Настало время возвращения и примирения – я часто вспоминал эти слова, пока шло лето. Как-то вечером мама рассказала мне историю о себе, о папе и о горах – как они познакомились, почему решили пожениться. Странно было узнать об этом так поздно, ведь это была история рождения нашей семьи, а значит, и моего рождения. Но в детстве я был слишком мал для подобных рассказов, а потом уже не желал их слушать: в двадцать лет я бы заткнул уши, лишь бы не выслушивать семейные воспоминания, да и в тот вечер поначалу я стал возражать. В глубине души я дорожил своим незнанием. Слушая маму, я глядел в окно на противоположный склон долины, окутанный в девять вечера полумраком. На той стороне густо росли деревья – лес рос сплошняком и спускался прямо к речке. Только длинное ущелье делило его на две части, на эту светлую линию я и смотрел.

Потом, пока мама рассказывала, во мне постепенно рождалось иное чувство. Мне подумалось: на самом деле я знаю эту историю. В каком-то смысле я ее действительно знал. Годами я собирал ее обрывки, как тот, у кого есть вырванные из книги страницы и кто тысячу раз прочел их в случайном порядке. Я видел фотографии, слышал разговоры. Я наблюдал за родителями, за тем, как они себя вели. Я знал, из-за чего они могли внезапно умолкнуть, из-за чего ссорились, какие имена из прошлого могли их расстроить или растрогать. У меня были все части истории, но я так и не сложил их в правильном порядке.

Разглядывая противоположный склон долины, я вдруг заметил оленей, которых ожидал увидеть на другом склоне. Наверное, в расщелине бил источник, и пред наступлением темноты олени приходили напиться. Воду с такого расстояния видно не было, и на мысль о ней навели меня олени. Они то приходили, то уходили по своей тропе, я следил за ними, пока не стало слишком темно и я уже ничего не мог разглядеть.

История такова: в пятидесятые годы отец был лучшим другом маминого брата Пьеро, моего дяди. Оба родились в 1942 году и были на пять лет младше мамы. Познакомились они в летнем лагере, куда их возил деревенский священник. Летом они целый месяц жили в Доломитах. Спали в палатках, играли в лесу, учились ходить в горы и справляться с трудностями – тогда-то они и стали близкими друзьями. “Ты ведь знаешь, как это бывает, да?” – спросила мама. Конечно, я легко себе это представлял.

Пьеро очень хорошо учился в школе, отец был выносливее и сильнее характером. Вернее, не так: во многих отношениях отец был ранимее, зато он умел заражать других энтузиазмом, был человеком неугомонным и большим выдумщиком. Рядом с ним было весело – поэтому, а еще потому, что он жил в пансионе при школе, его сразу приняли как родного. Маме казалось, что у него избыток энергии, ему нужно больше бегать и больше, чем другим, уставать. То, что отец сирота, в то время никого не удивляло. После войны таких, как он, было много, и не было ничего удивительного в том, чтобы взять в дом чужого ребенка, особенно если его родители доводились хозяевам родней или эмигрировали неизвестно куда. В крестьянском доме места хватало всем, да и работы тоже.

Не то чтобы отцу негде было жить. Крыша над головой у него имелась, но у него не было семьи. Поэтому в свои шестнадцать – семнадцать лет он всегда проводил у Пьеро субботу и воскресенье, а летом приходил каждый день: помогал собирать урожай, работал на винограднике, косил траву, заготавливал дрова. Учиться ему нравилось. А еще нравилась жизнь под открытым небом. Мама рассказывала, как однажды они с Пьеро на спор раздавили ногами не знаю сколько центнеров винограда, как подростками попробовали вино и как однажды их обнаружили в погребе в стельку пьяными. У мамы была в запасе куча подобных историй, но ей хотелось, чтобы я хорошенько понял одно: дружба отца и Пьеро возникла и окрепла не случайно. За этим стояла ясная воля. Священник – тот самый, что водил их в горы, – дружил с моим дедом, он много лет устраивал лагерь для мальчишек и девчонок и очень радовался, что отец нашел друзей. Дед, в свою очередь, согласился забрать сироту к себе домой. Все это должно было обеспечить отцу лучшее будущее.

