В этом году снег сошел быстро. Я вернулся в Грану в конце июня, когда все таяло, река разбухла, вода стекала в долину повсюду, образуя каскады и ручейки там, где я их прежде не видел. Казалось, я чувствовал под ногами снег, который таял в горах, из-за которого земля – даже несколькими тысячами метров ниже – была мягкой, как мох. Дождь шел каждый день, но мы решили не обращать на это внимания: однажды в понедельник, на рассвете, мы взяли в доме у Бруно лопату, кайло, большой топор, бензопилу, полканистры дизеля и, взвалив все это на спину, добрались до бармы, как мы теперь называли мое владение. Хотя Бруно нес куда больший груз, каждые четверть часа останавливался перевести дыхание я, а не он. Я бросал рюкзак и садился на землю – и то и другое было ошибкой, от которой в свое время меня предостерегал отец, – так мы и сидели молча, стараясь не глядеть друг на друга, пока мое сердце постепенно не начинало биться ровнее.

Наверху снег уступил место грязи и жухлой траве, и я смог вернее оценить состояние полученных в наследство развалин. Стены на метр от земли стояли крепко благодаря угловым камням, которые мы не могли сдвинуть даже вдвоем. Выше длинная стена выпирала наружу – до того, как обрушилась крыша, на нее давили балки. Короткие стены сверху почти развалились: в последних рядах, на уровне человеческого роста, камни держались на честном слове. Бруно сказал, что все придется разрушить до основания или почти. Не стоит тратить время, пытаясь выпрямить кривые стены: лучше их снести и сложить заново.

Однако вначале надо было обустроить стройплощадку. Когда мы зашли в полуразрушенный дом и начали убирать все, что свалилось внутрь, было десять утра. Больше всего оказалось щепы, которой была покрыта крыша; а еще лежали доски обрушившегося пола между первым и вторым этажом; среди сырых деревяшек попадались шести-семиметровые балки, до сих пор торчащие из стен или упирающиеся в пол. Некоторые из них неплохо перенесли влагу. Бруно пытался понять, можно ли их использовать заново. Мы долго освобождали крепкие балки и вытаскивали их наружу, скатывая по двум наклонным доскам; испорченные балки мы ломали и складывали отдельно на дрова.

Из-за травмы правой кисти Бруно научился работать бензопилой как левша. Он зажимал бревно ногой и резал самым концом лезвия, почти у подошвы ботинка, опилки взлетали облачком у него за спиной. В воздухе разносился приятный запах жженого дерева. Когда отпиленный кусок падал, я относил его к поленнице.

Я быстро устал. Мои руки еще меньше, чем ноги, были привычны к усилиям. В полдень мы вышли из дома, осыпанные опилками и пылью. У скалы лежали четыре большие лиственницы, их срубили год назад и положили на выдержку: в свое время они станут балками новой крыши, а пока что я уселся на одну из них.

– Я уже устал, – признался я Бруно. – А мы даже не начали.

– Как это? Еще как начали, – возразил Бруно.

– Только на то, чтобы расчистить дом, потребуется неделя. А потом надо сломать стены и подготовить все для строительства.

– Наверное. Посмотрим.

Тем временем Бруно сложил из камней очаг, набрал щепок и развел огонь. Я совсем взмок и был рад обсохнуть. Порывшись в карманах, я нашел табак и скрутил папиросу. Протянул табак Бруно, но он сказал:

– Я не умею. Но могу попробовать, если ты мне скрутишь.

Я скрутил и дал ему закурить: Бруно чуть не закашлялся. Видно было, что для него это непривычно.

– Давно куришь? – спросил он.

– Я начал здесь, в Гране, однажды летом. Сколько мне было… лет шестнадцать – семнадцать.

– Правда? Никогда не видел тебя с сигаретой.

– Я курил тайком. Уходил в лес, чтобы меня не застукали. Или залезал на крышу.

– От кого ты прятался? От мамы?

