы»… Нет, с этой страной надо определенно что-то делать.
– Всем нам нужно что-то, что придавало бы нашей жизни смысл, – сказала терапевт. – Иногда это занимает все наше время, это так. Ведь в сутках всего двадцать четыре часа, а в неделе семь дней. Везде успеть невозможно.
Но не все лежало на плечах Кристиана. Микаэль, по заданию Йенса Мальма, пытался организовать в тюрьме партийную ячейку для находящихся в заточении товарищей. Ничего не получилось. Администрация колонии и другие заключенные загубили их планы на корню.
«Разрозненные, мы не бог весть что, – повторял Микаэль. – Только в сплоченности наша сила».
Это было так. По крайней мере, Кристиан старался убедить себя в этом.
– А этот твой друг, который сидит в тюрьме… расскажи о нем, – попросила терапевт.
Кристиан закусил нижнюю губу – чуть ли не до дыры, как ему показалось. Они с Микаэлем выросли в паре кварталов друг от друга. Встречались на вечеринках. Имели общие интересы. Любили одну и ту же музыку и одинаково одевались. Пока их ровесники совершали поворот к взрослой жизни, Кристиан и Микаэль лишь плотнее льнули друг к другу. Кристиан посмотрел на докторшу. Он надеялся, что этого ей хватит.
– За что он сидит? – спросила она.
– За драку.
– И ты думаешь, он там страдает?
– Я знаю, что это так. Я слышу это по его голосу, когда звоню ему.
Микаэль сидел уже больше пяти лет. Год от года их свидания становились все короче. Кристиан видел, как несвобода ломает его товарища, но дело не только в этом. Его сокамерники отпускали странные комментарии. Ничего не говорили напрямую, но все, что нужно, сквозило между строк. Пару раз Кристиан заставал своего друга с синяками под глазами и на щеках или с треснутой губой. Или что-то свистело внутри Микаэля, когда он садился или поднимался, держась за живот или за ребра.
– Ты говорил, что разобрался с этим. – Кристиан испуганно кивал.
– Не все так просто, – отвечал Микаэль. – Но ты не волнуйся, ничего страшного.
Кристиан спрашивал себя, что все это значит. Добиваться ответа на этот вопрос от Микаэля было бесполезно.
* * *
Отсидев на приеме ровно час, Кристиан поднялся, пожал терапевту руку и покинул ее кабинет. Он поблагодарил ее за все, но возвращаться сюда не собирался.
На улице задул теплый ветер. Кристиан поднял лицо к небу и прищурился на солнце.
* * *
Поначалу ничего нельзя было расслышать, кроме хриплого крика, пробившегося сквозь монотонный гул толпы. Но, прокрутив пленку еще несколько раз, они наконец разобрали это слово: предатель.
Сцена получалась странная. Собственно, он должен был произносить речь на под открытым небом, на площади Сергеля. Но из-за непогоды в последний момент руководство партии попросило разрешения на митинг в Большом холле Центрального вокзала и, что самое интересное, получило его.
Возможно, поэтому их немногочисленные оппоненты и вели себя так скромно. То, что могло вылиться в демонстрацию протеста, робко жалось в углу, прикрываясь баннерами. Они не получили разрешения присутствовать на митинге. В зале были лишь те, кому удалось тайком прошмыгнуть сквозь полицейский кордон. Теперь полиция, конечно, заметила их, но решила ограничиться бдительным наблюдением. Само по себе это не предвещало ничего хорошего. Кроме того, отвлекало.
В общем же, народу в зале было достаточно. Многие слушали, но еще больше слонялись из стороны в сторону с сумками, чемоданами и пакетами в ожидании поезда, который, конечно, задерживался по причине плохой погоды. Дети держали в руках воздушные шары. Большие, какие раздают в Тиволи, в основном красные, с белыми буквами SJ. Их раздавал Рождественский Гном, беспрестанно расхаживающий по залу. Фоном звучала рождественская музыка.
Начало речи потонуло в ее звуках.
… a beautiful sight, we’re happy tonight, walkin’ in a winter wonderland.
Оратор стоял на круглой сцене, похожей на огромный батут. Динамики по обе стороны усиливали его низкий голос. За его спиной располагался белый щит с голубыми фиалками и выведенным черными буквами названием партии. У подножия сцены стояли три телохранителя в темных костюмах. Десятка два полицейских, расставленные на расстоянии около метра друг от друга, окружали толпу. Еще несколько человек в форме и несколько в гражданском – сотрудники СЭПО – расхаживали по залу.
Он был спокоен. Время от времени делал шаг-другой по сцене, разминая ноги, но больше стоял. Разговор о серьезных вещах разбавлял шутками на тему Шведских железных дорог или бушевавшей «Эдит» – «дамы, которой опасно перечить».
– Все говорит о том, что она настроена весьма серьезно, – повторял он. – Будьте бдительны, сделайте такое одолжение.
Он начал с того, ради чего все это, собственно, затеял. Вспомнил последний рапорт Института социологии о том, что мигранты ограждают своих детей от влияния шведского общества. Потом перешел к национальным традициям и ценностям и заговорил о мультикультурном обществе. Обрисовал все его положительные стороны, но особый акцент сделал на трудностях, которые подстерегают нас на этом пути.
На заднем фоне механический голос объявил, что поезд опаздывает, и пообещал держать в курсе изменений. Снаружи бушевала непогода. Последние слова оратора потонули в аплодисментах, как бывало всякий раз, когда он заговаривал о чем-то хорошем.
– Шведское общество должно стать более открытым, – продолжал политик. – Люди, которые к нам приезжают, должны стать частью нас, и не они несут за это ответственность. Мы не можем требовать этого от них. Они должны быть готовы принять шведские национальные ценности и шведскую культуру, но для этого наше общество должно быть более открытым. И ответственность за это лежит только на нас самих.
Улыбка, обращенная к залу. Аплодисменты.
* * *
Но вот один из воздушных шаров взрывается. Звук настолько оглушительный, что мы с Бирком дружно вздрагиваем.
– Вот он, – говорит Бирк и кликает на «паузу». – Ты видишь?
– Да.
За сценой мелькает тень. Трудно сказать об этом человеке что-либо определенное, но одет он во все темное, капюшон куртки наброшен на самый лоб.
Со стороны это как угодить в яму со львами – все предрешено. Кто бы ни был, он явился сюда убивать. Но в следующий момент экран становится черным. Никто не понимает, что произошло, было ли это частью их дьявольского плана или дело все-таки в погоде.
Короткое замыкание. Это продолжалось семнадцать секунд – вот все, что мы знаем.
* * *
Мы с Бирком в полицейском участке; сидим в тесной каморке и просматриваем материалы камер слежения, параллельно с тем, что было отснято камерой на мобильнике.
– В твоем распоряжении двадцать три камеры, – говорю я Габриэлю. – Что такое дисплей мобильника в сравнении с этим?
– Я хочу слышать звук, – отвечает тот, переводя взгляд с одного экрана на другой.
– Вот смотрите, – говорит помощник полицейского, несколько шокированный тем, что происходит на экране. – Это он. Скрыт колонной, поэтому его не слишком хорошо видно. Думаете, нарочно спрятался?
– От камер? – переспрашиваю я.
– Да.
– Нет, я так не думаю.
Я вглядываюсь в мелькающие кадры. Мужчина стоит неподвижно, похоже, не сводит глаз со сцены. Даже из-за колонны видно, как ходит вверх-вниз его грудная клетка.
Дальше – короткое замыкание, и все экраны гаснут. Когда снова загорается свет, партийный лидер лежит на сцене, скорчившись, рядом с микрофоном. Выражение его лица можно назвать удивленным, с легким налетом грусти. Молчание толпы разряжается криком. В следующий момент кричат многие, это видно по их лицам. На сцене лежит нож, преступника след простыл. Кровь выглядит темным пятном на белой рубашке.
– До боли напоминает случай Хебера, – замечает Бирк. – Как будто та же рука и на этот раз вложила нож в руку убийцы.
– Да.
Лишнее доказательство того, что оба убийства носят политический характер.
– Еще раз, пожалуйста. – Я поворачиваюсь к помощнику.
– Что, с самого начала? – спрашивает он.
– Нет, последние секунды перед отключением.
Камера захватывает пространство справа от сцены. Где-то вдали – фигура убийцы, с этого расстояния всего пара сантиметров в высоту.
В соседних комнатах звонят телефоны. Кабинеты в участке Центрального полицейского округа не слишком просторные, поэтому стены лишь слегка приглушают сигналы.
Орудие убийства впоследствии будет поднято одним из полицейских в форме и с большой осторожностью передано в руки криминалистов, но это случится потом. Сейчас мы с Бирком наблюдаем тот момент, когда нож все еще лежит на полу рядом с трупом.
– Это точно он, – говорит Бирк.
Этот нож идеально подходит для ящика за барной стойкой кафе «Каиро».
– Да, тот же нож и тот же способ убийства, как и в случае Хебера, – отвечаю я. – И черт меня подери, если убийца не тот же самый.
Партийного лидера увезли в больницу, а Большой зал Центрального вокзала заполонили полицейские, которые эвакуировали людей, пытаясь спасти место преступления. Последнее казалось неосуществимым.
