Часть третья
Зима моего друга

О восьми горах мне рассказал много лет спустя старый непалец. Он нес кур вверх по склону Эвереста, направляясь в какой-то горный приют, где им предстояло превратиться в курятину под соусом карри для туристов; на спине у него была клетка, разделенная на десяток отсеков, в клетке кудахтали живые куры. Такой штуковины я никогда не видел. Я видел, как плетеные корзины с шоколадом, печеньем, порошковым молоком, бутылками пива, виски и кока-колы таскали по тропам Непала, чтобы потрафить западным туристам, но ходячий курятник мне еще не встречался. Когда я спросил у мужчины разрешения его сфотографировать, он прислонил клетку к каменной ограде, снял со лба ремень, на котором тащил свой груз, и, улыбаясь, встал в позу рядом с курами.

Пока он отдыхал, мы немного поболтали. Он был родом из области, где я уже бывал, – это его удивило. Он понял, что я не случайный турист, что даже могу выдать пару фраз на непальском, а потом спросил: что привлекает меня в Гималаях? У меня был ответ: я сказал, что там, где я вырос, есть одна гора, которую я очень люблю, и поэтому мне захотелось увидеть самые красивые в мире и самые далекие горы.

– А, – сказал он. – Понятно. Ты обходишь восемь гор.

– Восемь гор?

Мужчина взял прутик и нарисовал на земле круг. Круг получился идеально ровным, видно, что мой собеседник умел рисовать круги. Потом он провел диаметр, потом второй – перпендикулярно первому, потом третий и четвертый по биссектрисам: получилось колесо с восемью спицами. Я подумал, что, рисуя такую фигуру, я начал бы с креста, но азиаты обычно начинают с круга.

– Ты видел такие рисунки? – спросил он.

– Да, – ответил я. – В мандалах.

– Точно, – сказал он. – У нас говорят, что в центре мира стоит высокая-превысокая гора Сумеру. Ее окружают восемь гор и восемь морей. Так устроен наш мир.

Объясняя, он поставил рядом с колесом по маленькой точке у каждого луча, потом нарисовал между точками волнистые линии. Восемь гор и восемь морей. В конце он нарисовал второй круг, вокруг центра колеса, – я подумал, что это заснеженная вершина Сумеру. Он посмотрел на свой рисунок и покачал головой, словно рисовал это бесчисленное множество раз, но в последнее время потерял сноровку. Потом ткнул прутиком в центр и спросил:

– Скажи: кто больше узнал – тот, кто обошел восемь гор, или тот, кто поднялся на вершину Сумеру?

Носильщик кур взглянул на меня и улыбнулся. Я улыбнулся в ответ: его рассказ мне понравился, я считал, что понял его смысл. Мужчина стер рисунок рукой, но я был уверен, что хорошо запомнил его. “Вот что, – подумал я, – надо обязательно рассказать об этом Бруно”.

В те годы для меня центром мира стал дом, который мы построили вместе. Я жил там подолгу, с июня по октябрь, периодически приводил туда друзей, и они сразу влюблялись в это место, так что наверху у меня всегда была компания, которой мне так не хватало в городе. На неделе я жил там один – читал, писал, рубил дрова, бродил старыми тропами. Я привык к одиночеству. Мне было хорошо, но не вполне. Зато в субботу летом ко мне кто-нибудь непременно приходил – дом переставал напоминать хижину отшельника и превращался в горный приют, вроде тех, в которых я в детстве бывал с отцом. На столе вино, топится печка, разговоры тянутся допоздна, мы все оторваны от мира, все на одну ночь стали братьями. Дома ощущалось тепло доверительных, близких отношений, мне казалось, что он сохранит угли костра нашей дружбы до следующего прихода гостей.