Мама говорила, что Пьеро походил на меня. Был молчаливым, задумчивым. Он хорошо чувствовал и понимал людей, но в то же время терялся, сталкиваясь с тем, кто сильнее характером. Когда настало время поступать в университет, сомнений не было: он всю жизнь мечтал стать врачом. Мама считала, что из него вышел бы хороший врач. У него было все самое необходимое: талант слушать других, талант сострадать. Отца, напротив, привлекали не столько люди, сколько земля, огонь, воздух и вода. Ему словно хотелось все потрогать, понять, как все устроено. “Да, – подумал я, – именно таким он и был. Таким я его и помнил – очарованным всякой песчинкой или льдинкой и совершенно равнодушным к людям”. Я представлял себе, с каким восторгом отец в девятнадцать лет погрузился в изучение химии.

Тем временем они с Пьеро начали ходить в горы вдвоем. С июня по сентябрь, каждую или почти каждую субботу, отправлялись в Тренто или Беллуно на автобусе, а оттуда автостопом вверх по долинам. Ночевали на пастбищах или на сеновалах. Денег у них совсем не было. Впрочем, как объяснила мама, в то время у всех, кто ходил в горы, не было денег. В Альпы на поиски приключений ехали бедняки, для таких ребят, как отец и Пьеро, горы заменяли собой Северный полюс и Тихий океан. Из них двоих изучал карты и планировал новые походы отец. Пьеро был осторожнее, но упорнее. Он долго все обдумывал, но почти никогда не сворачивал с пути. Он был идеальным спутником для такого человека, как мой отец, который, столкнувшись с трудностями, мгновенно падал духом.

А потом жизнь их развела. На химическом учились меньше, чем на медицинском, поэтому отец раньше получил диплом и в 1967 году ушел служить в армию. Его определили в горную артиллерию – таскать пушки и минометы по тропам, проложенным во время Первой мировой. Благодаря диплому его сделали младшим офицером или, как говорил отец, командиром мулов: он почти не служил в части, а провел год, перемещаясь со своим подразделением из долины в долину. Оказалось, отцу такая жизнь по душе. Вернувшись из армии, он выглядел старше – и самого себя до военной службы, и Пьеро, который по-прежнему корпел над книгами. Отец первым попробовал нечто грубое, настоящее, и это ему понравилось. В армии они не только напивались граппой, но и совершали долгие походы и даже ночевали в снегу. Возвращаясь на побывку, отец всегда рассказывал Пьеро о снеге. О том, какие формы принимает снег, о его изменчивой природе, о его языке. Молодым химиком, полным энтузиазма, он влюбился в снег. Он говорил, что зимой горы преображались, что им с Пьеро непременно надо это увидеть своими глазами.

Так, на Рождество 1968 года, вскоре после увольнения из армии, отец и Пьеро впервые отправились в горы зимой. Им одолжили лыжи и камус. Начали со знакомых маршрутов, но теперь они не могли ночевать под звездным небом, и приходилось платить за горный приют. Отец был в отличной форме, дядя – не очень: весь последний год он писал диплом. Но и ему нравилось открывать новый мир. Денег едва хватало на еду и ночлег, они не могли позволить себе нанять инструктора, поэтому толком не знали, как и что делать. Отец считал, что все равно для подъема главное – сильные ноги, а уж вниз как-нибудь да спустишься. Постепенно у них даже начал вырабатываться собственный стиль. А потом однажды, в марте, они решили подняться на перевал Сассолунго, и им пришлось идти по склону под дневным солнцем.

Мама так часто описывала эту сцену, что я словно видел ее своими глазами. Отец шел немного впереди, он снял одну лыжу, чтобы поправить крепление, как вдруг почувствовал, что ноги уходят вниз. Раздался шелест – словно волна набежала на песок. Казалось, весь склон, которым он только что прошел, пополз вниз. Поначалу очень медленно: отец соскользнул на метр, но сумел сдвинуться в сторону и ухватиться за скалу, наблюдая, как одинокая лыжа съезжает все ниже. Как и Пьеро, шедший по более гладкому и отвесному участку. Отец видел, что Пьеро потерял равновесие, упал и поехал на животе, глядя вверх и тщетно пытаясь за что-нибудь ухватиться. Потом снежный пласт набрал скорость и объем. Это был не сухой зимний снег, спускающийся пышными облачками, а сырой весенний снег, который катится вниз. Катится и, встречая препятствие, образовывает кучи. Снег не столкнул Пьеро и не унес его вниз, а поглотил его: засыпал и продолжил спуск. Двумястами метрами ниже крутой спуск заканчивался, там лавина остановилась.