– Не знаю. Прятался, и всё.

Бруно складным ножом заточил две палочки. Достал из рюкзака шпикачку, порезал на кусочки, насадил на самодельный шампур и стал поджаривать. Еще он принес с собой хлеб – ржаную булку. Отрезал два здоровых ломтя, один протянул мне.

Бруно сказал:

– Слушай, не важно, сколько на это уйдет времени. В таких делах лучше ничего не планировать, иначе сойдешь с ума.

– О чем же мне тогда думать?

– О сегодняшнем дне. Глянь, какая погодка!

Я посмотрел вокруг. Назвать это хорошей погодой можно было с большой натяжкой. Стояла поздняя весна, в такие дни в горах всегда ветрено. Груды облаков плыли по небу, закрывая солнце, воздух был еще студеным, словно зима упорно не хотела уходить. Казалось, озеро покрыто черным шелком, и ветер морщит его. Хотя, скорее, наоборот: казалось, будто ветер ледяной ладонью разглаживает складки на шелке. Мне захотелось протянуть руки еще ближе к огню, замереть и напитаться теплом.

После обеда мы опять выносили из дома мусор и наконец добрались до самого пола – дощатого настила, ясно указывавшего на предназначение этого строения. С одной стороны, вдоль длинной стены, мы нашли кормушки; по желобу, который тянулся посередине комнаты, стекал навоз. Доски толстые, в три пальца, стали совсем гладкими, словно отполированные мордами и копытами животных. Бруно сказал, что их можно очистить и снова использовать. Мы взяли кайло и начали их отдирать. Под ногами я увидел какой-то предмет и поднял его – это был деревянный конус, гладкий и полый, похожий на рог.

– Это чтобы точить косу, – объяснил Бруно, когда я показал ему находку.

– Точить косу?

– Ну да, косу точат специальным камнем. Он как-то называется, но я не помню. Надо спросить у мамы. Наверное, это речной камень.

– Речной?

Я чувствовал себя ребенком, которому приходится все объяснять. Терпение Бруно казалось неисчерпаемым: он забрал у меня рог и приложил к своему боку. Потом объяснил: это такой гладкий, круглый, почти черный камень. Перед заточкой его смачивают. В эту штуковину наливают воду и вешают на пояс: когда косят траву, камень периодически смачивают и точат лезвие – вот так.

Широко и мягко взмахнув рукой, он нарисовал над головой полумесяц. Я ясно увидел воображаемую косу и воображаемый камень. Только теперь я понял, что мы опять играем в одну из наших любимых игр: как я раньше не догадался, ведь мы столько раз исследовали вместе такие же заброшенные дома. Мы залезали через щели в покосившихся стенах. Ходили по доскам, которые качались у нас под ногами. Тащили с собой всякое старье, будто сокровище. Мы играли в это – не знаю, сколько лет прошло.

Теперь я по-другому смотрел на дело, в которое мы ввязались. До сих пор я считал, что занимаюсь этим ради отца: чтобы выполнить его волю, искупить свою вину перед ним. Но сейчас, глядя на то, как Бруно затачивает воображаемую косу, я подумал, что полученное наследство – возмещение ущерба или второй шанс возродить прерванную дружбу. Не это ли хотел подарить мне отец? Бруно в последний раз взглянул на конус и швырнул его к дровам. Я нашел его и отложил в сторону, подумав, что в будущем придумаю ему какое-нибудь применение.

Так же я поступил с выросшей в доме сосной. В пять вечера, когда я уже слишком устал, чтобы заниматься чем-то еще, я прошел кайлом вокруг деревца и выкопал его вместе с корнями. Ствол был тонкий и кривой из-за того, что сосна росла в помещении, пробиваясь к свету среди развалин. С голыми корнями деревце выглядело умирающим, я поспешил посадить его неподалеку. Я выкопал яму на краю плато – там, откуда лучше всего видно озеро, и посадил сосенку: присыпал корни землей и хорошенько притоптал. Но как только я отошел в сторону, ветер, к которому моя сосна не привыкла, принялся ее раскачивать. Мне показалось, что передо мной хрупкое создание, долго жившее под защитой камней и внезапно оказавшееся во власти стихии.