То же касалось и предполагаемого преступника. Мы как будто видели его, но при этом не имели за что уцепиться. Центральный вокзал представлял собой остовок относительного порядка в океане хаоса, простиравшемся до моста Вестербрун. По трескучему полицейскому радио на столе помощника уже рассказывали о водителе, потерявшем управление из-за сильного ветра. Мужчина отделался сотрясением мозга, но освещение на дорогах все хуже. И глушит его «Эдит», которой мы, похоже, противостоять не в силах.
– Как он мог уйти? – спрашиваю я. – Как могло у него это получиться?
Бирк прислоняется к стене, закрывает глаза и изо всей силы давит на них пальцами. Я барабаню по столу пальцами.
Can’t think of anything to think.
– Я не знаю, – отвечает Габриэль, не открывая глаз. – Но не похоже, чтобы в той стороне был избыток полицейских.
– Они должны были оцепить вокзал так, чтобы мышь не проскочила.
– Да, но непосредственно за сценой?.. Весь вопрос в том, что он успел сделать за эти семнадцать секунд.
Бирк поворачивается к помощнику, все еще не открывая глаз.
– Именно так, – неуверенно подтверждает тот. – Семнадцать секунд.
– С телохранителями всё в порядке, это видно. Но достаточно двух-трех секунд хаоса… а у него их было семнадцать. Плюс полная темнота.
Хаос накатывает невидимыми волнами, мое тело чувствует их. В голове становится легко, как перед голодным обмороком, но дело совсем в другом. Рука сжимает в кармане тубус с «Халсионом».
Нас не было там и близко, у нас нет ни малейшего шанса. Мы взяли неверный след и обречены до конца блуждать вслепую.
– Черт! – Бирк бьет кулаком в стену. – Черт, черт, черт…
Помощник выглядит напуганным. Габриэль краснеет и замирает на месте, тяжело дыша. Я должен что-то сказать, но не знаю что.
– А если без истерики… – говорит Бирк уже спокойнее. – Если каждый будет делать то, что должен, что мы имеем?
Он открывает глаза.
– Что такое? – спрашиваю я, ловя на себе его встревоженный взгляд.
– Ты такой бледный… У тебя жар?
– Да… Нет… В общем, всё в порядке.
Мне всего-то нужен глоток воды.
– Хорошо, – говорит Бирк. – Попробуй взглянуть на все трезво. Что скажешь?.. И куда запропастились Гофман с Ирис, черт их подери?
– Ирис сидит у телефона, контролирует эвакуацию на вокзале, – отвечаю я. – О местонахождении Гофмана не имею ни малейшего понятия.
– Он там. – Помощник тычет пальцем в экран и начинает перематывать изображение, отыскивая нужное место. – Он был там спустя несколько секунд после того, как снова загорелся свет.
В объективе площади, прилегающие к ресторанной зоне. Мелькают огоньки карманных фонариков и камер на мобильных телефонах. Те, кто не ест, передвигают с места на место сумки в ожидании лучшей погоды. Когда зал снова погружается в тускло-холодный свет, люди все так же заняты своими делами. Между рядами кресел петляет фигура в черной куртке с надвинутым на лоб капюшоном и шарфом, прикрывающим нижнюю часть лица. Потом она исчезает из кадра.
Одни свидетели утверждают, что неизвестный сел в припаркованную неподалеку машину и скрылся. Другие – что он вбежал в вагон пригородной электрички. Наконец, согласно еще одному свидетелю, человек в черном скрылся в тоннеле метро.
– Так куда же он подевался, черт его возьми? – возмущается Бирк.
На верхней губе помощника капли пота. Он достает из кармана носовой платок.
– Это что за антиквариат? – удивленно пялится на него Габриэль. – Кто теперь носит в карманах носовые платки?
– Мне его подарили, – оправдывается помощник.
С момента убийства прошло пятьдесят семь минут. Бирк прикладывает к уху мобильник и просит список поездов, отъехавших от Центрального вокзала за последний час.
– Уже?.. – кричит он. – Хорошо, а кто… Спасибо.
И дает отбой.
– Уже сделано, – объявляет он. – Кто-то из участка.
Я вглядываюсь в остановленное изображение преступника на одном из экранов.
– Ну и где он?
Лица не видно. Человек в черном смотрит в землю, как будто только что завалил важный экзамен.
– Я не могу поймать его, – оправдывается помощник. – Мне жаль, но это все, что мне удалось.
Незнакомец высок и широкоплеч – вот и все, что о нем можно сказать.
– Мы опоздали, – говорит Бирк, как будто больше обращаясь к самому себе. – Искать преступника вслепую – безнадежное занятие. Преступники ничего не делают наобум.
– Эби Хакими узнал обо всем от Асплунда, – напоминаю я. – И Асплунд – член «Шведского сопротивления». Его ближайший начальник – Кристиан Вестерберг. – Я поднимаю глаза, мне срочно нужен стакан воды. – Как нам найти этого Асплунда?
* * *
К осени определились с датой освобождения: оставалось три месяца. Поздно вечером Кристиану пришло сообщение с неизвестного номера. Он оставил его без ответа.
Дата – вот и все, что было в сообщении. Если б это был Микаэль, он наверняка написал бы что-нибудь еще. Или у него просто не было такой возможности?
Времени около одиннадцати пополудни. Листовками Кристиан займется не раньше двенадцати. Брать выходные становилось все труднее. Йенс Мальм звонил почти каждый день и требовал непонятно что. Он как будто упрекал Кристиана за отсутствие видимого прогресса в делах.
– Вы, стокгольмская фракция, и есть наш передовой фронт, – повторял Мальм. – Если у вас ничего не получается, на кого мне рассчитывать?
В последнее время их заметно уменьшилось, но остались самые убежденные. Так даже лучше, уверял Мальм, иначе возникли бы трудности с деньгами.
Кристиан наблюдал за детьми на детской площадке напротив его дома. Если б он надумал снова посетить терапевта, то был бы должен рассказать ей и это. Как стоял у окна и смотрел, сам не понимая, зачем ему это нужно.
Зазвонил мобильник. Кристиан достал его из кармана и поднес к уху, не сводя глаз с детской площадки. Один из мальчиков гонял другого. На расстоянии их голоса звучали как из параллельного мира.
– Да.
– Это Микаэль.
На мгновение Кристиан будто окаменел. Потом отошел от окна и присел на один из кухонных стульев.
– Привет, и… как оно?
– Плохо, Кристиан… чертовски плохо.
– Но в чем дело? Я получил твою эсэмэску. Осталось три месяца, это же здорово!
– Не думаю, что все кончится через три месяца. Я… в общем, мне нужны деньги.
Он держался, Кристиан это видел. Но влияние его мучителей простиралось далеко за стены тюрьмы. Микаэль стал жертвой криминальных группировок, как исламистов, так и «левых». Он подвергался пыткам и издевательствам, его даже пытались убить. Вдобавок ко всему тюремный шеф оказался евреем. Когда Микаэль перешел к самому главному, Кристиан насторожился, чтобы ничего не упустить.
Итак, до сих пор Микаэлю удавалось от них откупаться, но теперь деньги закончились.
– Сколько? – спросил Кристиан. – Сколько тебе нужно?
– Пятьдесят тысяч.
– Ой…
Это вырвалось у него само собой. Столько денег у Кристиана не было.
– До сих пор мне помогал Йенс, но я не думаю, что у него еще есть столько… Я не выберусь, Кристиан. – Микаэль понизил голос. – Я серьезно, это не шутка. Если я не дам им денег, меня вынесут отсюда вперед ногами.
Кристиан почувствовал, как в груди нарастает панический страх.
– И… что я должен делать?
– Поговори с Йенсом. Я буду работать на него, когда выйду. Я знаю, своих денег у него нет. Но теперь он со «Шведскими демократами», а они богаты. – Микаэль замолчал, а потом в трубке послышался треск. – Ну все, я заканчиваю…
* * *
План Микаэля казался вполне разумным. Йенс будет поддерживать их, а они с Кристианом – после того как Микаэль выйдет на свободу – выполнять его поручения. Йенс всесилен, пока пребывает в лучах софитов. До выборов год, и деньги к «Шведским демократам» текут из всех мыслимых и немыслимых источников. А «Шведские демократы» все еще поддерживают «Шведское сопротивление», которое не сдает своих.
Именно так и объяснил Йенс Мальм, когда они с Кристианом встретились после звонка Микаэля. Это случилось в тот же день, только позже. Они сидели в прохладном салоне серебристого «БМВ» Йенса, припаркованного в зоне отдыха возле трассы Е4, к югу от города.
– Все, что сейчас нужно, – это держать язык за зубами, – говорил Йенс. – Ни при каких обстоятельствах это не должно дойти до партийного руководства. Сёльвесборгская свинья обмочится со страху, если узнает… Он ведь больше всего на свет боится потерять свои чертовы голоса. Я позвоню кое-кому, наведу справки… Посмотрим, что можно сделать. Сколько ему нужно?
– Пятьдесят штук, – ответил Кристиан.
– Пятьдесят… – повторил Йенс. – Что ж, думаю, это можно устроить.
Кристиан посмотрел на Мальма. Это была, пожалуй, их первая встреча с глазу на глаз. Совещания проходили едва ли не каждую неделю, но там, кроме них, обычно присутствовали еще двое или трое.
Мальм достал мобильник и отправил СМС-сообщение. Ему было за сорок, но контуры лица оставались резко очерченными, скулы – ярко выраженными, шевелюра – густой. В легком осеннем пальто с элегантным шарфом Йенс походил на маклера. Когда Мальм поднял руку, чтобы поправить зеркальце заднего вида, Кристиан разглядел татуировку под скользнувшим вниз рукавом. Только три слова: «Преданность – Долг – Воля» – девиз «Шведского сопротивления». Под ними красовался «вольфсангель», выколотый, похоже, раньше.