Бруно тоже привлекало тепло нашей бармы. Ближе к вечеру он появлялся на тропе, приносил ломоть томы и бутыль вина, в дверь он стучался, когда уже было темно, словно не было ничего удивительного в том, что ночью, на высоте двух тысяч метров, к вам является сосед. Если я был не один, Бруно с удовольствием подсаживался к столу. Он болтал без умолку, как тот, кто слишком долго молчал и кому не терпится о многом рассказать. В Гране он не мог вырваться за границы своего мира – домов, книг, лесных прогулок, мыслей, с которым не с кем было поделиться. Я понимал, что после тяжелого рабочего дня ему не терпится умыться, переодеться, забыть про усталость и сон и пойти тропой к озеру.

С друзьями мы часто говорили о том, как вместе уйдем жить в горы. Мы читали Букчина и мечтали (или делали вид, что мечтали) превратить одну из заброшенных деревень в экологический поселок, где мы построим собственное общество. Это могло получиться только в горах. Только здесь нас оставили бы в покое. Мы знали, что в Альпах люди уже пытались устроить такие поселения – всякий раз это продолжалось недолго и заканчивалось скверно, но это не мешало нам предаваться фантазиям и только подливало масла в огонь. Как добывать пищу? А электричество? Как строить дома? Нам все равно будут нужны деньги, как их заработать? В какую школу мы отдадим наших детей, если вообще отдадим? А как быть с институтом семьи – более страшным противником общинной жизни, чем институт собственности и органы власти?

Каждый вечер мы играли в утопию. Бруно, на самом деле строивший свою идеальную деревню, забавлялся, разрушая наши планы. Он говорил: без цемента дом не стоит, без удобрений не растет даже трава на пастбищах, а без бензина… посмотрим, как вы будете запасать дрова. А чем вы собираетесь питаться зимой? Полентой и картошкой, как старики? Еще он говорил: вы, городские жители, называете это “природой”. В вашей голове это нечто абстрактное, поэтому и слово абстрактное. У нас говорят “лес, пастбище, ручей, скала” – на все можно показать пальцем. Все можно использовать. То, что использовать нельзя, мы никак не называем, потому что это бесполезная вещь.

Мне нравилось, когда он так рассуждал. Нравилось, что он загорался, услышав наши рассказы о разных проектах, которые кто-то где-то придумал, ведь он единственный среди нас был способен воплотить их в жизнь. Как-то летом он проложил трубу длиной пятьдесят метров от одного из источников, питавших озеро, потом сделал бензопилой углубление в стволе лиственницы и устроил перед домом фонтанчик. Теперь у нас была вода, мы могли пить и умываться, но замысел Бруно заключался в другом: он установил под струю турбину, которую я специально заказал в Германии. Турбина была пластмассовая, шириной в ладонь, похожая на вертушку.

– Эй, Бэрью, ты помнишь? – спросил он, когда наша мельница заработала.

– Конечно, помню.

Турбина заряжала аккумулятор, благодаря которому в доме весь вечер пело радио и горела электрическая лампочка. Работала турбина днем и ночью, она не зависела от погоды, как солнечные батареи или ветряк, ничего не стоила и не потребляла энергии. Вода спускалась с Гренона в сторону озера, а по дороге проходила через наш дом, обеспечивая наши вечерние посиделки светом и музыкальным сопровождением.

Летом 2007 года со мной в горы пришла девушка. Звали ее Лара. Мы были вместе всего пару месяцев. Обычно в это время отношения только начинаются, но для нас они уже заканчивались: я прятался, избегал ее, неожиданно пропадал. Я надеялся, что она просто махнет на все рукой, прежде чем ей станет слишком больно. Метод был проверенный, но в те дни мне все-таки пришлось ей честно во всем признаться. Она страшно обиделась, но к утру успокоилась.