Снег еще продолжал сползать, когда отец ринулся вниз, но он не понимал, где искать друга. Теперь снег стал твердым. А еще, после падения, тяжелым и плотным. Отец метался по снегу, звал дядю, смотрел, не шевелится ли кто-нибудь в снегу, но снег опять замер, хотя после схода лавины прошло не больше минуты. Потом отец рассказывал об этом так: словно огромного зверя потревожили во сне, а он еле слышно зарычал, сбросил тех, кто не давал ему покоя, улегся поудобней на новом месте и опять уснул. Для гор ничего не случилось.

Оставалась надежда, что, как это бывает в редчайших случаях, вокруг Пьеро образовался воздушный пузырь и он смог дышать. Лопаты у отца не было, и он принял единственное верное решение: начал спускаться к приюту, где они заночевали, но через несколько метров сам стал тонуть в мягком снегу. Тогда он вернулся обратно, надел единственную лыжу и кое-как спустился, постоянно падая, – все равно это лучше, чем проваливаться в снег на каждом шагу. К середине дня он добрался до приюта и вызвал спасателей. Они прибыли, когда уже стемнело, и нашли дядю на следующее утро, под метровым слоем снега, в котором он задохнулся.

Все сразу решили, что в случившемся виноват отец. Кто же еще? Два факта подтверждали, что они с Пьеро недооценили опасность зимы: скудное снаряжение и то, что поднимались в гору в такой час, когда делать этого нельзя. Недавно выпал снег. Было слишком тепло, чтобы двигаться по склону. Из них двоих отец был опытнее и должен был все предусмотреть, не ходить этим маршрутом, вернуться раньше. Дед считал, что отец совершил непростительные ошибки; со временем его гнев не утих, а только крепчал. Он не выставил отца на улицу, но видеть его не желал: когда тот приходил, дед просто менялся в лице. Потом он стал уходить в другую комнату. Год спустя, во время поминальной службы, он сел в церкви как можно дальше от отца. Тогда отец сдался и больше его не тревожил.

Тут-то на сцену и вышла моя мама. То есть она присутствовала и раньше, но в качестве зрителя. С отцом они были знакомы всю жизнь, хотя поначалу она просто воспринимала его как приятеля брата. Когда они выросли, он стал и ее другом. Они столько раз вместе распевали песни, пили вино, гуляли и собирали виноград, что после того происшествия начали встречаться и беседовать: отцу было очень тяжело. Мама считала несправедливым винить во всем только отца и бросать его одного. Потом дружба переросла в нечто большее, через год они поженились. Никто из семьи не пришел на свадьбу. Так и вышло, что они поженились без родственников, в горах, накануне отъезда в Милан, где им предстояло начать жизнь заново. Новый дом, новая работа, новые друзья, новые горы. В их новой жизни присутствовал я: как говорила мама, я был самой главной новостью – тем, что оправдывало все остальное. Хотя мне дали старое, семейное имя.

Вот и все. Когда мама закончила свой рассказ, мне вспомнились ледники. То, как отец говорил мне о них. Он не любил возвращаться к прошлому, вспоминать печальные события, но порой в горах, на девственно чистых склонах, где никто не погиб, он глядел на ледники, и что-то всплывало в его памяти. Он говорил: лето стирает воспоминания, словно растапливает снег, но ледник – это снег далеких зим, память о зиме, которая не хочет, чтобы ее забыли. Только теперь я понял, что он имел в виду. А еще я раз и навсегда понял, что у меня было два отца: первый – чужой человек, с которым я прожил в городе двадцать лет, а потом десять лет не хотел иметь ничего общего; второй – отец, каким он становился в горах, а я толком не успел разглядеть его, но хорошо его знал – он шел у меня за спиной по тропам и любил ледники. Этот отец оставил мне разрушенный дом, который мне предстояло восстановить. Тогда я решил забыть о первом отце и сделать все, как хотел второй, в память о нем.