Я лежал на тахте и мирно глазел телевизор, который с приглушенным звуком вел себя не так агрессивно-нахально, как обычно. Рядом со мной — слева на полу — стояла бутылка вискаря, которую я потихоньку пригубливал, а справа под боком так же тихонько лежала Лора и с упоением читала мемуары Андрона Кончаловского, который обстоятельно и очень тепло вспоминал, где, когда и при каких обстоятельствах он трахал разнообразных знаменитых и малоизвестных девушек.

Честно говоря, мне это ее занятие не нравилось — я опасался, что могу задремать, умиротворенный вискарем и притихшим теликом, а тут-то как раз распрекрасный Андрон выскочит из-под картонного переплета и ухряпает мою любимку.

На экране метался, пел и плясал какой-то разбитной парубок, этакий лихой рэп-звезда с Хрещатика. А мне он был чем-то симпатичен, он мне не мешал думать — его клип с пришибленным звуком был забавным мельканием цветовых пятен, которые в барах называют еще светомузыкой.

Лора оторвалась на миг от хронологии режиссерских оргазмов, взглянула на экран и засмеялась:

— Жив курилка! Это Богдан Лиходед. Его когда-то называли секс-символом России…

— Это — от недоедания… Случается!.. Секс-символ! Это ж надо!.. Секс-символ… — окончательно развеселился я. Сделал хороший, глубокий глоток и сообщил подруге: — Вообще на почетное звание секс-символа страны тянул только один мужик. Я тебе говорил о нем — мой друг Харлампий Спиридоныч Фотокакис…

— А почему? Чем тянул? — оживилась, сразу отвлеклась от книжного неубедительного секса Лора. — Расскажи! Расскажи скорей…

— Э, подруга, такого не рассказать! Это надо было видеть… До форменного красавца мой друг Харлампий не дотягивал сантиметров двадцать росту, иначе говоря росту было в нем метр на коньках и в фетровой шляпе. Хотя шляп он не носил, а щеголял всегда в белой капитанской фуражке с крабом. Полный рот золотых зубов и шикарные английские усы. При этом было у него тугое, наливное пузцо и, конечно, отдельно стоящая откляченная задница…

— Что ты несешь, Кот! Довольно странная внешность для античного афериста — секс-символа. А?

— Против жизни не попрешь, подруга, — это чистая правда! Харлампий говорил: мне надо удержать женщину в первые три минуты. Удалось — все, игра сделана! Три минуты женщины его презрительно терпели, затем пять минут внимательно слушали, потом они хотели прожить с ним всю жизнь…

— А что же твой Фотокакис им говорил?

— Харлампий рассказывал им об их мечтах, он толковал им сны, он сеял в них надежды и растил радость… Он дарил один цветок, но обязательно со сказкой… Он читал им стихи якобы Аполлинера, которые придумывал на ходу. Он заставил меня надеть все мои медали и регалии и прийти в детский сад…

— Зачем?

— Это был день рождения какого-то сопляка — сына воспитательницы из сада, и Фотокакис сделал ей из меня подарок — переливающуюся золотом елку. Маленькая девочка спросила у меня: «Дядя, а все эти красивые брошки — ваши?» Пришлось одну медальку отстегнуть ребенку…

Лора захохотала.

— Он ласкал своих баб так, будто завтра они могли умереть, — рассказывал я Лоре и чувствовал, как охватывает меня непонятный жар воспоминаний. А может быть, это был просто жар от выпитой малыми вкусными глотками выпивки. — Нет, не умирали они, конечно. Они его любили, но жизнь двигалась, и они просто расставались. Фотокакиса уже ждали старшие школьницы и пенсионерки. О нем грезили путаны и диссидентки. Харлампия со сладким вздохом вспоминали цыганки и инструкторши сельских райкомов… Вот что такое секс-символ, а не эти стрекозлы… Ясно?

— Ясно, — грустно сказала Лора. — Все, как всегда, наврал…

— Не понял вас, дремучая змея! Потрудитесь объясниться, ядовитая очковая леди!

— Никакого Фотокакиса не было. Никогда. Ты его выдумал. Это ты все про себя рассказывал…

— Не преувеличивай!

— Кот, я никогда не ревную тебя… Ни к кому… Ты — ничей. Ты никому не принадлежишь. Кроме одной…

Я напрягся:

— Что ты имеешь в виду?

— Не надо, Костя… Я видела ее… По телевизору… Вместе с твоим Серебровским… Извини, что я говорю об этом. Я подумала…

Я резко перебил ее:

— Никогда!.. Прошу тебя никогда не говорить со мной о ней…

Я поймал себя на том, что противно, судорожно дышу, а голос запальчиво дребезжит. Вот срам-то какой! Совсем ты, сынок, распался. Взял себя в руки, весело сказал:

— Ее нет! Ты ошиблась. Она не с Серебровским… Уехала она… Эмигрировала вместе с Фотокакисом в Грецию. Открыли шашлычную в городе Эллада… Живут-поживают, добра наживают. У них шестеро детей. Мальчики — гении, компьютерщики. А младшая дочка — хроменькая, бедняжка, играет на скрипке.

Как-то незаметно я вискарем насосался — в голове шумит. Как океан. Но не синий, прохладный, бездонный, с бордюром зеленых пальм по краям, а тот, серый, что шуршит, шоркает, шебаршит в морских раковинах, когда их прикладываешь к уху.

— Кот, любимый… — Лора держала меня за руку, тихо, мягко, как взволнованному ребенку, говорила: — Нет города Эллада… На той земле давно все вымерли…

— А мы — есть? Мы — живы?..

В Центре радиоразведки «Бетимпекса» Юрий Николаевич Павлюченко, именующий себя в миру Николаем Иванычем, говорит с нескрываемым раздражением шеф-оператору:

— Ну что за чушь? Какая еще свалка?

— За Хованским кладбищем, — невозмутимо отвечает оператор. — Саларьево называется… Полигон промышленных отходов…

— Твои люди ничего не перепутали?

— О чем вы говорите, Николай Иваныч? Взяты четкие пеленги, наши ребята оттуда звонили — радиосигнал направленно получен с территории свалки.

— А они там внутри, на свалке, не успели оглядеться?

— Что же они там в темноте могут увидеть? Там мусорное царство, чужой и днем туда войдет — вряд ли выйдет… Прорва, закраина жизни… Мне менты говорили — там бомжи-людоеды, крысы — с собаку ростом…

— Ты мне зачем эти глупые враки рассказываешь? Ты меня что — пугаешь?! — Павлюченко грозно придвигается к оператору.

— Да что вы, Николай Иваныч! Я к тому, что ночь, темно — глаз выколи, там же помоечный город целый! Что там впотьмах разглядишь!

— Ты просто трусливый дурак! Готовь штурмовую команду, — подумав, говорит Павлюченко.