Дни были чудесные, еще и потому, что мы с Ларой понимали: для нас они станут последними. Дом, озеро, камни, хребты Гренона очень нравились Ларе, которая в одиночку совершала длительные прогулки по ближайшим тропам. Я удивился, увидев, как она шагает. У Лары были сильные ноги, спартанская жизнь в горах была для нее. В барме я узнал ее лучше, чем за два месяца, когда мы спали вместе. Лара рассказала, что с детства привыкла умываться холодной водой и сушиться у огня: она выросла в других горах, откуда уехала много лет назад, чтобы пойти учиться, и очень по ним тосковала. Не то чтобы она жалела, что переехала в город. Она знала, что у нее с Турином любовь – с его улицами, людьми, ночами, с работами, которые она выполняла, с домами, в которых она жила, – долгая и прекрасная история любви, но она подошла к концу.

Я ответил, что прекрасно ее понимаю. Со мной тоже произошло нечто подобное. Я поймал грустный взгляд Лары, в котором читались и сожаление, и упрек. После обеда я увидел, как она спустилась к озеру, разделась догола, вошла в воду и доплыла до камня, похожего на скалу. На мгновение я подумал, что, наверное, слишком рано решил ее оттолкнуть. Но потом вспомнил, каково мне было, когда я состоял в отношениях, и прогнал эти мысли.

Тем вечером я пригласил Бруно на ужин. Он опаздывал на год с воплощением своих планов из-за ссуд и разрешений, получение которых все очень замедлило, но теперь ремонт строений был почти завершен. Ни о чем другом он не думал: три года он сражался с банковскими служащими и с местными чиновниками, зимой работал на двух работах, чтобы отложить деньги, которые тратил летом. Бруно был полностью поглощен, почти одержим своим делом, как когда мы начинали ремонтировать отцовский дом. Весь вечер он рассказывал, как устроить хлев с соблюдением всех норм, как оборудовать помещения для изготовления сыра и его выдержки, какое оборудование должно быть медным, а какое стальным, как кладут в старых домах керамическую плитку. Я уже выучил все наизусть, но Лара – нет, во многом Бруно выступал перед ней и ради нее. Мне было смешно глядеть на старого приятеля Бруно, я никогда не видел, как он пытается произвести впечатление на женщину: он выбирал ученые слова, бурно жестикулировал и часто поглядывал на Лару, чтобы проследить ее реакцию.

– Ты ему нравишься, – сказал я Ларе, когда он ушел.

– С чего ты взял?

– Мы с ним двадцать лет знакомы. Бруно – мой лучший друг.

– Не знала, что у тебя есть друзья, – ответила Лара. – Я думала, что, как только друзья появляются у тебя на горизонте, ты сразу же убегаешь.

Я не ответил. Сарказм был самым невинным, чего я мог сейчас от нее ожидать. Чтобы пережить то, что тебя бросают, нужно уметь вести себя с достоинством. Лара умела.

Осенью я собирался в рабочую поездку, когда Бруно отыскал меня в Турине. Я впервые ехал в Гималаи и был вне себя от волнения. Услышав в трубке его голос, я удивился: отчасти потому, что мы оба редко пользовались телефоном, отчасти потому, что мыслями я уже был далеко.

Он сразу перешел к делу: к нему только что приехала в гости Лара. “Лара?” – удивился я. После дней, которые мы провели в горах, мы с Ларой больше не виделись. Теперь она приехала одна, ей захотелось увидеть альпийское пастбище, узнать больше о планах Бруно. Он рассказал ей, что весной собирается открыть сельскохозяйственное предприятие, хочет купить три десятка коров и не продавать молоко на сыроварни, а самому делать сыр, так что придется кого-то нанять. Лара только этого и ждала: место ей нравилось, она выросла среди коров, поэтому она сразу же предложила взяться за эту работу.

Бруно был отчасти польщен, отчасти напуган. О женском присутствии он не думал. Когда он спросил моего мнения, я ответил:

– Думаю, она справится. Она упертая.

– Это я уже понял, – сказал Бруно.

– Так в чем проблема?

– Я только не понял, какие у вас отношения.