Зона отдыха состояла из скромной уличной кухни, парковки и двух туалетов. Машин было немного. В стороне шумела трасса Е4, по которой, словно нанизанные на нитку, катились автомобили.
– Ну, – сказал Йенс, убирая мобильник в карман, – посмотрим, что он сможет сделать. Все должно решиться быстро. – Он перевел взгляд на Кристиана: – Ты-то как?
– Как будто в порядке, – ответил тот.
– Ты стал таким молчаливым в последнее время…
– Устаю. Ты же знаешь, что я работаю.
Йенс задумчиво кивнул.
– Только радикальная и бескомпромиссная организация сможет обрушить существующий режим, – наставительно заметил он. – Потому что нам приходится идти против ветра, я всегда повторял это и повторяю. – Он посмотрел на Кристиана и улыбнулся. – А уставшие солдаты лучше, чем никакие.
Кристиан тоже улыбнулся, и оба замолчали. Потом дверь уличной кухни открылась, и на стоянку вышла полная женщина. Когда она взгромоздилась на водительское сиденье своего «Опеля», машина заходила ходуном.
– Думаю, мы можем помочь ему после того, что он для нас сделал, – сказал Йенс.
«Опель» уехал, за ним показалась «Мазда». Нечто копошившееся на ее заднем сиденье привлекло внимание Кристиана. Приглядевшись, он понял, что там мужчина и женщина. Одной рукой она чесала у него в волосах, другой опиралась на спинку сиденья.
Мобильник Мальма сигнализировал поступление СМС.
– Пятьдесят тысяч, – повторил Йенс, читая сообщение на дисплее. – Зеленый свет. Я позвоню ему, чтобы оговорить детали.
У Кристиана отлегло от сердца.
– Кто это?
– Никлас Перссон, или Нилле. Он сейчас в партканцелярии.
Кристиан помнил это имя. Это Никлас Перссон позвонил, когда Микаэля исключили из партии. Сколько отчаяния было тогда в глазах Микаэля… Такой взгляд невозможно забыть.
– Я знаю, кто он, – сказал Кристиан.
– Я знаю, что ты знаешь, – рассмеялся Йенс Мальм. – Думаю, Нилле до сих пор мучает совесть за то, что он вышвырнул вас из партии.
– Меня никто не вышвыривал, – поправил его Кристиан. – Я ушел добровольно, из солидарности с товарищем.
– Вот, значит, как. – Йенс одобрительно кивнул. – Это и есть твоя самая сильная сторона, Кристиан, – преданность.
В соседней «Мазде» заскрипела кожа, а потом к окну прильнула женщина. Она устроилась на заднем сиденье, пождав ноги. Кристиану даже показалось, что он слышал слабый стон.
* * *
В тот же вечер Кристиану позвонил Мальм.
– Ничего не получится, – сказал он. – С Нилле все кончено.
– Что ты такое городишь? – перепугался Кристиан.
– Не говори со мной так. – В голосе Йенса был лед. – Успокойся.
– Извини, – опомнился Кристиан. – Так что там стряслось?
И Мальм рассказал ему, как звонил Никласу, чтобы прояснить детали насчет Микаэля. Они договорились встретиться на территории старой фабрики в Сольне, где Перссон должен был передать деньги. Йенс явился в назначенное время – никого не было. После получасового ожидания он забеспокоился и позвонил Перссону, но тот не отвечал. Спустя еще пятнадцать минут Никлас Перссон перезвонил ему сам и был страшно обеспокоен.
Их разговор подслушали. Во всяком случае, перехватили ключевые слова: «Шведское сопротивление», «тюрьма», фамилию заключенного – и этого оказалось достаточно. Новость достигла ушей партийного лидера, и тот сразу обрубил концы. Председатель ругался, что редко с ним случалось. Они только что вступили в предвыборную борьбу и должны экономить силы. У них нет возможности разбрасываться ресурсами, тем более тратить их на малолетних нацистов. В конце концов, люди возлагают на них надежды, уже одно это обязывает. «По мне, – кричал председатель, – пусть эти наци перебьют друг друга, и чем скорей, тем лучше!»
Успокоившись, он отстранил Нилле от должности в канцелярии.
– Можешь позвонить своему другу, – закончил Мальм. – Чтобы он знал…
– Но… как же… нужны деньги… Они же… его…
– Понимаю, но что я теперь могу сделать?
– Неужели нет другого выхода?
– Деньги нужны прямо сейчас, – напомнил Мальм. – Вряд ли нам удастся раздобыть такую сумму законным способом.
– А незаконным?
– Ни в коем случае, Кристиан. – Голос Мальма задрожал. – Я запрещаю тебе даже думать об этом. Как можно вести борьбу за интересы нации, имея на совести такое? Позвони ему и скажи как есть. Это приказ.
Последние слова прозвучали угрожающе: Йенс Мальм редко отдавал приказы.
Кристиан взглянул на часы.
– Он позвонит около десяти. В это время ему разрешают пользоваться телефоном.
– Значит, у тебя есть двенадцать минут, чтобы хорошенько обдумать, что ему говорить, – подытожил Мальм.
В трубке пошли гудки. Несколько минут Кристиан смотрел на телефон, подавляя желание швырнуть его в стену.
* * *
Звонок раздался тринадцать минут спустя. Кристиан сидел на полу в гостиной и размышлял, что ему делать дальше. Приложив трубку к уху, он понял, что не представляет себе, с чего начать.
Голос Микаэля звучал едва ли не радостно.
– Ну как, все утряслось?
– Нет, – мрачно ответил Кристиан.
Когда он рассказал все, оба долго молчали.
– О’кей, – послышался наконец голос Микаэля. – Я понял, это все партийный лидер.
– Он.
– Я понял, – повторил Микаэль.
Кристиан спрашивал себя, насколько велика угрожающая его другу опасность. Заговорить об этом с другом напрямую он так и не решился из опасения показаться не в меру подозрительным.
– И что теперь будет? – только и спросил Кристиан.
– Я не знаю, – ответил Микаэль.
* * *
Он выжил, судя по всему, по чистой случайности. Был переведен в другую колонию, близ Стокгольма, чтобы подготовиться к жизни на воле. Это решение администрация тюрьмы приняла спустя три дня после их разговора.
В колонии Мариефред до него так и не успели добраться по-настоящему, а на новом месте угроза была куда меньше. Он отделался несколькими ударами кулаком в живот да пинками, от которых пару недель мочился кровью. Вот и все последствия.
* * *
В Халлунде бушевал шторм.
Юнатан стоял у окна спиной к телевизионному экрану, на котором сюжеты на тему убийства партийного лидера перемежались со сводками о наступлении «Эдит».
При свете дня Халлунда – нагромождение замызганных бетонных блоков на безжизненном клочке земли. Так оно было всегда, но с начала мая, когда здесь запылали автомобили и начались столкновения полицейских с черномазыми, которых иначе называли обезьянами, стало еще хуже. И теперь Халлунда вздымалась на окраине города мертвыми руинами готического замка, казавшимися особенно зловещими при такой погоде.
Юнатана провели за нос в очередной раз. Ему оставалось удивляться собственной наивности.
С другой стороны, его мучил стыд. Юнатан смотрел на свое отражение в оконном стекле – короткие волосы, четкая линия бровей, одна из которых посредине пересечена шрамом, курносый нос, низкие скулы и маленькие удлиненные глаза. Он был одет в черные мешковатые джинсы и белую футболку. Из-под рукава выглядывала татуировка: слово «Швеция» и свастика. Руки у Юнатана были тонкие и белые. Он избегал лишний раз смотреть на татуировку.
Юнатан достал мобильник и позвонил Кристиану.
Пошли хриплые, прерывистые сигналы, но ответа он так и не дождался.
Юнатан оглянулся на дверь, потом – на кастет, лежавший на подоконнике. В случае чего это было его единственное оружие. Потом еще раз выбрал номер Кристиана, но ответа снова не получил. Квартира состояла из маленького зала, ванной и кухни с кучей грязной посуды в мойке. Юнатан жил здесь уже три года, с тех пор как съехал от родителей. Одна стена была полностью завешана шведским флагом, на желтом кресте которого Юнатан написал от руки: «Шведское сопротивление». На письменном столе лежал вскрытый пакет с махровым халатом. На подарочной этикетке в форме колпака Рождественского Гнома красовалась надпись: «Маме от Юнатана».
Сигналы пошли, но ответа снова не было.
* * *
«Дворники» в машине Ирис мечутся как сумасшедшие, но все напрасно. Кристиан Вестерберг зарегистрирован на Ольмсхаммарсгатан, 19, в Хагсэстре, дорога до которой в обычные дни занимает не больше четверти часа.
Но только не при такой погоде.
Стокгольм стоит. Арланда и Брумма отменили все рейсы. Уровень воды в Балтийском море, а вместе с ним и в озере Меларен, поднялся более чем на метр. У кромки берега громоздятся, раскалываясь с угрожающим треском, огромные ледяные блоки.
Спасательные машины блокируют дорогу. Прижавшись к стеклу, Ирис машет удостоверением перед беззаботным лицом помощника полицейского.
– Куда вы? – кричит он.
– В Хагсэтру.
– Куда?
– В Хагсэтру.
Он смеется:
– Счастливо.