– Как ты думаешь, она выживет? – спросил я.

– Не знаю, – ответил Бруно. – Это чуднóе растение. Сильное там, где оно растет, и слабое, как только его пересаживаешь.

– Ты пробовал?

– Несколько раз.

– И что?

– Ничего.

Он смотрел под ноги – как всегда, когда вспоминал прошлое.

– Дяде хотелось, чтобы перед домом росла сосна. Не знаю почему, наверное, надеялся, что сосны приносят удачу. А удача ему была нужна, что тут скажешь. Каждый год он посылал меня в горы за сосенкой. Но их всегда затаптывали коровы, так что через несколько лет мы эту затею оставили.

– Как вы ее называете?

– Кого? Сосну? “Арола”.

– Да, точно. И она приносит удачу?

– Так говорят. Если в это поверить, может, и тебе повезет.

В удаче было дело или нет, но деревце было мне дорого. Я воткнул рядом толстую палку и веревкой привязал к ней сосенку в нескольких местах. Потом сходил к озеру и набрал полную флягу воды, чтобы ее полить. Вернувшись, я увидел, что Бруно соорудил нечто вроде помоста у длинной стены. Он положил на землю две балки от старой крыши и прибил к ним найденные в доме доски. Теперь он взял шнур и брезентовую ткань, которой в Гране закрывали в полях сено. Деревянными колышками он прикрепил ткань с одной стороны к расщелине скалы, с другой – к земле. Получился навес, под который он убрал рюкзаки и провизию.

– Мы все это здесь оставим? – спросил я.

– Почему оставим? Я тоже останусь.

– В каком смысле останешься?

– В том смысле, что ночевать буду здесь.

– Ночевать?

На сей раз терпения у него не хватило. Бруно взорвался:

– Не могу же я каждый день терять четыре часа, как ты думаешь? Каменщик живет на стройке с понедельника по субботу. Помощник ходит туда-сюда, носит грузы. Так и работают.

Я оглядел лагерь, который разбил Бруно. Только теперь я понял, зачем он доверху набил рюкзак.

– И ты собираешься ночевать здесь четыре месяца?

– Три месяца или четыре – столько, сколько нужно. Сейчас лето. В субботу спущусь в долину, посплю в своей кровати.

– Наверное, мне надо с тобой остаться?

– Потом. Нужно еще принести кучу всякого материала. Мне одолжили мула.

Бруно тщательно продумал, что и как мы будем делать. Я соображал на ходу, он – нет. Он планировал каждый шаг: что буду делать я, что – он, в какие сроки, кто и куда будет ходить. Он объяснил, где лежат материалы и что я должен завтра ему принести. Его мама покажет, как запрячь мула.

Бруно сказал:

– Жду тебя завтра к девяти. В шесть вечера освободишься. Если ты согласен, разумеется.

– Конечно, согласен.

– Справишься?

– Думаю, да.

– Молодец. Ну, пока!

Я взглянул на часы: половина седьмого. Бруно взял полотенце и кусок мыла и пошел вверх – помыться в каком-то известном ему месте. Я посмотрел на дом: по сравнению с утром он не изменился, но внутри было пусто, а рядом красовалась поленница. “Неплохо для первого рабочего дня”, – подумал я. Потом взял рюкзак, попрощался с сосенкой и пошагал в Грану.