– А, – сказал я, – я и сам не знаю. Мы уже месяца два не видимся.

– Вы поссорились?

– Нет. Между нами ничего нет, если она к тебе переберется, я буду только рад.

– Ты уверен?

– Конечно. Все нормально.

– Ну, ладно.

Он попрощался и пожелал мне доброго пути. “Вот человек из прошлого века, – подумал я, – кто бы стал просить разрешения сделать то, что он собирался сделать?” Вешая трубку, я уже знал все, что случится потом. Я был рад за Бруно. И за Лару тоже. Затем я перестал думать о Бруно, о Ларе и вообще обо всех и начал складывать рюкзак, чтобы отправиться в Гималаи.

Первое путешествие в Непал стало для меня путешествием во времени. В дне езды от Катманду, меньше чем в двухстах километрах от городской толпы, начиналась узкая долина – отвесные, заросшие лесами горы, речка, которую не было видно, но которая гремела внизу, деревни, построенные на тысячу метров выше – там, где освещенные солнцем скалы были не такими неприступными. Деревушки связывали между собой тропы – одни крутые подъемы и спуски да легкие веревочные мостики, протянутые над потоками, которые лезвиями разрезали склоны долины. Рядом с деревнями повсюду были устроены террасы с рисовыми полями. Если смотреть сбоку, гора походила на громадную лестницу со скругленными ступенями, которые окаймляли сложенные из камня невысокие ограды, все было поделено на мелкие участки. Октябрь был месяцем сбора урожая – поднимаясь вверх, я видел занятых работой крестьян: женщины, стоя на коленях, срезали растения серпами, мужчины на гумне отбивали колосья, чтобы отделить зерна от соломы. Рис сушили на широких холстах, другие женщины, постарше, тщательно его разбирали. Дети были повсюду. Я увидел, как двое детей вспахивают поле, словно это игра: подгоняют пару худющих быков криками и ударами палки. Я сразу вспомнил желтую трость Бруно, с которой увидел его в первый раз. Ему бы Непал тоже понравился. Здесь до сих пор использовали деревянный плуг, серпы точили речным камнем, грузы таскали на спине в плетеных корзинах. Хотя крестьяне ходили в кроссовках, а из их хижин звучали радио и телевизор, мне казалось, что здесь я нашел живую горную цивилизацию, которая у нас давно вымерла. По дороге мне не встретилось ни одного заброшенного дома.

Я поднимался вместе с четырьмя итальянскими альпинистами, направлявшимися на Аннапурну. Вместе с видеокамерой мне предстояло прожить с ними несколько недель в одной палатке. За работу хорошо платили, и я сразу решил, что такую удачу грех упускать. Мне было интересно снять документальный фильм об альпинистах, увидеть, что будет происходить с группой людей, попавших в экстремальные условия. Но то, что я наблюдал, пока мы шли к лагерю, интересовало меня еще больше. Я решил, что, когда экспедиция завершится, я останусь и один поброжу на небольшой высоте.

На второй день пути в глубине долины показались вершины Гималаев. Тут я увидел, какими были горы на заре жизни. Острые, словно ножи, вершины, которые только что высекли, а время не успело притупить. На высоте шесть-семь тысяч метров лежал снег, наполнявший долину светом. С отвесных скал стекала каскадами вода, подтачивавшая горы и приводившая к оползням – рыжая земля сползала в бурные потоки. С вышины, не замечая суеты внизу, равнодушно взирали ледники. “Вода рождается в горах”, – сказал мне седоусый мужчина. В Непале это хорошо знали, иначе бы они не назвали гору именем богини урожая и плодородия. Я шел по тропе и повсюду встречал воду: воду рек, ручьев, каналов, воду, в которой женщины стирали белье, воду, которую мне хотелось увидеть весной, когда она затапливает рисовые поля и долина словно покрывается тысячами зеркал.