Ирис прикручивает окно. По радио передают рождественские гимны:
…it’s worth the wait the whole year through, just to make happy someone like you…
– Кристиан Вестерберг… – задумчиво повторяет Бирк. – Кто он?
– Что-то вроде серого кардинала в «Шведском сопротивлении». Посредник между такими, как Юнатан Асплунд, и руководитель стокгольмской фракции Кейсер. Вестерберг и Кейсер – друзья детства.
– Кейсер… – говорю я. – Где я мог слышать о нем раньше?
– Лет десять тому назад он избил одного «левого» активиста – так, что у того вытек глаз – и получил за это хороший тюремный срок.
– Нет, – отвечаю я. – Я имел в виду не это.
– В остальном о нем известно очень мало. Чрезвычайно скрытная фигура. Наш человек в «Шведском сопротивлении» – Юнатан Асплунд, как я уже говорила.
– Но разве вы не должны вести слежку и за Вестербергом? – удивляется Бирк.
Лицо Ирис мрачнеет.
– Вам легко рассуждать, особенно задним числом, – огрызается она.
– Это ведь не скауты, – продолжает Бирк. – Военнизированная нацистская организация. По идее, вы не должны глаз с них спускать, бросить на них все ресурсы…
– Мы не ведем слежку за людьми, особенно за теми, кто ни в чем не подозревается, – объясняет Ирис. – И потом, даже наши ресурсы ограничены. Сейчас мы уделяем много внимания RAF, у нас свой человек в «Шведском сопротивлении», как я уже говорила, и он информирует нас о всем, что у них происходит… Но здесь, судя по всему, что-то не сработало.
– Возможно, Асплунд просто не знал, – предполагаю я.
– Дело не в этом, – решительно возражает Ирис. – Нам ведь неизвестно, кто преступник. Что, если они вообще не имеют к этому никакого отношения?
Никто ничего не говорит. Сзади раздается треск – похоже, дерево обрушивается на изгородь. Та поддается, угрожающе нависает над дорогой.
И тут я вспоминаю, кто такой Кристиан Вестерберг. Странная фамилия его друга, Кейсер, тоже кажется мне знакомой. Случай избиения в Салеме, много лет тому назад… они как будто были в этом замешаны. Тогда я жил там, но, по правде сказать, проводил дома не так много времени. Я спрашиваю себя, знает ли об этом Грим. Возможно. Я уже не помню, был ли Вестерберг преступником или жертвой. Вероятно, теперь эти подробности не имеют никакого значения.
* * *
Кристиан Вестерберг проживает в высотном доме возле пиццерии. Мы выходим из машины. Снег метет за воротник, в глаза, в рот – повсюду. Сквозь налетевший порыв ветра я смотрю на Бирка и Ирис. Он что-то ищет в своем мобильнике; она кладет ключи от машины во внутренний карман пальто. В следующий момент набегает черная тень – и Ирис бросается на Бирка и вместе с ним отлетает в сторону. Огромная плита, не меньше десяти сантиметров толщиной, слетает с крыши и с грохотом обрушивается на асфальт. На мгновение у меня закладывает уши.
– Спасибо, – откуда-то со стороны слышится голос Габриэля.
– Пожалуйста, – отвечает Ирис.
Я поднимаю глаза к небу, которое словно раскалывается на куски. Глыбами громоздятся тяжелые черные тучи. Ветер усиливается, воет, как раненое животное, и я инстинктивно нагибаюсь. Что-то трещит поблизости от нас, но звук трудно локализовать из-за страшного ветра. Часть фасада дома на противоположной стороне улицы отвалилась, с крыши слетела черепица. Тротуар завален строительным мусором.
Ирис смотрит на Бирка:
– С вами всё в порядке?
– Да, похоже, – неуверенно отвечает тот.
Оборачивается. Плита обрушилась так близко от машины, что повредила зеркальце заднего вида.
– Ничего, – бубнит себе под нос Ирис. – Это поправимо…
* * *
Кристиан отводит взгляд от экрана с хорошо знакомыми кадрами новостной хроники. Куда запропастился Микаэль? Все попытки дозвониться до него оказались безуспешны.
Мобильник звонит, но Кристиан не реагирует: это Юнатан.
Отчаяние накатывает на него волнами, противостоять ему все труднее.
* * *
За годы заключения у Микаэля появились новые шрамы, новый холод в глазах. И новые силы, чтобы пережить все это. В конце концов, он не сломался. Только еще больше ушел в себя, помрачнел. Самые страшные раны невидимы постороннему глазу.
Он получил место сторожа на складе, но ненавидел свою новую работу и не делал ничего, чтобы на ней удержаться.
На первом партийном совещании после его освобождения присутствовали на три человека больше, чем на последнем перед отсидкой. То есть теперь их было семеро.
– Не вини себя в том, что нас так мало, – говорил Микаэль Кристиану. – Я знаю, ты делал все возможное.
Выкладывался ли Кристиан по полной? Он и сам не смог бы ответить на этот вопрос. Но Микаэль никогда не ставил ему в вину распад организации. «В конце концов, – повторял он, – мы всё еще живы».
– Криминальный мир сейчас не тот, – объяснял Микаэль. – И не только в Стокгольме, но и во всей Северной Европе. Север с нами. – Он засмеялся. – Ты понимаешь? А скоро и вся Европа.
Только что завершились выборы в риксдаг. На телевизионном экране все чаще мелькало улыбающееся лицо уроженца Сёльвесборга. «Шведские демократы» преодолели сорокапроцентный барьер и имели все шансы стать первой скрипкой шведского политического оркестра. К этому, собственно, и сводился смысл выборов, а вовсе не к удельному весу в парламенте того или иного блока. «Демократы» оттянули на себя фокус внимания, и шведское общество раскололось.
– Время работает на нас, – заметил как-то по этому поводу Микаэль.
– В смысле? – не понял Кристиан.
– Рано или поздно его убьют.
Кристиан покосился на друга, все еще не понимая его. То, что у председателя есть враги, ни для кого не было секретом. В последнее время это стало особенно очевидно. Его ненавидели левые, особенно крайний фронт. Но радикальные правые, пожалуй, ненавидели его еще больше.
Микаэль все силы положил на «Шведское сопротивление». При нем стокгольмское отделение выросло до пятидесяти человек, и все из них платили членские взносы. Они стали самым крупным филиалом организации и перенесли штаб-квартиру в другой район. Многие состояли в партии давно, но большинство все-таки составляли новички, завербованные через интернет или в гимназиях, – знакомые знакомых и все надежные люди. Не последнюю роль в этом сыграли и СМИ, писавшие о «Шведском сопротивлении», как это принято говорить, в «неизменно обеспокоенном тоне» и этим еще больше привлекавшие людей.
Они с Микаэлем все больше вдохновлялись новыми идеями. За год прочитали семисотстраничный трактат Артура Кемпа «Марш титанов: краткая история белой расы» и только что переизданное сочинение Ханса Ф.К. Гюнтера «Расовые моменты европейской истории», впервые увидевшее свет в 1927 году. Это было незабываемое чтение.
Росла численность стокгольмской фракции. Вербовка проходила успешно, и не только в Салеме, Щерторпе, Эсмё, Блосте и Альбе, но и в таких районах, как Дандерюд, Васастан и Ваксхольм. Они раздавали листовки в центральных кварталах Стокгольма, и Кристиан всегда был рядом с Микаэлем, радостный и немного удивленный. Теперь их была почти сотня.
– Это просто сумасшествие, – повторял Кристиан.
– И это только начало, – улыбался Микаэль.
Одним дано стоять на обочине исторического процесса и наблюдать, в то время как другие находятся в эпицентре этого процесса и формируют его.
* * *
Сидя перед экраном телевизора, Кристиан прокручивал в уме события прошлого. Все мешалось, в голове стоял сплошной туман. Сколько же всего было… Человеческий разум не в силах навести порядок в этом хаотическом мире.
Микаэль давно говорил об этом. Все начиналось с шуток, исключительно смеха ради. Разрабатывались разные сценарии: как швырнуть пару «коктейлей Молотова» в витрину миграционного центра или поджечь общежитие для беженцев – чтобы убить несколько мух одним ударом. Еще в октябре и даже ноябре Кристиан полагал, что именно этим они и должны заниматься. Но потом в СЭПО узнали о готовящемся покушении на Мартина Антонссона – информация, которую Юнатан передал Кристиану, а затем Микаэлю. И глаза последнего загорелись.
Такое происходило не в первый раз, в новинку была лишь сама примененная ими стратегия.
Тайная война с RAF и их союзниками носила затяжной характер. Кристиану она представлялась не более чем игрой по определенным правилам, хоть и порой с кровавыми последствиями. Их планы раскрывались рано или поздно, но тем не менее работали – раздражали и ослабляли противника.
В случае с Юнатаном все встало на место со временем, само собой. Они поняли, что могут и должны извлечь из дела Мартина Антонссона максимум пользы. Недостающий нож в ящике кафе «Каиро» усилил подозрения полиции в отношении RAF и задал новый толчок внутренним конфликтам «красных». Ресурсы любой организации, в том числе и полиции, ограничены, поэтому руки «Шведского сопротивления» на какое-то время оказались развязаны.
И никто, кроме Микаэля и Кристиана, не знал правды, даже Йенс Мальм.
Но все получилось не так, как они рассчитывали.
Они никого не посвящали в свои планы, но обсуждали их на ходу, не заботясь о том, что поблизости могут оказаться посторонние. Кристиан представлял себе со стороны, как блестели его глаза.
