– Итак, – я наклоняюсь к ней, – вы утверждаете, что не били его, а… – листаю бумаги, – танцевали с ним?

– Именно так, – отвечает она.

– Он говорит, что все происходило на улице, и у меня есть два свидетеля, которые показали то же самое. Так это правда?

– Что?

– Что вы с ним танцевали на улице?

– Именно так, – повторяет она.

– При минус двадцати градусов по Цельсию?

– Мне не было холодно.

– И как же тогда получилось, что на его щеке отпечаталось ваше кольцо? – Я киваю на кольцо на ее безымянном пальце.

– Откуда мне знать?

В ней было два промилле, когда ее задержали. Первым делом ее отправили в вытрезвитель, где продержали достаточно долго. Тем не менее от женщины несет так, что дышать в комнате невозможно. Меня уже тошнит.

Четыре часа назад возле кабака на Васагатан мужчине выбили два зуба. Пострадавший обвиняет эту женщину, которая якобы его ударила. Она же утверждает, что они танцевали. Возможно, это вопрос точки зрения, но я так не думаю.

– Спасибо, – говорю я, чтобы хоть как-то закончить это. – Больше у меня к вам вопросов нет.

В общем, все как обычно.

Дверь в мою комнату, со столом, заваленным выписками из протоколов, стоит открытой. Где-то за стенкой зазвонил телефон. В одной из соседних комнат по радио читают новости. Из другой слышится Little Drummer Boy, в версии «Бич бойз». Все вокруг – и голоса, и звуки – уводит меня в недавнее прошлое, когда я совершал автомобильную прогулку по улицам Стокгольма в компании Гофмана.

По дороге домой вижу Левина на другой стороне Кунгсхольсгатан. Нескладное тело укутано в пальто, воротник которого поднят – против усиливающегося ветра и снегопада. Теплый пар изо рта промерзает облачком сверкающих зернышек и жемчужин. Левин держит руки в карманах. Вид у него решительный, но спокойный. Когда из-за поворота выруливает машина, он поднимает руку, останавливает ее и прыгает на заднее сиденье. Я продолжаю наблюдать. Машина исчезает в направлении клиники Святого Георгия. Я не успеваю разглядеть водителя; вполне возможно, что это Гофман.

Грим говорил, что Левин приезжал в клинику и, очевидно, не хотел, чтобы я об этом знал. Спрашиваю себя, правда ли это.

На Тегельвег, между рекламами и афишами, – огромная фотография лидера «Шведских демократов». Он улыбается в камеру. Поверху слоган: «Партия всей Швеции».

Я достаю упаковку «Собрила» – в ней осталась одна-единственная таблетка. Проклятье… Набираю в мобильнике номер Феликса. Все решается само собой в течение нескольких секунд.

Когда чего-то боишься или сомневаешься в своих действиях – надо просто делать не думая.

Я звоню в домофон, оглядываюсь. Мариа-Престгордсгатан являет собой сплошное льдистое месиво. Сквозь туманную белую взвесь темнеют силуэты припаркованных автомобилей и снующие фигуры занятых своим прохожих, никому из которых нет до меня дела.

Похоже, мои опасения вызвать чьи-либо подозрения и в самом деле напрасны.

– Да? – спрашивает в домофоне хриплый голос.

– Привет.

Это все, что требуется. В замке что-то щелкает – и я вхожу в подъезд. Феликс живет на втором этаже. Я звоню в дверь и жду. Изнутри доносится музыка – что-то раритетное, вроде граммофона. Более современная музыка – из электронных звуковоспроизводящих устройств – пробивается на лестничную площадку сквозь стены других квартир.

Наконец дверь открывается. Он встречает меня в одних джинсах, голый торс отсвечивает болезненной бледностью. Феликс похож на умирающего; возможно, так оно и есть на самом деле.

– Юнкер, – представляюсь я, облизывая нижнюю губу.

– Поздновато, – замечает он. – Входите, я как раз подсчитываю выручку.

Я вхожу, запираю за собой дверь. Феликс исчезает в глубине небольшой трехкомнатной квартиры, музыка смолкает. Воздух здесь спертый, пропитавшийся по`том и насыщенный травяными парами. На столе в гостиной вижу пакет с героином, размером с хороший кирпич. А также множество пакетиков с марихуаной и другими всевозможными порошками и разноцветных тубусов с таблетками, упаковок и капсул. В центре всего этого – наполовину пустая бутылка виски и тяжелый, приземистый стакан. За столом на простом деревянном стуле сидит Феликс с карандашом в руке и раскрытым блокнотом.

– Как бухлалтерия? – спрашиваю. – Сходится?

– Если у кого и сходится, так это у меня.

Феликс ухмыляется. Потом хватает бутылку, осторожно наполняет стакан. Косится, прикидывая на глаз дозу.

– Только что продал пятьдесят граммов кокса владелице ночного клуба, она берет для гостей. До того – пять граммов морфина двум приятелям-пожарникам и пару «гусаков» воспитательнице из детского сада. – Он смеется, закинув голову. – Фрёкен из детского сада, представляешь? Это больной город. Я чувствую себя Рождественским Гномом.