День клонился к закату, тем июлем это время суток нравилось мне больше всего. Я спускался вниз в одиночестве. Утром все было иначе: я торопился, мул не слушался, а я думал только о том, чтобы забраться на гору. Вечером можно было не спешить. Я выходил часов в шесть-семь, когда в глубине долины солнце стояло еще высоко. Часов до десяти не темнело. Меня никто не ждал. Я шагал не торопясь, от усталости мысли путались, мул шел сзади, понукать его не было нужды. От озера до места, где прошел оползень, горные склоны были покрыты цветущими рододендронами. На выгоне семейства Гульельмина рядом с заброшенными строениями, на заброшенных пастбищах мне встречались косули: они навостряли уши, испуганно глядели на меня, а потом, словно воришки, убегали в лес. Иногда я останавливался на выгоне покурить. Мул щипал траву, я усаживался на пень – тот самый, на котором сфотографировали нас с Бруно. Разглядывал выгон, удивительный контраст между всем, что было создано человеком и пребывало в заброшенности, и буйной весной: три здания постепенно разваливались, стены горбились, как стариковские спины, крыши не выдерживали тяжести зим, вокруг все зарастало травой и цветами.

Мне было любопытно, чем занимается в этот час Бруно. Может, он развел огонь, или гуляет в одиночестве по горам, или работает до самой темноты? Человек, которым он стал, многим меня удивлял. Я ожидал увидеть если не копию его отца, то копию его двоюродных братьев или одного из каменщиков, которых я встречал вместе с ним в баре. Но у Бруно не было с ними ничего общего. Он стал тем человеком, который на определенном этапе жизни отказался от компании других людей, нашел себе уголок и спрятался там, как в норе. Он напоминал свою мать: я часто видел ее в эти дни, когда утром забирал груз. Она объясняла, как привязать ношу, как закрепить инструменты и доски по бокам, как понукать мула, если он отказывался идти. При этом она не проронила ни слова о моем возвращении и о работе, которую мы выполняли с ее сыном. В детстве мне казалось, что ей нет дела до нашей жизни, ей хорошо на своем месте, а люди проходят мимо нее, как проходят времена года. Я гадал: вдруг за ее равнодушием скрываются совсем иные чувства?

Потом я спускался дальше и оказывался в Гране, когда уже было почти темно. Привязывал во дворе мула, растапливал печку, ставил на огонь кастрюлю с водой. Если имелось вино, я откупоривал бутылку. В буфете лежали только паста да консервы – то, что пригодится, чтобы не умереть с голоду. После первых двух стаканов накатывала смертельная усталость. Иногда я начинал варить пасту и засыпал, потом просыпался посреди ночи: печь погасла, бутылка была наполовину пустой, в кастрюле лежало нечто несъедобное. Тогда я открывал фасоль и ел ее ложкой прямо из банки, не выкладывая на тарелку. Потом ложился на расстеленный под столом матрас, залезал в спальник и опять проваливался в сон.

В конце июня в Грану приехала моя мама с подругой. Мамины приятельницы решили по очереди жить с ней все лето, хотя мне мама вовсе не казалась безутешной вдовой. Но она сама сказала, что ей приятно, когда рядом кто-то есть, я знал, что она и эти женщины понимают друг друга без слов: в моем присутствии они почти не разговаривали, только обменивались взглядами. Я видел, что они живут в нашем старом доме, как родные люди, и для меня это было дороже всяких разговоров. После скромных отцовских похорон я долго размышлял, почему он был одинок, почему вечно воевал со всем миром: он умер в машине, не оставив друзей, которые бы по нему скучали. Глядя на маму, я замечал результаты многолетней заботы: она старательно выстраивала отношения с людьми, берегла их, как бережно ухаживала за цветами на балконе. Я гадал: что это? Природный талант – с ним просто рождаются, или этому можно научиться? А вдруг я еще успею?

Теперь, когда я спускался с горы, за мной ухаживали две женщины: стол был накрыт, постель застелена, никаких тебе консервов и спальников. После ужина мы с мамой сидели на кухне и беседовали. Разговаривать с ней было легко, однажды я признался, что будто вернулся на много лет назад, но оказалось, что мы с мамой совсем по-разному помним наши тогдашние вечера. В ее воспоминаниях я всегда молчал. Она говорила, что я жил в своем мире, в который нельзя было проникнуть и о котором я почти не рассказывал. Мама была довольна, что теперь мы можем обо всем говорить.