– Думаю, кое-кто догадывается о том, что мы затеяли, – признался он как-то в один из ноябрьских вечеров. – А значит, все полетит к черту.
– Откуда такие подозрения? – спросил Микаэль.
– Это не просто подозрения, – ответил Кристиан. – Неужели ты сам не замечаешь?
Они нашли уединенный уголок в баре на Фолькунгагатан. Снаружи, сквозь ливень, горели неоновые вывески.
– Нет, – сказал Микаэль.
– Думаю, нам лучше забыть об этом.
Он покачал головой.
– Нет, все остается в силе. В конце концов, никто ничего не знает толком. Разве догадывается кое-кто, но ведь и они на нашей стороне. А это самое главное. – Он понизил голос. – Я говорил с Йенсом.
– И что Йенс?
На это Микаэль ничего не сказал, но по его глазам Кристиан понял все.
Из бара возвращались домой вместе, на метро. Микаэль выглядел спокойным, держал руки в карманах куртки и чуть заметно улыбался. Кристиан тоже попробовал улыбнуться – вышло натянуто и неубедительно.
* * *
Спустя несколько недель, пятого декабря, вечерняя «Экспрессен» сообщила о «расистских выпадах» «Шведских демократов» в интернете. Все причастные были немедленно изгнаны из партии. Председатель не знал жалости по отношению к тем, кто говорил правду.
Предатель. Трус. Популист. Ненависть росла, теперь она ощущалась почти физически. На интернет-форумах и в блогах, где заправляли его друзья и единомышленники, известные и безымянные, атмосфера накалилась до предела. Кристиан сидел у компьютера, когда зазвонил мобильник. Достав из кармана вибрирующую пластиковую штуку, он удивился, какая она влажная и скользкая, и лишь тогда понял, что вспотел.
Кристиан вглядывался в свою последнюю запись на форуме. «Возможно, Микаэль прав, – думал он. – Мы не можем оставить это как есть». Если у него получится, он станет героем.
Ветер дул им в спины. Карты легли как надо. Время пришло.
Высветившийся на дисплее номер не показался Кристиану знакомым. Он принял вызов и приложил трубку к уху.
– Привет, – сказал низкий мужской голос.
– Да.
– С кем я говорю?
– А кто вам нужен?
– Кристиан Вестерберг. Я правильно попал?
– Кто вы?
– Меня зовут Томас Хебер, я социолог из Стокгольмского университета.
– И?.. – Кристиан уже раздумывал, не дать ли ему отбой. – Чего вы хотите?
Хебер объяснил.
* * *
Самое удивительное, что Кристиан согласился. Они встретились в читальном зале библиотеки в Шерхольмене. Кристиан запретил социологу использовать диктофон, и тот послушно достал записную книжку.
До Кристиана он успел взять интервью у многих. Среди собеседников Хебера были как представители «Шведского сопротивления», так и их противники, вроде RAF. Впрочем, Хебер не особенно распространялся о своих респондентах, чем сразу расположил к себе Кристиана.
Ему можно рассказывать что угодно, уверял социолог. Он гарантирует полную анонимность и неразглашение, даже если речь зайдет о готовящемся преступлении. Хебер – ученый, он будет лишь слушать и записывать.
Хебер объяснил, что ответы респондентов для него не более чем показательные примеры, иллюстрации к теоретическим выкладкам. Кристиан почувствовал, как его пробирает смех. Ни о чем не подозревая, социолог попал в самую точку. В остальном же Кристиану было не до веселья. Его прошиб холодный пот, он едва держался на стуле. Но Хебер ничего этого не замечал – или делал вид, что не замечает.
Кристиана удивил интерес ученого к его личной жизни, именно этой теме оказалась посвящена бо`льшая часть беседы. Кристиану было неловко и непривычно говорить о себе, но Хебер вел себя в высшей степени осторожно – это Кристиан был вынужден признать, анализируя их беседу задним числом. Социолог умел внушить доверие, и по ходу разговора Кристиан терял бдительность. Хебер давал ему выговориться и лишь потом задавал следующий вопрос. Если же Кристиан не желал отвечать, социолог говорил, что все нормально, и шел дальше.
Этот разговор стал для Кристиана чем-то вроде исповеди. Он освобождал, разряжал накопившееся отчаяние, и скоро Кристиан почувствовал заметное облегчение.
Понимание того, что его подставили, облапошили, пришло несколькими часами позже.
– Ты не слышал, что говорят? – спросил Кристиан.
– Нет, а что? – Хебер удивленно поднял брови.
Тяжесть в груди Кристиана стала невыносимой. Он задыхался и, возможно, потому рассказал.
Все уместилось двух фразах. Хебер выслушал их, не меняясь в лице.
– Хочешь сказать, кто-то решил расправиться с председателем?
– Да.
Кристиан пытался разгадать ход мыслей Хебера – безуспешно.
– Ты можешь помешать этому?
– Не рискну. Больше мне сказать тебе нечего, потому что никому не известно, где и когда это будет. Я и так наболтал достаточно. И потом, если кто-нибудь…
– Никто, это я тебе обещаю, – заверил Хебер.
Кристиан вспотел. Так или иначе, он не смог бы носить в себе все это. Чем дальше, тем больше он понимал, сколько непоправимых глупостей совершил в последнее время, скольким успел навредить… Он чувствовал, что запутался окончательно.
Стены комнаты будто сдвинулись. Кристиан моргнул неколько раз.
– Я знаю, кто должен это сделать.
* * *
Он открылся Томасу Хеберу, который должен был сохранить все в тайне.
А вечером двенадцатого декабря позвонил Микаэль и поручил Кристиану выкрасть нож. Кристиан не мог отказаться. После «Каиро» ему велели подъехать к университету, и только тогда он понял, что должно произойти.
* * *
Звонок в дверь – Кристиан идет открывать.
На экране знакомые кадры новостной хроники. Кровь неумолимо стучит в висках. Никогда раньше Кристиан не чувствовал себя в такой близости от эпицентра всего того, что называют историей. Он представляет себе, что будут писать о нем в книгах. Но голова кружится, и тяжесть в груди невыносимая. В глазах темнеет, и теперь уже ничего ничего нельзя поделать.
Он обречен носить это в себе – он, номер 1601 в записках мертвого исследователя.
* * *
Юнатан звонит снова.
Внезапно Кристиан понимает, что находиться вблизи окна опасно. Еще один такой порыв ветра, и стекло точно разобьется вдребезги. Конечно, Кристиан завесил окно гардиной, но ведь это всего лишь ткань.
Он вспоминает о диктофоне и спрашивает себя, где тот сейчас может находиться. Кристиан отдал его Эби; что могло произойти с ним потом? Лежит ли диктофон до сих пор дома у Эби или же попал в руки полицейских?
Быть может, он вывалился из кармана Эби во время демонстрации и валяется где-нибудь в Роламбсхофспаркене…
* * *
Его надули, провели как последнего дурня – вот единственно возможное объяснение всему. И он повелся. Они всегда были хитрее, всегда на шаг впереди его. Юнатану с самого начала отводилась роль пешки в игре Кристиана, так они решили.
А теперь еще председатель… Боже, как страшно…
Этого следовало ожидать, об этом давно говорили и писали на форумах. Но теперь это случилось на самом деле, и он мертв.
Кристиан принимает вызов, и сигналы прекращаются.
В трубке голос Юнатана:
– Привет… Кристиан, ты слышишь меня?
Связь ужасная. За шумом и страшным треском слов почти не разобрать.
– Да…
Кристиан обрывает фразу, не договорив.
– Ты здесь, алло? – спрашивает Юнатан.
– Да, я здесь.
– Ты слышал?..
– Да.
– Это… ты, вы надули меня… Держали черт знает за кого… Как это называется, Кристиан?
– Я все знаю, – спокойно говорит тот. – Так было нужно.
– Теперь с «Шведским сопротивлением» все кончено, ты понимаешь?
Кристиан не отвечает.
– Ты слышишь меня, Кристиан?
В трубке завывает ветер.
– Ты здесь, алло?..
– Да, здесь.
Обессиленный, Юнатан опускается на край кровати.
– Все кончено, это ты понимаешь?
– Я не могу обсуждать с тобой это.
– Почему? Он там?
– Кто?
– Он.
– Нет.
– Ты врешь.
Последнюю реплику Кристиан оставил без ответа.
– Как он там?
– Я не знаю, – говорит Кристиан. – Извини, но нам пора заканчивать.
Он дает отбой. Юнатан сидит на краю кровати с мобильником в руке.
Задернутое гардиной окно разбивается вдребезги. Ткань волнуется как живая, идет глубокими складками.
* * *
Кристиан откладывает в сторону мобильник и поворачивается к Микаэлю:
– Он все понял.
– Кто? – Глаза Микаэля пусты.
– Юнатан.
– Так… Отлично.
– Как ты себя чувствуешь?
Микаэль убирает со лба полотенце.
– Голова кружится, я потерял слишком много крови. Но я рад, что этот черт мертв.
– Это еще неизвестно. – Кристиан оглядывается на телевизор. – Они об этом не говорили.
– Вопрос времени… Все прошло так, как нужно.
– Как ты можешь это знать? Там ведь было темно.
– За кого ты меня держишь, в конце концов… Ты сообщил остальным, что это сделали мы?
– Нет еще.
– Разошли сообщения всем нашим. Они должны знать.
