Сергей Ордынцев: ставок больше нет
Серебровский кому-то вкладывал в мозг по мобильному телефону, а я праздно глазел в окошко — сантиметровой толщины синеватый броневой лист. Когда кортеж сворачивал с Тверской на Садовую, я обратил внимание, что конвойные джипы при любых маневрах умудряются держать минимальную дистанцию с нашим «мерседесом» — мы двигались не как три отдельных тяжелых и скоростных машины, а как сцепка, вроде венгерских автобусов-гармошек.
На поворотах водитель и сидящий рядом охранник Миша совершенно синхронно, будто соединенные шарниром, поворачивали свои круглые головы направо, потом налево, прямо — они жили как единый организм.
Негромко, чтобы не мешать Сашке, я сказал водителю:
— Ездите хорошо — загляденье…
Он усмехнулся, пожал плечами:
— Нормально… Я тринадцать лет прослужил в «девятке».
Охранник Миша, подумав, видимо, что я не пойму, объяснил:
— В охране правительства — Янаева, вице-президента возил. Смешной был мужик…
Зачем-то — какое мне дело? — я спросил:
— А стреляешь как?
Водила, ни на миг не отрываясь взглядом от дороги, каким-то боковым зрением посмотрел на меня, будто оценивал, стою ли я ответа, подумал и с явным удовольствием сказал:
— О, стреляю-то я хорошо!..
А Миша кивнул, засвидетельствовал:
— Штатно! У нас с этим нормально…
И я ему поверил — интересно было бы посмотреть, как они хорошо стреляют, если эта виртуозная езда — нормальная.
Сашка громко засмеялся и сказал в телефон:
— Нет, об этом и не заикайся! Не дам! У меня только на твой пенсионный фонд уходит в год около пяти тысяч. Прикинь — полтинник за десять лет. За век — полмиллиона. За тысячу лет — пять лимонов! Вот тут ты выходишь на пенсию и ни в чем себе не отказываешь. Все, все — тема исперчена. Позвони в пятницу Кузнецову и доложи движение моего вопроса…
Щелкнул кнопочкой, бросил аппаратик в карман, посмотрел на меня.
— Ну, чего?
— Чего! Чего! А ничего! Сегодня Кузьмич старательно и тонко выполнял твое поручение.
— Какое именно?
— Объяснял мне, придурку, что с полицейской беготней пора завязывать. Делом надо заниматься! Настроения выведывал…
— Разумно. Но ты ошибаешься — я ему этого не поручал, — засмеялся Серебровский и рукой показал на джипы сопровождения: — Сафонов, умница и профессионал, понимает неэффективность физического прикрытия, силовой охраны. Это все — часть карнавала, гроза для босоты, уличных отморозков. Борис Березовский чудом избежал смерти, а вот в этом переулке среди бела дня застрелили моего приятеля банкира Мишу Журавлева. Как ты догадываешься, их неплохо охраняли…
— А чего хочет Кузьмич?
— Психологической игры. Он уверен, что ты сможешь погасить иррациональный чемпионский азарт Кота.
Охранник Миша поднес к губам рацию:
— Прибываем на точку… Группе сопровождения приготовиться!
Автомобили притормозили у ярко освещенного подъезда старинного красивого особняка. Телохранители из переднего джипа сыпанули на тротуар, протопали по красной ковровой дорожке к дверям. Миша уже вылетел наружу и собрался принимать на руки охраняемое тело, бойцы концевого «экспедишена» рассекли вялый ручеек пешеходов коридором для нашего прохода.
Мы вышли из машины. По случаю собирающегося дождя на Сашке был плащ, тончайший серый пыльничек от Эрмененгельдо Зеньи. Не надет в рукава, а накинут на плечи — этакий невероятный голливудско-дерибасовский шик.
Наверное, этот плащ внакидку — последняя фантазия истаявшей юности о предстоящей нам шикарной жизни.
Человек в красной сюртучной ливрее, с блестящими шнурами аксельбантов, с кручеными золотыми погонами и в фуражке с дорогим шитьем склонился с достоинством в полупоклоне на парадном входе. Он был похож на генерала Пиночета, приносящего присягу президенту Альенде.
Сашка шевельнул плечом, уронил ему на руки плащ, и я вспомнил наш недавний разговор о генеральстве.
Одно слово — йог твою мать!
— Идем ужинать, — сказал Сашка. — Марина, наверное, уже ждет нас.
— Эта что — ресторан? — удивился я.