Не знаю, замечали ли все это мои альпинисты. Им не терпелось пройти деревни и воткнуть ледорубы и кошки в сиявший наверху лед. Мне – нет. Я шел вместе с носильщиками и пользовался случаем, чтобы расспросить их обо всем: какие овощи выращивают на здешних огородах, какими дровами топят печки, кому посвящены храмы, встречающиеся нам по пути. В лесах росли не лиственницы и сосны, а причудливые кривые деревья, которые я никак не мог узнать, пока кто-то не сказал, что это рододендроны. Рододендроны! Любимое растение мамы, которое у нас цвело всего несколько дней, в начале лета, окрашивая горы розовым, лиловым и фиолетовым, в Непале превратилось в деревья высотой в пять-шесть метров с черной чешуйчатой корой и масленистыми, как у лавра, листьями. Выше, когда кончился лес, появились не ивы с можжевельником, а заросли бамбука. “Бамбук!” – удивился я. Бамбук на высоте трех тысяч метров. Нам попадались ребята, несшие на спине пучки покачивающихся стволов. В деревнях из бамбука делали крыши: разрезали стволы вдоль и размещали, чередуя половинки то выпуклостью вверх, то выпуклостью вниз, чтобы в сезон дождей с крыши стекала вода. Стены складывали из камня и обмазывали глиной. Я уже все разузнал о здешних жилищах.

В каждом храме носильщики оставляли камешек или росток, найденные в лесу, мне они посоветовали делать так же. Мы вступали в священную землю, здесь и выше в горах запрещалось убивать и есть животных. Поэтому у домов больше не было видно куриц, а на пастбищах коз. Попадались дикие животные, щипавшие траву на крутых склонах, с длинной, почти до земли, шерстью, – мне объяснили, что это гималайские голубые бараны. Гора с голубыми баранами, с напоминающими бабуинов обезьянами, которых я видел в бамбуковых зарослях, и зловещие фигуры грифов на фоне неба. И все же мне было легко. Даже здесь, говорил я себе, где кончается лес и остаются только луга да камни, я у себя дома. Это моя высота, мне здесь хорошо. Вот о чем я думал, ступив впервые на снег.

В следующем году я вернулся в Грану с гирляндой молитвенных флажков, которые я повесил между двух лиственниц и на которые смотрел из окна. Флажки были синие, белые, красные, зеленые и желтые: синий – цвет неба, белый – воздуха, красный – огня, зеленый – воды, желтый – земли. В лесной тени их было прекрасно видно. Я часто разглядывал их после обеда: флажки знакомились с альпийским ветром и танцевали среди ветвей. Мои воспоминания о Непале походили на эти флажки: яркие, теплые. Рядом с ними мои старые горы казались еще печальнее. Я ходил гулять и натыкался повсюду на заброшенные и развалившиеся дома.

Тем не менее даже в Грану проникло нечто новое. Бруно и Лара уже довольно долго жили вместе: рассказывать мне, как все произошло, не было нужды. Мне показалось, что Бруно стал серьезнее: так бывает с мужчинами, когда в их жизни появляется женщина. Лара, напротив, полностью преобразилась, стала счастливее, стряхнула с себя городскую пыль вместе с разочарованием, которое сопровождало ее прежде и от которого не осталось и следа. У нее был звонкий смех, проводя все дни на воздухе, она загорела. Бруно ее обожал. Я вновь не узнавал своего друга: когда в первый вечер мы сидели за столом и я рассказывал о своем путешествии, он постоянно дотрагивался до Лары, поглаживал ее, не упускал случая положить ей руку на колено или на плечо – разговаривая со мной, он постоянно поддерживал физический контакт с ней. В присутствии Бруно Лара выглядела не такой тревожной и неуверенной. Чтобы ответить Бруно, ей было достаточно одного жеста или взгляда: “Ты рядом?” – “Рядом”. – “Правда?” – “Ну конечно”. Мне подумалось: как и все влюбленные, они делают наш мир лучше, но, находясь с ними в одной комнате, чувствуешь себя лишним.