– Теперь нет рождественских гномов, одни учителя младшей ступени, – поправляю я.

– Хм… – Фелик задумчиво косится на стакан. – В таком случае я – дистрибьютор биологически активных добавок.

Вытаскиваю из кармана пачку купюр, протягиваю Феликсу.

– Извините, но я спешу… Очень рассчитываю на вашу помощь.

– А… – отмахивается он. Берет купюры, пересчитывает.

– Мне нужен «Собрил», – напоминаю я.

Феликс щурится – как портной, одним взглядом снимающий мерки с клиента.

– Какая у тебя доза?

– От двадцати пяти до пятидесяти миллиграммов в день. Только для того, чтобы унять ломку, большего мне не надо.

– Хм… – повторят Феликс. – Вся проблема в том, что у меня нет «Собрила».

Я делаю большие глаза, прохожу к столу:

– Верни деньги в таком случае.

– Спокойно, Юнкер, спокойно… Когда ты позвонил, я думал, что он у меня есть. Но потом проверил…

Взгляд Феликса блуждает по комнате – между мной и мягким креслом по другую сторону стола, дешевкой из «Икеи» с выцветшими подушками. Не сомневаюсь, что под одной из них он прячет свой «ствол».

– И?.. – спрашиваю я.

– Есть другие «бензо», если ты понимаешь… И верь мне, Юнкер, ты останешься мне благодарен.

Феликс поворачивает круглую столешницу и берет два тубуса, оранжевый и черный, с одинаково белыми крышками.

– «Оксиконтин», – машет оранжевым. – Или «Халсион», – машет черным. – Он у меня кончается, а достать не так-то просто. Рекомендую, кстати. У него довольно узкий спектр действия, снять ломку – самое то.

– «Халсион»? – переспрашиваю я. – Снотворное восьмидесятых годов, зачем оно мне?

– Эй, – Феликс закатывает глаза, всплескивает руками. – В стране сказочных фантазий «птица Халсион» смиряет любую бурю взмахом крыла. Верь мне, это нечто. «Халсион» – суперэффективный «бензо», его тебе понадобится совсем немного. Всего полмиллиграмма – если ты, конечно, не хочешь превратиться в зомби. Всего ноль двадцать пять, чтобы покончить со всеми проблемами, понимаешь? Кроме того… – он загадочно улыбается, – «Халсион» входит в знаменитый коктейль Хита Леджера.

Феликс бросает мне тубус. Поймав, я читаю английский текст на его боку. Потом открываю круглую крышечку – и при виде маленьких овальных таблеток рот наполняется слюной.

– Эти по ноль двадцать пять, – поясняет Феликс. – Есть и по ноль пять, если тебе нужны такие. Ты уснешь, но сначала будет очень-очень хорошо…

– Сколько? – спрашиваю.

– А сколько у тебя есть?

Он пересчитывает купюры.

– Вообще-то, они дороже, но скоро ведь Рождество… И потом, не каждый день выпадает честь обслужить стража порядка. То есть бывает, конечно, но не таких коррумпированных констеблей, как ты.

– Иди к черту, Феликс.

– Счастливого Рождества.

Тогда ему было семнадцать и каждый вдох причинял невыносимую боль.

Кристиан лежал в постели в своей комнате и смотрел телевизор. Там показывали, как его друзья на площади Медборгарплатсен сражаются с красными и полицией. С краю мелькнул Микаэль – швырнул кастет в картонную коробку и скрылся. Сам Кристиан не мог в этом участвовать: подхватил воспаление легких. Поэтому на его долю оставались уроки, на которых он никак не мог сосредоточиться.

А спустя пару месяцев, уже летом, они с Микаэлем вместе отправились на молодежный фестиваль. Приветствовали друг друга, вскинув руки, как наци. И тут же рассмеялись.

В тот вечер Кристиан узнал, что такое оральный секс. Ее звали Оливия, и у нее был не бюст, а мечта семнадцатилетнего парня. Оливия носила блестящий латексный жилет цвета хаки и блузу с очень глубоким декольте.

Они вошли в туалет.

– Подожди-ка, – сказала Оливия, отступила на шаг назад и расстегнула «молнию» на боку жилета.

Она улыбалась. Бюстгальтера под блузой не было. Когда она приблизилась к Кристиану, он разглядел между ее грудей маленькую татуировку в виде свастики.

По дороге домой Микаэль и Кристиан избили черномазого – зубы, точно стеклянные, так и крошились под их кулаками.

А ночью он лежал в своей постели в Хагсэтре и никак не мог уснуть. В горле стоял ком. Кристиан думал о своих новых товарищах, и все это казалось ему странным.

Они участвовали в факельных шествиях, грохоча тяжелыми ботинками. Красные шведоненавистники плевали им вслед и кричали, что не потерпят нацистов на своих улицах. Неужели они и в самом деле ничего не понимали?

В молодежном крыле партии «Шведских демократов» Кристиан и Микаэль были самыми юными. И чувствовали себя под защитой старших братьев.