Кристиан не отвечает. И рассылать сообщения не торопится.
Он отправляется в ванную, берет чистое полотенце, смачивает его и подает Микаэлю. На лице того – засохшая кровь из ссадины на лбу. Он осторожно вытирает ее полотенцем.
– Ты разослал сообщения?
– Что?
– Сообщения…
– Да… – Кристиан достает из кармана мобильник, смотрит на дисплей. – Или нет… Ничего не получилось… Из-за шторма, наверное…
– Попробуй еще раз.
– Конечно… – Кристиан усаживается напротив друга. – Так что произошло?
– Шторм, – отвечает Микаэль. – Это был единственный шанс, я не мог им не воспользоваться.
– Я имею в виду твой лоб.
– В меня попал кусок черепицы… Не больше пятака, но острый как черт… – Микаэль улыбается. – Ты хоть понимаешь, что мы сделали? Теперь все изменится. Независимо от того, что сделают с нами, теперь уже ничего не будет как прежде.
– Зачем ты приехал сюда?
– Я просто понятия не имел, куда податься. Мне нужно было куда-нибудь под крышу, но возвращаться домой я не рискнул. Если они узнают, что это был я… не думаю, что так будет, но как только они об этом узнают… первым делом нагрянут туда… С другой стороны, я не мог оставаться на улице в такой шторм… Ветер сбивает людей с ног, есть жертвы… Я подожду, пока уймется кровь, а потом спрячусь у тебя в кладовке, ты не против? Если что, скажешь, что не знаешь, кто я.
Кристиан поднимается, достает ключи от кладовки, выкладывает на стол. И глубоко вздыхает.
– Ты помнишь, в начале декабря Хебер звонил тебе из телефонной будки?
– Да… черт… – Свежее полотенце уже успело пропитаться кровью. – Когда же, наконец, она уймется?
– Это был я…
– Что?
– Это я рассказал ему все. Он позвонил и спросил, не хотел бы я с ним побеседовать. Я открыл ему все во время интервью.
Микаэль отрывает взгляд от полотенца, переводит на Кристиана. И только тут Кристиан понимает: он доверял ему до последнего момента.
– Что? – переспрашивает Микаэль.
– Это был я, – повторяет Кристиан. – Это я рассказал Хеберу, что ты задумал сделать.
– Ты?
– Я.
– Ты шутишь?
Кристиан чувствует, как на глаза наворачиваются слезы.
– Нет.
Микаэль поднимается. Он делает это слишком резко, поэтому в следующий момент падает на стену и прикрывает глаза.
– Зачем? Зачем ты сделал это?
– Я был вынужден.
– Но… почему… зачем? – Микаэль в изнеможении садится на кровать. – Ты умер, – говорит он. – Ты понимаешь, что теперь умер для меня?
– Да.
– И Хебер умер из-за тебя…
– Я понимаю, – отвечает Кристиан.
– Ведь это ты выкрал для меня нож.
– Но я ведь не знал…
– Ты врешь! – кричит Микаэль. – Не ври мне… Конечно же ты все понимал. Это ведь ты спросил меня про его мобильник, не бросил ли я его в воду. И это ты позаботился о том, чтобы Юнатан навел СЭПО на RAF. Ты сделал не меньше меня. Как ты… а полицейским ты, случайно, не звонил? Насчет меня?
– Нет.
– Нет?
– Нет.
– Если ты лжешь… – продолжает Микаэль, с трудом переводя дыхание. – Я застрелю первого, кто войдет в эту дверь. Ты понял? Я перестреляю их всех, ты этого хочешь?
– Я не звонил им, Микаэль.
Кристиан переводит взгляд на свои руки.
– Смотри на меня!
Кристиан повинуется, хотя это и тяжело… страшно тяжело.
– Я не звонил им.
Все получилось не так, как он рассчитывал. Сейчас Микаэля не должно было быть в этой квартире. Вот что он должен был сейчас сказать.
– Как ты мог?
И в этот момент Микаэль не теряет самообладания. Как и всегда, он знает, что нужно делать.
– Почему ты молчишь?
– Я пытался, но ты меня не слушал.
– Ты пытался? И это все, что ты можешь мне сказать?
Это было так. Сейчас Кристиан понимает, что больше сказать ему и в самом деле нечего.
– Да. – Он поднимается, снова берется за мобильник. – Попробую еще раз разослать сообщения.
Наконец он решается. Лампочка на кухне моргает два или три раза. Кристиан открывает буфет, шарит рукой на верхней полке.
– Вот… Вот он.
Он возвращается в гостиную с мобильником в одной руке и револьвером в другой. С тем самым револьвером, из которого была убита Лиза Сведберг. Неужели и здесь он виноват? Кристиан не знает. Он вообще ничего больше не знает. Помнил одну девушку, подложившую когда-то записку в его школьный шкаф… Вот только как ее звали?
Микаэль вскакивает с кровати, уставившись на револьвер в его руке.
– Кристиан… – Поднимает руки, ладонями вперед.
– Прости, – говорит Кристиан и взводит курок.
Потом засовывает дуло в рот, прижимает его к нёбу.
Снаружи раздается грохот, словно черпица обвалилась под порывом ветра.
Поэтому выстрела почти не слышно.
* * *
Ирис открывает дверь – и мы входим в темный подъезд.
Я включаю красный фонарик, но в этот момент срабатывает фотоэлемент. Кристиан Вестерберг живет на пятом этаже, под самым чердаком высотного доходного дома на Ольсхаммарсгатан, 19.
Ирис и Бирк достают табельное оружие.
– Где твой пистолет? – спрашивает меня Ирис.
– У меня его нет, – отвечаю я.
Ее мобильник сигналит получение сообщения, которое Ирис читает, не меняясь в лице.
– Это от Пауля, – сообщает она. – С пострадавшим пока ничего не ясно. Его прооперировали – это всё.
– А где сам Гофман? – спрашивает Бирк.
– Он занимался файлами Вестерберга, сейчас направляется сюда… – Ирис поворачивается ко мне: – Почему у тебя нет табельного ору…
Страшный грохот обрывает фразу на полуслове. Мы дружно вздрагиваем. Сквозь вой ветра и стук обрушившейся черепицы прорывается оглушительный в своей узнаваемости звук, вмиг выбивающий из-под ног почву.
– Выстрел, – слышу я голос Ирис. – Только один… Что бы это значило?
– Вызываем подкрепление, – говорит Бирк.
– У нас нет на это времени. Иди первый. – Ирис поворачивается ко мне: – А ты оставайся здесь.
– Нет.
– Но ты безоружен, Лео, – подхватывает Бирк. – Жди здесь.
– Я иду с вами.
Никто не протестует. Возможно, лишь потому, что на это нет времени.
Мы поднимаемся по лестнице, выставив перед собой пистолеты с опущенными – наискосок – стволами. Где-то на третьем этаже за моей спиной раздается щелчок. Я вздрагиваю и начинаю жалеть, что не внял разумным советам коллег и не остался внизу.
Дверь позади меня открывается. Я оборачиваюсь, встречаю удивленный взгляд молодого человека, тычу ему под нос полицейским удостоверением.
– Тсссс… – прикладываю палец к губам. – Полиция…
– Что?
– Немедленно звони в полицию. Скажи, что на Ольсхаммарсгатан стрельба, пусть вывозут «Скорую». И не высовывайся больше…
Бирк и Ирис идут на шаг впереди меня, я стараюсь не отставать. Я напуган, впервые за долгое время. Дверь за моей спиной закрывается. Надеюсь, парень позвонит в полицию, а не в газету.
И вот мы стоим у подножия последнего пролета. На верхней площадке три двери: справа, слева и прямо перед нами.
– По-моему, его средняя, – говорю я. – Там ведь написано «Вестерберг»?
– Не вижу. – Бирк щурится. – Нужно подойти поближе.
– Да, «Вестерберг», – подтверждает Ирис.
Мы преодолеваем последние метры. Я вжался в стену, смотрю в пол. Вижу крохотную, меньше монеты, каплю крови. Трогаю Бирка за плечо.
Ирис поворачивается бесшумной тенью и становится по одну сторону двери, мы с Бирком – по другую. Свет на лестничной площадке мигает, и мы застываем на месте затаив дыхание. Я чувствую запах туалетной воды Габриэля. В квартире тихо – возможно, потому, что все звуки заглушает «Эдит».
Бирк кивает на дверь, потом смотрит на Ирис. Та кладет ладонь на дверную ручку. Опускает – заперто. Ирис спешно убирает руку.
Черт.
– Кристиан, – громко зовет она. – Кристиан, ты слышишь меня? – Тишина. – Кристиан, меня зовут Ирис, я из полиции. Со мной двое моих коллег, Лео и Габриэль. Мы просто хотим поговорить с тобой. Можешь открыть дверь?
Меня удивляет мягкий, почти нежный тон ее голоса. Как у заботливой старшей сестры.
– Кристиан, – продолжает Ирис.
– Кристиан мертв, – обрывает ее мужской голос.
У него хриплый, как будто простуженный голос. И, похоже, нас разделяет только дверь.
– Но это не я убил его, – продолжает голос. – Он сам…
– Я поняла, – отзывается Ирис, не сводя глаз с Бирка; палец на спусковом крючке пистолета побелел от напряжения. – Не бойтесь нас. Кто вы?
Он молчит.
– Можете сказать, как вас зовут? – продолжает Ирис. – Вы уверены, что Кристиан мертв? Может быть…
С той стороны двери раздается смех – пустой, так смеются сумасшедшие.