— Это наш клуб…
Мы вошли в вестибюль, простор которого бесконечно размножался зеркальными стенами. Искусственные деревья и натуральные растения соединились в уютно-тихий зеленый ландшафт. Прогулка на пленэр. Под двухскатной беломраморной лестницей, на невысоком подиуме — точно в цвет — белый рояль «Ямаха», на котором негромко наигрывал седоусый лысый старик в смокинге.
Охрана быстро рассредоточилась, растворилась, исчезла из виду в холле, а мы неспешно направились к лестнице. Вальяжного вида господин с лицом нежным, как докторская колбаса, успел перехватить Хитрого Пса:
— Александр Игнатьич, простите великодушно! Ровно на тридцать шесть с половиной секунд… Только проинформировать!
Серебровский кивнул, остановился, но было совершенно очевидно, что тридцать седьмой секунды он толстяку не даст.
А я пошел к подиуму, на котором старый тапер играл романтически-печально музыку из «Доктора Живаго». Облокотился я на крышку снежно-белого рояля, посмотрел в лицо музыканта, и стало мне грустно, смешно и обидно.
Это был не живой человек, а манекен, муляж, удивительно правдоподобно сделанная кукла. Музыкальный робот. И рояль — электро-механическое пианино, пьесу для которого окончили, записали и превратили в компьютерную шарманку. Клавиши сами скакали, прыгали, дергались под неподвижными пластмассовыми пальцами куклы.
— Здрасьте, маэстро, — негромко поздоровался я. Кукла через тонкие очки слепо смотрела в разложенные на пюпитре ноты. Пляшут клавиши, не зависящие от воли и чувств пианиста.
— Маэстро, по-моему, мы коллеги, — сказал я таперу. Ритмично, плавно, пугающе прыгали черные и белые пластинки клавиатуры.
Подошел Сашка, обнял меня за плечи:
— Пошли-пошли… Ты чего грустный такой?
— Не знаю, устал, наверное…
Серебровский потащил меня по лестнице, весело приговаривая:
— Запомни раз и навсегда — никогда не жалуйся на усталость! Все равно никто не пожалеет, а уважать перестанут. Кот Бойко и я никогда не устаем! Знаешь почему?
— Догадываюсь…
— Вот именно! Мы никогда не работали — мы всегда только играли! Вообще вся жизнь — огромная, увлекательная, страшноватая игра!
— Ага! То-то я гляжу — ты с рассвета до полуночи только играешь и развлекаешься…
— Это совсем другое, Серега, — засмеялся Сашка, он смеялся самому себе, он поощрял, одобрял, крепил какое-то свое, тайное знание. Или порок. — В слове «работа» корень — «раб»! Рабское сознание. Нигде в мире не говорят столько о работе и не делают так мало, как в нашей отчизне. Основа нашей трудовой этики — искреннее убеждение, что любое усилие — это работа!
— Ну да! — усмехнулся я. — Все зависит от точки зрения: ты уверен, что кормишь миллион людей, а они думают, что тяжело работают на тебя!
Мы вошли в небольшой элегантный зал клубного казино. Несколько человек играли за столами в блэк-джек, кто-то лениво бросал кости на изумрудное, расчерченное тщетными знаками надежды игровое поле. Бесшумный официант разносил коктейли и сигары.
— Естественно! — продолжил Серебровский. — Потому что они работают на меня за деньги. Устают и сильно злятся на меня. А когда эти люди играют в футбол, или пляшут, или выпивают целую ночь — нешто они тратят меньше сил? Но они их тратят с наслаждением и на усталость не жалуются…
— Ага! Для убедительности сравни усилия счастливого любовника в койке и мучительный труд наемного жиголо!
— Правильной дорогой идете, товарищ! Вас там, в международной ментовке, учат зрить в корень. Факанье — это венец, пик, зенит нашего бытия! — почему-то грустно сказал Сашка. — Здесь — людское начало и человеческий конец. Или трахание — самое острое счастье всей твоей жизни, или занудная потная работа на какую-то противную тебе тетю…
К нам приближался сложным галсом менеджер казино — он остановился на некоторой дистанции, но так, чтобы оказаться рядом, как только понадобится, и весь его вид был сплошная готовность прийти на помощь, оказать услуги или просто проявить нам знаки внимания, искреннего почтения и сердечной привязанности.
— Занятно, — покачал я головой, — услышать это от тебя…
Серебровский с усмешкой смотрел на меня:
— Удивительно? Да? Наполеончики избегают очевидцев их блеклой и невыразительной молодости?
— Твоя молодость не была блеклой…
— Она была никакой! Как у всех тех, кто сильно устает от работы… Кстати, ты не увлекаешься? — Сашка кивнул на игровые столы.