В барме мы с Бруно начали класть стены. Я описывал маме нашу работу, с восторгом делясь открытиями: оказалось, что каждую стену складывают из двух параллельных рядов камней, между ними остается пространство, которое мы засыпали мелкими камешками. Периодически мы укладывали поперек большой камень, который соединял два ряда. Еще мы использовали цемент, но как можно меньше: не из-за заботы об экологии, а потому, что мне приходилось таскать снизу двадцатипятикилограммовые мешки. Мы смешивали цемент с озерным песком, а потом заливали эту смесь между камнями – снаружи ничего не было видно или почти ничего. Много дней подряд я курсировал между бармой и озером: на противоположном берегу был небольшой пляж, там я и наполнял мешки, которые таскал мул. Было приятно думать, что этот песок будет крепко держать мой дом.

Мама внимательно слушала, но строительные работы ее мало интересовали.

– Как у вас с Бруно? – спрашивала она.

– Иногда мне кажется, что мы знакомы всю жизнь, но, если задуматься, я ведь о нем почти ничего не знаю. Странно.

– Что в этом странного?

– То, как он со мной разговаривает. Очень вежливо. Даже не вежливо, нет, – ласково. Я этого раньше не замечал. Мне все время кажется, что я чего-то не понимаю.

Я подбросил поленце в печку. Хотелось курить. Но курить при маме было неловко: пора было избавиться от этой глупой тайны, но не получалось. Тогда я налил себе немного граппы. Не знаю, почему, но граппа не вызывала неловкости.

Когда я вернулся на свое место, мама сказала:

– Знаешь, Бруно был нам очень близок все эти годы. Было время, когда он проводил здесь все вечера. Папа часто ему помогал.

– Чем помогал?

– Не в прямом смысле, как бы тебе объяснить… Иногда он одалживал ему денег, но дело не в этом. Бруно разругался с отцом. Решил, что больше не будет с ним работать, полагаю, они много лет не видятся. Поэтому, когда Бруно нужно было у кого-нибудь спросить совета, он приходил сюда. Он очень прислушивался к папе.

– Я и не знал.

– Еще он всегда спрашивал о тебе, как твои дела, чем ты занимаешься. Я пересказывала то, что ты писал в письмах. Регулярно сообщала ему о тебе.

– Я и не знал, – повторил я.

Я начинал понимать, что бывает, когда человек уходит: другие продолжают жить без него. Я представлял, как они сидят вместе вечером. Бруно лет двадцать – двадцать пять, он вместо меня беседует с отцом. Останься я, этого бы наверняка не произошло или мы бы пережили эти минуты вместе: я испытывал не столько ревность, сколько сожаление, что меня не было с ними. Мне казалось, я пропустил самое важное, поглощенный всякими глупостями, которых даже не помню.

Мы закончили стены, настало время заняться крышей. Уже шел июль, когда я отправился к кузнецу в Гране забрать восемь стальных кронштейнов, которые заказал Бруно, согнутых так, как просил он, а еще несколько десятков длинных распорных дюбелей. Я погрузил все на мула вместе с маленьким генератором, дизелем для него и моим старым скалолазным снаряжением. Доставив все наверх, я поднялся на скалу, на которой раньше не бывал. Наверху росли лиственницы. Я привязал страховку к самому толстому дереву и спустился на двойной веревке до середины скалы, вооруженный электродрелью: весь день я выполнял указания, которые выкрикивал снизу Бруно, слышал жужжанье генератора и оглушительный скрежет дрели, которой я сверлил скалу.

На каждый кронштейн ушло четыре дюбеля. Восемь креплений – тридцать два отверстия. Для Бруно от количества отверстий зависела вся наша работа: зимой со скалы будет постоянно соскальзывать снег, он долго думал, как построить крышу, способную выдержать такие удары. Я много раз поднимался вверх по веревке, закреплял ее чуть поодаль и вновь принимался сверлить скалу, слушая указания Бруно. К вечеру все восемь кронштейнов были прикреплены на равном расстоянии друг от друга приблизительно в четырех метрах от земли.