– Конечно, я уверен, – говорит мужчина. – Он прострелил себе голову.
– Можете открыть нам?
Он шумно вздыхает. На пару минут воцаряется полная тищина. Потом:
– Да.
– Мы хотим всего лишь поговорить с тобой и взглянуть на Кристиана. Больше ничего…
– Вы вооружены?
– Да. Но мы не собираемся стрелять. Мы полицейские и должны иметь при себе оружие, понимаешь?
– Да.
– Так что, откроешь?
– Сейчас открою.
Ирис не сводит глаз с дверной ручки. Раздается щелчок – и дверь медленно открывается. Я ничего не вижу из-за спины Бирка. Он делает шаг вперед.
– Черт… – выдыхает Ирис.
Она делает быстрое движение, но все равно опаздывает. Раздается выстрел – и стена позади нее окрашивается красными брызгами.
* * *
Ирис хватается за руку, роняя табельный пистолет на пол лестничной площадки, и вваливается в квартиру. Я перемещаюсь по другую сторону дверного проема, прикрываясь створкой. Успеваю заметить Ирис, которую кто-то втаскивает в квартиру, обхватив рукой за шею. Лица мужчины я не вижу, оно скрыто за головой Ирис. Но он одет в черное и как будто ранен. Рука большая, грубая.
За маленькой прихожей просматривается гостиная, где на полу лежит безжизненное тело. Кристиан Вестерберг? Или это тот, кто держит Ирис?
Только сейчас до меня доходит, что я не знаю, как выглядит Кристиан Вестерберг. Но я прислонился к стене, и теперь кровь Ирис на моей одежде.
– Подбери, – шепчет Бирк и делает чуть заметное движение ногой.
Я опускаю глаза – на полу передо мной лежит пистолет Ирис. Я поднимаю его, взвешиваю на ладони. Голова кружится, кровь стучит в виски. Это «ЗИГ-Зауэр Р226» калибра.357. Господи… Из такого можно завалить слона.
– С тобой всё в порядке? – шепотом спрашивает Бирк.
– Да.
– Осторожней, черт…
Мне становится жарко.
– Гофман едет сюда, – говорю я. – Теперь у нас заложница. Может, предупредить его?
– Предупредить? – переспрашивает Бирк, заглядывая в квартиру. – Черт… я его не вижу. А ты?
Я сжимаю пистолет. В висках стучит кровь. С краю моего поля зрения – черная рама. Я моргаю раз, потом еще… Контролирую дыхание.
В прихожей темно. На полу в гостиной лежит безжизненное тело. Его голова покоится в луже крови.
– Нет, – отвечаю я на вопрос Бирка. – Я не вижу его.
Комнаты по коридору располагаются буквой «Т»: одна справа, одна слева и прямо впереди гостиная. В окнах последней отражается только мой силуэт, мелькающий в дверном проеме. Вопросы в голове так и роятся: есть ли там еще двери? Сколько патронов у него осталось и справится ли Сэм без меня, случись что?
– Ты первый, – шепчет Бирк.
Одной ногой я уже в зале. Чувствую нависающую где-то над головой люстру. Потом слева мелькает рука Габриэля, ищет выключатель.
Внезапно комнату заливает свет. В поле моего зрения попадают развешанные на крючках пиджаки и куртки и аккуратно сложенный шведский флаг на полке для шляп. Ковер на полу подвернут – очевидно, волочившимися по полу ногами Ирис.
Я вглядываюсь в пространство, следя за стволом своего пистолета.
Потом иду вдоль правой стены. Бирк вдоль левой. Шарю в карманах пиджаков, достаю идентификационную карточку. Кристиан Вестерберг серьезно смотрит в камеру. У него четко очерченные, правильные черты лица, и я легко узнаю в нем того, кто лежит на полу. Спрашиваю себя, о чем он думал, когда делали этот снимок.
Телевизор в гостиной включен. Показывают «Встреть меня в Сент-Луисе».
– Он уже пришел? – спрашивает маленькая девочка. – Я давно жду его, а его все нет.
– Кто должен прийти? – слышу я голос Джуди Гарланд.
– Санта-Клаус, – говорит девочка и делает большие глаза.
Между тем снаружи бушует шторм. Ветер стучит в окна, грозя разнести их вдребезги в любую минуту. Я забираю вправо, за угол, с оружием наготове. Щеки пылают. Рукоятка «ЗИГа» стала влажной и скользкой. Я никак не могу положить палец на спуск, не решаюсь.
Дверь на кухню открыта. На подоконнике горит последняя свеча адвента. На холодильнике рождественские открытки в рамочках, но это всё.
– Лео, – слышу я за спиной голос Бирка.
Поворачиваю голову. Бирк, в том же положении, что и я, стоит возле двери в другую комнату, в глубине которой я могу различить разве ножки кровати, чуть скрытые краем покрывала. Свет в той комнате не горит, но, приглядевшись, я замечаю кровавый след на полу, уводящий в темноту спальни, и только сейчас понимаю, что там кто-то дышит.
Свет вспыхивает, моргает, слепя глаза. Я старательно фокусирую взгляд.
– Мы здесь, – громко объявляет Бирк, – на пороге спальни. Не хочу застигать тебя врасплох. Мы входим.
Позади нас вдребезги разлетается окно в гостиной, осколки рассыпаются – будто звенят фарфоровые колокольчики.
– Ты слышишь меня? – спрашивает Бирк.
Молчание. Бирк смотрит на меня. Он спокоен, собран. «ЗИГ» в моей руке начинает дрожать. Я не могу ослабить хватку, плечо болит. Как будто оружие распространяет по моему телу парализующий яд.
Я моргаю – и вижу Вальтерссона в гавани Висбю. Он хватается за шею, куда только что попала моя пуля. «Но я же не хотел», – мысленно оправдываюсь я.
Я действительно не хотел – ни в Висбю, ни сюда, откуда теперь уже точно не выберусь.
* * *
Я шарю рукой по стене спальни, нащупываю выключатель и объявляю:
– Сейчас я включу свет. О’кей?
Ответа нет. Он как будто не слышит меня.
– Я включаю свет, – повторяю. – Ты здесь? Я не хочу застать тебя врасплох.
Я щелкаю выключателем и наконец вижу его. Да, похоже, это и в самом деле он, тот парень в маске, которого зафиксировали камеры на Центральном вокзале. Предполагаемый убийца партийного лидера, тот самый, кто выкрикнул слово «предатель». Впрочем, ни в чем нельзя быть уверенным.
Стены спальни увешаны картинами и книжными полками. Одну из них перегораживает гардероб. В углу стоит письменный стол со стулом. Середину комнаты занимает кровать, за которой он и стоит, прикрываясь Ирис, словно щитом. Он обнял ее за шею левой рукой, так сильно, что Ирис задыхается. В правой держит револьвер, наводя его попеременно то на меня, то на Бирка. Из раны на его лбу сочится кровь, стекая струйкой вдоль виска и по щеке.
– Только не надо волноваться, – говорит Бирк, непонятно к кому обращаясь.
Правая рука Ирис безжизненно висит вдоль тела. Я вижу пулевое отверстие в рукаве ее пальто. Ирис дышит тяжело, прерывисто. Как, впрочем, и мужчина, который ее держит. Ирис ниже его ростом, поэтому ее затылок упирается ему в плечо. Она вырывается, крутит левой рукой, толкая его локтем между ребер, заставляя стонать и ерзать.
– Тихо ты… – бормочет мужчина и приставляет пистолет к виску Ирис. – Вы тоже, – обращается он к нам, поднимая голову.
– Хорошо, – отзывается Бирк, – мы будем вести себя тихо. Можешь рассказать, что здесь произошло?
Он качает головой из стороны в сторону. Дуло револьвера смотрит куда-то в пространство между мной и Бирком.
– Можешь…
– Заткни пасть, – обрывает он Бирка и еще крепче прижимает Ирис к себе.
Она поднимает здоровую руку, обхватывает его запястье, пытаясь ослабить хватку.
– Расскажи, что произошло, – повторяет Бирк. – Почему он лежит на полу? – кивает на Кристиана Вестерберга.
– Потому что он чертов предатель.
– Что же он такого сделал? – спашиваю я.
Мужчина замирает, поднимает бровь. Потом направляет револьвер на меня. У меня перехватывает дыхание.
– Это не я, – говорит мужчина. – Он сам застрелился.
– Почему он сделал это? – спрашивает Бирк.
– Заткни пасть! – снова кричит мужчина и переводит оружие на него.
– Ну и что мы теперь будем делать? – спрашивает Габриэль. – Как ты думаешь?
– Убирайтесь отсюда, – шипит мужчина.
– Но мы не можем, – отвечает Бирк. – Как мы уйдем без Ирис?
Тот трясет головой.
– Отпусти ее, – говорит Бирк. – И мы уйдем, обещаю.
– Вы будете стрелять.
– Нет.
Мужчина переводит взгляд то на меня, то на Бирка, словно пытается определить, кто из нас слабее. Кто будет дольше колебаться, прежде чем пристрелит его?
– Мы не будем…
Я обрываю фразу на полуслове, потому что Ирис начинает крутить головой и еще больше вжимается головой в его плечо. Она тянется губами к его шее. Я вижу, как ее зубы впиваются в мочку его уха.
Мужчина мотает головой, шипит, сжав челюсти. Но револьвер по-прежнему взведен. Его лицо становится мертвенно-белым, потом наливается кровью. Он задыхается от напряжения, отчаянно пытаясь сохранить над собой контроль.