— Азарта не хватает… Знаешь, когда мы были пацаны, этого ничего не было, а потом так и не встрял. А ты что, играешь?
— О-о! Еще как! Большая страсть!
— Рулетка? Баккара? Кости? — поинтересовался я.
— Нет, — покачал головой Серебровский. — Игра у меня страшноватая, но замечательная…
— Уточни?
— Я скупаю, отнимаю и открываю казино…
— Ничего не скажешь — классная игра, — согласился я охотно. — По доходности сидит между наркотой и торговлей оружием. Самый высокий съем бабок с алчных дураков. И без обмена финансовыми рисками…
— Ну-ну-ну! Как любил говорить Кот — не преувеличивай! Финансовые риски есть в любой игре.
— Жизненные риски есть. А финансовые — пустяки, — уверенно не согласился я. — Все эти игры — домино с дьяволом, у игрока всегда в конце «пусто-пусто».
— А гигантские выигрыши? — смотрел на меня Сашка с усмешкой. — А все легендарные саги о сорванных банках?
— Перестань! Казино — это чертов храм, роскошная языческая молельня, где безмозглые верующие просят Маммону отсыпать им чуток…
— Это не совсем так, — сказал Серебровский. — Игра — лихой, стремный и трудный бизнес. Стратегия нужна. И очень перспективный — в мире полно свободных денег…
Ой-ой-ой, как интересно! Я мгновение пристально смотрел на него — лицо у Сашки было совершенно невозмутимое, я спросил его:
— Але, акула с Арбат-стрита! Это не твои людишки пытаются купить в Лас-Вегасе огромный отель-казино «Тропикана»?
— А что?
— Не отвечай, как еврей, вопросом на вопрос. Твои дела?
Серебровский развел руками:
— Любой мудрый еврей отвечает вопросом на вопрос, потому что он — как и я — не занимается делами, на которые можно дать однозначный ответ…
— Саня, я уже догадался, что твои дела нужно делить, умножать, брать в скобки, возводить в степень, потом интегрировать, слегка дифференцировать…
— Не забудь в конце извлечь корень моего интереса, — заметил Серебровский.
— Все равно в ответе — хрен целых, ноль десятых…
— И все-таки что с Лас-Вегасом? — настырно переспросил я.
— А почему это тебя так заинтересовало?
— Потому что у американцев из ФБР и у нас в штаб-квартире в Лионе есть мыслишка, что это русские деньги…
— Ну и что в этом плохого? — простовато спросил наивняк Сашка.
— Видишь ли, если бы казино стояло посреди Челябинской губернии — Бог с ним, налоговики разберутся. Но в штате Невада рубли не ходят. Есть у нас слушок, будто эти два миллиарда долларов — русская часть контракта с колумбийским наркокартелем Кали. Ты к этому имеешь от ношение? — очень серьезно спросил я.
Серебровский смотрел на меня долго, с интересом, а раздумывал одно короткое мгновение. Потом твердо сказал:
— Нет. — Помолчал и добавил: — Уже не имею. Я чуть не встрял в это… Они играли через очень респектабельных лондонских посредников. Кузьмич, молодец, вовремя прокачал этот вопрос.
— Я надеюсь. Просто хочу сказать тебе, Саша, — там история довольно смрадная. Смотри поостерегись…
— Хорошо, Серега, спасибо, обязательно остерегусь. — Серебровский взял у крупье стопку фишек, заметив в его сторону: — Запиши на меня…
Лениво, не торопясь, он расставил в манеже рулетки фишки, на обороте которых было написано с лаконичным достоинством «$1.000», сказал мне своим зыбким недостоверным тоном:
— На твое счастье ловлю удачу…
Крупье объявил:
— Ставок больше нет… — и запустил лихим броском шарик.
Долго крутился легкий бесшумный барабан, бронзовая вертушка бликовала, мимо недвижимых четырех карточных эмблем скакал шарик по лункам и бороздкам с черными и красными цифрами удачи — лживый угадчик уже предрешенной судьбы. Последний щелчок, тихое жужжание, и крупье сообщил:
— Двадцать два, черное, — и поставил золоченую фигурку на выигравшее поле, закрытое фишкой Серебровского. — Выигрыш — один к двадцати четырем.
Лопаточкой крупье придвинул стопку фишек к Серебровскому.
— Поздравляю! — восхитился я. — Блеск! Точный выстрел, казино наказано!
— Да! Хорошо бы только в другом месте…
— В смысле?
— Это — мой клуб…