Теперь наш день завершался банкой пива, которое я засовывал утром в рюкзак вместе с едой. Мы усаживались перед почерневшим от пепла и углей очагом и открывали пиво. Я был совершенно белым – с головы до ног покрытым пылью от сверления скалы, руки, сжимавшие дрель целый день, болели. Зато, подняв глаза, я увидел, как в вечернем солнце на скале сияют стальные кронштейны. Я гордился тем, что Бруно поручил мне эту работу.

– Со снегом вся загвоздка в том, что никогда не угадаешь его вес, – сказал Бруно. – Есть приблизительные расчёты, но для надежности лучше все умножать на два.

– Какие расчеты?

– Кубический метр воды весит десять центнеров, правильно? Снег может весить от трех до семи центнеров – все зависит от того, сколько в нем воздуха. Поэтому, если крыша должна выдержать два метра снега, нужно рассчитывать на вес четырнадцать центнеров. Я закладываю вдвое больше.

– Прости, а как же раньше строили?

– Раньше ставили опоры. Осенью, перед уходом. По всему дому устанавливали опоры. Помнишь толстые короткие бревна, которые мы нашли внутри? Видать, однажды зимой даже их не хватило. Или про них просто забыли.

Я взглянул на вершину скалы. Представил, как скопившийся там снег не выдерживает и падает вниз. Ничего себе!

– Твой отец любил рассуждать о таких вещах, – сказал Бруно.

– Правда?

– Какой ширины должны быть балки, на каком расстоянии друг от друга их размещать, какое дерево лучше использовать. Ель не годится: она мягкая. Лиственница тверже. Он не просто слушал то, что ему говорили, он хотел докопаться до причины всего. Дело в том, что ель растет в тени, а лиственница на солнце: солнце придает дереву твердость, тень и вода делают его мягким, для балок оно не годится.

– Да, отец любил такие разговоры.

– Он даже книгу купил. Я ему говорил: Джанни, зачем тратить время зря, давай спросим у кого-нибудь из старых каменщиков. Однажды я привел его к своему начальнику. Мы пришли со своим проектом, твой отец взял блокнот и все в нем записал. Но потом, я думаю, он еще раз все проверил по книге, людям он не очень-то доверял, правда?

– Не знаю, – ответил я. – Наверное, ты прав.

Имени отца я не слышал со дня похорон. Мне было приятно слышать, что Бруно его произносит, хотя порой мне казалось, что мы знали двух разных людей.

– Завтра закрепим балки? – спросил я.

– Сперва надо их обрезать по размеру. И подогнать под кронштейны. Чтобы поднять их, потребуется мул, посмотрим, как пойдет дело.

– Думаешь, времени уйдет много?

– Не знаю. Давай не все сразу, ладно? Сейчас выпьем пива.

– Ладно. Сейчас пиво.

Тем временем я постепенно возвращался в прежнюю форму. Проделывая в течение месяца один и тот же путь, я начал ходить быстрее. Мне казалось, что трава на лугах вдоль тропы с каждым днем становится гуще, зелень лиственниц – темнее, а вода в ручье течет спокойнее: наступление июля в лесу напоминало конец бурной молодости. В детстве я приезжал сюда как раз в это время года. Горы все больше походили на то, что я помнил с тех пор, когда был уверен, что здесь, на высоте, времена года не сменяют друг друга, что меня ждет вечное лето. В Гране мне встречались животноводы, которые готовили хлева, перевозили на тракторах разные грузы. Еще несколько дней – и они приведут стада, нижняя часть долины снова наполнится жизнью.