Оба чуть не погибли тогда в Салеме. Они сражались с турками, и, по словам Микаэля, дело здесь было не только в автомобилях. Турки знали, что Кристиан и Микаэль состоят в Демократической партии; они ненавидели шведов.

Кристиан изменился, и не только лицом. Нечто составлявшее основу его личности стало другим. Он чувствовал это.

Он останавливался перед витринами магазинов и подолгу разглядывал свое отражение в сверкающем стекле или в зеркалах. Увиденное наполняло его гордостью. Да, это он, Кристиан, и ему доверяют товарищи – члены секретной группировки. С ними у него общие тайны и общие цели. Они хорошо понимают главную проблему шведского общества и знают, как ее решить.

Страх, безысходность, отчаяние – это пришло потом.

– Ничего не понимаю…

Это случилось однажды вечером, той же осенью. Микаэль стоял с мобильником в руке.

– Кто это? – Кристиан кивнул на трубку.

– Нилле.

Нилле, он же Нильс Перссон, возглавлял Южную группировку Стокгольмского отделения, куда входили Микаэль с Кристианом.

– И что? – спросил Кристиан.

– Он передал трубку председателю.

– Что? Самому?

Микаэль кивнул.

Несколько месяцев назад был избран новый председатель – уроженец Сёльвесборга с острым, пронизывающим взглядом, в котором читалось новое ви`дение задач Молодежного союза.

– Они начали чистку, – только и сказал Микаэль. – То, чего мы боялись.

Об этом говорили давно. Ходили слухи, что новый председатель и группа его ближайших приверженцев проявляют повышенный интерес к биографиям молодых товарищей по партии, в особенности некоторых, с уголовным прошлым. Молодежное крыло «Шведских демократов» – будущее партии, и это обязывает к известным ограничениям. Никаких драк. Никаких нацистских крестов и факельных шествий. Наиболее боевитые оказались в числе самых нежелательных, прежде всего из-за своей непредсказуемости.

– То есть тебя исключают?

– Да, до прояснения обстоятельств, по крайней мере.

Кристиан прочувствовал, как внутри у него что-то задрожало.

– А я? – шепотом спросил он.

Микаэль покачал головой:

– Нет как будто. Он никого больше не назвал, но сказал, что я не единственный. Если что, они позвонят тебе сами.

– Но я думал… – Кристиан мучительно подбирал слова. – Я не хочу оставаться там без тебя в любом случае.

Микаэль улыбнулся:

– Я ценю твою преданность, но ты не должен выходить из партии лишь ради меня.

– А если я так хочу?

Микаэль пристально посмотрел на друга.

– Ты серьезно?

Кристиан опустил глаза, перевел взгляд на телефон в руке Микаэля:

– Да.

Оба замолчали, каждый о своем.

Потом Кристиан включил игровую приставку. Протянул Микаэлю пульт, сам взял другой. Они сражались в хоккей: Микаэль – за сборную Швеции, Кристиан – Финляндии. Кристиан поддавался, но Микаэль все равно на что-то злился. Он сжимал пульт с такой силой, что костяшки пальцев утратили свой естественный цвет.

– Мне надо пройтись, – объявил наконец Микаэль. – Не могу больше ерундой заниматься.

Улицы блестели после дождя. Набухшее темными тучами небо словно пульсировало.

Они шли рядом, сунув руки в карманы курток. Миновали центр Хагсэтры, повернули к озеру. Остановились возле туннеля метро, проводив взглядами грохочущую электричку.

– Чертовы лицемеры… – Микаэль закурил. – Те, кто там остался, ничем не лучше нас. Они хотят того же, что и мы, и имеют те же проблемы. Вся разница состоит в том, что они слишком трусливы, чтобы заявить об этом во всеуслышание. Но какой от них толк в этом случае? Хочешь?

Кристиан вытряхнул из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой, закурил.

– Все верно, – согласился он. – Все они лицемеры.

– И хуже всех эта сёльвесборгская свинья… Что он о себе возомнил, в конце концов?

Кристиан огляделся. Асфальт под их ногами был усеян битым стеклом. На глаза попалась расплющенная пивная банка, разорванный в клочья пакет с логотипом магазина «Иса».

– Я должен позвонить Йенсу, – сказал Микаэль. – Он будет вне себя. Ты же знаешь, какого он мнения о новом председателе.

– Да.

– С тобой всё в порядке?

Кристиан поднял глаза:

– А что?

– Ты какой-то… равнодушный, что ли…

Кристиан затянулся в последний раз, посмотрел на тлеющий окурок:

– Да, хреново это все…

Ему так никто и не позвонил. Кристиана оставили, но он все равно вышел из партии из чувства солидарности с Микаэлем, о чем и объявил Нилле по телефону. Тот ответил, что все понимает.

Чтобы хоть как-то выразить свое недовольство, Кристиан и Микаэль швырнули по булыжнику в окна местного отделения «Шведских демократов». Председатель заявил в полицию, и их приговорили к крупным штрафам.

Теперь Микаэль буквально кипел ненавистью, которая передалась и Кристиану. Обоим в скором времени исполнялось по восемнадцать лет.