За зиму выпало мало снега, поэтому Бруно решил, что поднимется на пастбище или, как он говорил, в горы, в первую субботу июня. В тот день я тоже ему помог. Он купил двадцать восемь молочных коров, все они были стельными. Коров выпустили из фургона для перевозки животных на площади в Гране. После дороги они нервничали и сразу ринулись вниз по настилу, мыча и бодая друг друга. Они бы убежали неизвестно куда, если бы Бруно, его мать и мы с Ларой не выстроились в круг, чтобы их поймать и успокоить. Фургон уехал. Вместе с двумя черными пастушьими собаками из Граны мы погнали коров вверх по тропе. Бруно шел впереди и кричал “О, о, о!” и “Э, э, э!”, его мать и Лара шли рядом с животными, я замыкал шествие – просто шагал и наслаждался зрелищем. Собаки знали свое ремесло и подгоняли отбившихся коров – лаяли и кусали их за бока, пока те не возвращались в стадо. Собачий лай, обиженное мычание, звон колокольчиков заглушали все прочие звуки: мне казалось, будто я попал на карнавальное шествие или на праздник воскрешения. Стадо поднималось в гору, проходя мимо развалившихся зданий, мимо стен, вокруг которых росла ежевика, мимо серых лиственничных пней, – словно кровь, вновь бежавшая по сосудам и возвращающая телу жизнь. Я гадал, передалось ли охватившее меня праздничное настроение лисам и косулям, которые, разумеется, следили за нами из леса.

Во время подъема Лара подошла ко мне. До этого нам не удавалось поговорить с глазу на глаз, но, видимо, обоим это казалось необходимым. Не знаю, почему она решила поговорить сейчас, когда нас окружало облако пыли и приходилось почти кричать. Лара улыбнулась мне и сказала:

– Год назад никто такого не ожидал, правда?

“Где же мы были год назад? – подумал я. – Наверное, в каком-нибудь туринском баре. Или у нее дома, в постели”.

– Ты рада? – спросил я.

– Очень, – ответила Лара. И опять улыбнулась.

– Тогда и я рад, – сказал я, понимая, что на этом тема закрыта.

В те дни на лугах цвели одуванчики. Рано утром цветы распускались как по команде: казалось, что кто-то провел ярко-желтой ладонью по горам, будто горы залило солнцем. Коровы обожали сладкие цветы одуванчиков: когда мы пришли, они разбрелись по пастбищу, словно гости на пиру. Осенью Бруно выкорчевал весь кустарник, которым заросло пастбище, и оно вновь походило на чудесный сад.

– Проволоку не будешь протягивать? – спросила мать у Бруно.

– Проволоку завтра, – ответил он. – Сегодня пусть веселятся.

– Они вытопчут траву, – возразила она.

– Да нет, – сказал Бруно. – Ничего они не вытопчут, не беспокойся.

Мать покачала головой. За этот день я услышал от нее больше слов, чем за долгие годы знакомства. Она шла вверх довольно быстро, хотя прихрамывала и чуть подволакивала ногу. Я не мог понять, худая она или не очень: она тонула в широкой одежде. Мать Бруно все проверяла, везде заглядывала, советовала, критиковала, ей хотелось, чтобы все было сделано правильно.

К выгону, похоже, вернулась молодость. Дом, хлев и сыроварня, стены и крыша из камня – все было тщательно отреставрировано, хотя внутри находилось современное оборудование. Бруно отправился в сыроварню и вернулся с бутылкой белого – я вспомнил, как много лет назад его дядя поступил так же. Теперь Бруно был здесь хозяином. Сесть было не на что. Лара сказала, что нужно сколотить большой стол и обедать под открытым небом, а пока мы выпили стоя, у входа в хлев, глядя на коров, которые постепенно привыкали к горам.