Наверх больше никто не поднимался. В окрестностях озера были еще два разрушенных строения, недалеко от пути, которым я ходил каждый день. Первое, захваченное крапивой, находилось в том же состоянии, что и мое наследство. Крыша обрушилась не полностью, заглянув внутрь, я увидел обычное печальное зрелище: единственная комнатушка разгромлена, словно хозяин, уходя навсегда, мстил ей за нищую жизнь или следующие посетители тщетно искали здесь что-нибудь ценное. Оставались стол, хромая табуретка, выброшенная в мусор посуда и печка, которая показалась мне годной и которую я решил забрать, пока крыша не рухнула полностью и не погребла ее под собой. Вторые развалины когда-то были большим и очень старым домом: первому дому было не больше ста лет, второму – не меньше трех веков. Это был не просто хлев, а настоящий альпийский выгон, включавший несколько строений, маленькая деревня: наружные лестницы сложены из камня, величественные и загадочные коньковые брусья – деревья таких размеров растут на высоте несколькими сотнями метров ниже, и я не представлял себе, как их затащили сюда. Внутри домов ничего не было, оставались вымытые дождями, до сих пор стоящие прямо стены. По сравнению с привычными хижинами эти развалины словно рассказывали о благородной цивилизации, которая постепенно приходила в упадок, а потом исчезла.

Поднимаясь, я любил ненадолго задержаться на берегу озера. Я наклонялся погладить воду, окунал в нее руку, проверяя температуру. Освещавшее вершины Гренона солнце еще не добралось до котловины, озеро сохраняло ночной облик – как небо, когда темнота отступает, но еще не рассвело. Я толком уже не помнил, почему перестал ходить в горы, что я любил, когда их в моей жизни не было, но всякий раз, поднимаясь в одиночестве утром, я чувствовал, что мы с горами шаг за шагом приближаемся к примирению.

В эти июльские дни барма напоминала лесопилку. Я принес снизу много материалов, сейчас плато было заполнено сложенными еловыми досками – двухметровыми, еще белыми и пахнущими смолой. Восемь балок висели между отвесной скалой и длинной стеной дома: они были прикреплены к стальным кронштейнам и шли под наклоном в тридцать градусов; посередине балки опирались на длинное лиственничное бревно. Теперь, когда вырос скелет крыши, я почти представлял себе дом: двери выходили на запад, два оконца на север – глаза дома смотрели на озеро. Бруно хотел сделать их в форме арки и целыми днями возился с камнями, не выпуская из рук молоток и зубило. Он предполагал устроить две комнаты, в каждой по окну. Из помещения с двумя невысокими этажами (внизу – хлев, наверху – жилая комната) мы собирались сделать одноэтажное, просторное, с высоким потолком. Порой я пытался представить себе, как в комнаты падает свет, но на это у меня не хватало воображения.

Приходя, я ворошил угли очага, подбрасывал сухих веток, наполнял котелок водой и ставил на огонь. Я доставал из рюкзака свежий хлеб и помидор – из тех, что мама Бруно каким-то чудом выращивала на высоте 1300 метров. В поисках кофе я заглядывал в лагерь Бруно и обнаруживал помятый спальный мешок, прилипший к доскам огрызок свечи, открытую книгу. Я бросал взгляд на обложку и улыбался, читая фамилию “Конрад”. От всего, чему мама учила Бруно, у него осталась любовь к романам о морских приключениях.

Когда запах дыма долетал до Бруно, он выходил из дома. Он трудился внутри: отмерял и отрезал доски для крыши. Он с каждым днем все больше походил на дикаря: если я путался в календаре, по его бороде можно было понять, какой сегодня день недели. В девять Бруно уже вовсю работал и был настолько поглощен своими мыслями, что ни на что не реагировал.

– О, – говорил он, – ты уже здесь.

Он поднимал раненую руку и махал мне в знак приветствия, потом приходил завтракать. Тому и хлеб он резал ножом. Помидор ел просто так, откусывая, без соли или чего-то еще, глядя на стройку и думая о ждавшей нас работе.