Но кровь потоком течет ему в рот, бежит по подбородку и шее. Мужчина опускает взгляд на Ирис, собирается с последними силами. Потом сжимает левую руку в кулак и бьет Ирис по тому месту, где в нее попала пуля. Он обрушивает кулак с размаха, а затем давит на рану. Ирис вздрагивает всем телом, как будто от электрического разряда, стонет, не разжимая зубов. Мужчина ударяет еще раз, потом еще… Ирис стонет, третий удар лишает ее сил, и она отпускает его ухо. Выплевывает на пол кусочек его кожи в сгустке крови. Кричит.
– Назад, – шипит он. – Назад, к выходу…
– Что ты собираешься делать? – спрашивает Бирк.
– Назад…
– Мы отойдем; ты только скажи, что собираешься делать, – повторяет Бирк. – Нам не нужны сюрпризы.
– Я выйду.
– Что, на улицу?
– Да.
– В такую погоду? – Голос Бирка срывается. – Подумай хорошенько…
– Назад…
Теперь он кричит, изо рта тянется струйка слюны. Ирис висит в его объятьях, совсем ослабевшая, прислонив голову к его плечу. В волосах у нее кровь.
Мы отступаем на шаг назад, он делает три шага вперед. Обходит кровать и оказывается так близко от нас, что я могу разглядеть цвет его глаз. Мы с Бирком продолжаем пятиться. Выходим в гостиную, где лежит тело Кристиана Вестерберга. Его грудь усыпана осколками выбитого ветром стекла. В окружающем голову кровавом нимбе также блестят осколки.
Идущий впереди нас мужчина избегает смотреть на тело, и я почти физически ощущаю его напряжение.
– Спиной к телевизору… – командует он. – Спиной к телевизору…
Я поворачиваюсь, под ногами трещит стекло. Только сейчас начинаю чувствовать гуляющий по комнате ледяной ветер. Мужчина медленно отступает, толкая перед собой Ирис. Револьвер смотрит попеременно то на меня, то на Бирка.
– На чем вы сюда приехали? – спрашивает он. – Что за машина?
Второй вопрос мужчина почти выкрикивает, но мы медлим. Солгать или сказать правду в такой ситуации одинаково невозможно. Мы приехали сюда на машине Ирис, и это дает ему реальный шанс. Это вселит в него надежду, а значит, придаст смелости. Но как солгать вооруженному преступнику, который, помимо прочего, прикрывается заложницей, как щитом?
– «Вольво», – отвечает Бирк. – Номер VEM триста двадцать семь.
– Ключи… – Он протягивает руку.
– Мы не можем дать тебе их, – говорю я.
Дуло револьвера скользит к виску Ирис.
– Я прострелю ей голову.
Я встречаю ее взгляд.
– Дай ему ключи, – говорю я Ирис.
Ее лоб блестит. Белки глаз воспалены. Голова трясется.
Мужчина снова опускает на нее глаза, накрывает ладонью пулевое отверстие в рукаве ее пальто и сует в него палец.
Ирис хрипит. Ее глаза округляются, словно бы в удивлении, а левая рука судорожно нащупывает его запястье. Но она не в силах справиться с ним. Единственное, что ей остается, – по возможности контролировать дыхание. И Ирис с жадностью, как в приступе астмы, глотает воздух.
– Дай мне их! – кричит мужчина.
Она отнимает от него руку, шарит в кармане пальто и вытаскивает ключи. Мужчина берет их и продолжает движение к выходу, толкая Ирис перед собой. Затем останавливается, будто прислушивается к чему-то. Сквозь рев ветра пробивается песенка Джуди Гарланд про «маленькое Рождество».
В прихожей дверь на лестничную площадку открыта.
– Там есть кто-то еще? – спрашивает он. И повторяет, приставив пистолет к виску Ирис: – Там есть кто-то еще? Отвечайте!
– Нет, – говорю я.
Голос Джуди Гарланд звенит, как рождественские колокольчики.
* * *
Мужчина выходит в прихожую, поворачивается к нам, пятится… Шаг, еще шаг, потом еще… Ноги Ирис волочатся по полу. До входной двери остается совсем немного.
На мгновенье он пропадает из вида и появляется уже за порогом. За его спиной мелькает знакомая фигура. Длинные костлявые пальцы сжимают рукоять пистолета той же марки, что и в моей руке.
– Микаэль, – говорит Гофман, приставив оружие к затылку мужчины. – Рад, что мы снова встретились.
Тот меняется в лице: взгляд гаснет, становится пустым и угрюмым. Из тела словно выпускают воздух, и оно делается безжизненным, как тряпичная кукла. Все кончено. Когда Гофман забирает у него револьвер, Микаэль повинуется почти механически. Но при этом явно не без облегчения.
Он выпускает из рук Ирис, и она падает на пол. Бирк тут же срывается с места и склоняется над ней. Я стою в куче осколков, опустив пистолет и почти касаясь носком ботинка головы Кристиана Вестерберга, на губах которого видны следы пороха. Из отверстия в затылке вытекает кровь.
Между тем Микаэль лежит на животе на лестничной площадке, и Гофман застегивает на нем наручники. Микаэль тяжело дышит и моргает, и это всё.
* * *
Далеко впереди нас мелькают голубые огни «Скорой», увозящей Ирис в больницу в Сёдере. Я провожаю их глазами, устроившись на переднем пассажирском сиденье машины Гофмана. Позади меня сидит человек в наручниках, по бокам от него – Бирк и Дюреллиус, штатный полицейского из сёдерского участка. Дюреллиус оказался первым полицейским, которого удалось застать на месте. Ему пришлось совершить пешую прогулку от самого Рогсведа, что в такую погоду равнозначно подвигу. Вряд ли до сих пор ему приходилось иметь дело с преступниками, уличенными в чем-то более серьезном, чем ограбление уличного бутика. Тем более восхищает его невозмутимость.
Нас окружает конвой полицейских машин, одна впереди и две сзади, – как будто мы везем члена государственного совета. Сам виновник торжества уронил голову на грудь, пистолет Бирка упирается ему в ребра.
– Как себя чувствуешь, Микаэль? – спрашивает Гофман.
– Мое ухо… – стонет тот.
– Ничего, подлечим, – успокаивает его Гофман. – В конце концов, это всего лишь мочка… А кровотечение уже остановили.
Похоже, Микаэлю и в самом деле нужно в постель. Он бледен, но после убийства партийного лидера люди обычно выглядят намного хуже.
– Она что, действительно откусила ему мочку?
– Да, – отвечает на мой вопрос Бирк.
У Гофмана под пальто темно-серый костюм и белая рубашка с черным галстуком. Правда, волосы взъерошены, а не тщательно уложены, как обычно. За окнами свистит ветер, как будто мы сидим в салоне идущего на посадку аэроплана. И от этого мне плохеет еще больше.
– Как он там, кто-нибудь знает? – спрашиваю я. – Он жив?
– Его все еще оперируют, – отвечает Гофман, поднимая глаза к зеркальцу заднего вида. – Надеюсь, ты не очень расстроишься, если он выживет? – Это к Микаэлю.
Тот как будто его не слышит. Он вообще не обязан отвечать на наши вопросы, кроме тех, что касаются его имени и персонального номера. Хотя и в дальнейшем мы вряд ли узнаем обо всем этом больше, чем знаем сейчас.
– Кейсер, – говорит Гофман. – Странная фамилия. Ты не турок?
– Голландская, – объясняет Микаэль. – И она означает «император».
Он замолкает.
* * *
Поздно вечером я сижу в кабинете Бирка перед экраном телевизора. Мы ждем сообщений из Каролинской больницы о состоянии партийного лидера, но их нет, и я спрашиваю себя, что бы это значило.
Когда приедешь домой? – спрашивает Сэм в эсэмэске.
Скоро.
Я уже ложусь.
Постараюсь не разбудить тебя.
В интернете на «правых» блоках и форумах у Кейсера обнаруживается много единомышленников. Скрипшоты страниц с их выступлениями публикуются в центральных газетах, мелькают в новостных программах по телевизору.
– А ведь ты мог умереть, – говорю я Бирку. – Возле дома Вестерберга, когда с крыши свалилась плита.
– Ах, это… – Он морщит лоб, как будто напрягая память. – Да, мне повезло.
– Повезло, что рядом оказалась Ирис, – уточняю я.
Бирк не отвечает, смотрит на экран. Потом выходит из комнаты, я остаюсь. На часах десять, потом пятнадцать минут одиннадцатого… Габриэля все нет.
Партийного лидера только что прооперировали. Он был в сознании, когда поступил в Каролинскую больницу, но отключился перед тем, как ему сделали анестизию. Политик потерял много крови, как до, так и после операции, и все-таки не так много, как могло бы быть, если б ему повезло чуть меньше. В настоящий момент трудно что-либо прогнозировать, но медики считают, что операция прошла успешно.
Я выслушиваю последние известия затаив дыхание и сжимая в ладони тубус с «Халсионом».
Выхожу в коридор поделиться новостями с Бирком, но его нигде нет.
– Уехал буквально только что, – сообщает помощник полицейского, не сводя глаз с такого же телевизионного экрана в буфетной комнате.
– Куда же? – недоумеваю я.
– Сказал, ему нужно в Сёдер, в больницу. – Помощник смеется. – Это в такую-то погоду… вот болван…
