Лицо у Тихонова стало утомленным, присохшим и сразу очень постарело. Утренние веселые морщинки у глаз сейчас закаменели грубыми рубцами. И набухли на скулах тяжелые желваки.

Он сел на подножку машины, пошарил по карманам, устало спросил:

– У кого-нибудь есть закурить?

Я протянула ему «Яву», он глубоко затянулся и забыл мне даже кивнуть – он был с теми, кто должен через несколько минут сесть «на брюхо»; он, кажется, ничего сейчас не слышал, кроме хрипловатого голоса из динамика рации:

– …Передаю посадку всех рейсовых маршрутов на резервные аэродромы… Наведение в аэропорты Домодедово, Внуково, Быково – с центральной диспетчерской. Всем транспортным средствам покинуть поле…

Откуда же взять сил, чтобы пережить со всеми людьми те беды, что низвергаются на них за сутки? Разве бывает такая профессия? Такое занятие? Такая работа? Такое дежурство? Или просто характер? Характер Стаса?

Я смотрела на его удрученное худое лицо, и мне казалось – может быть, я ошибаюсь, может быть, мне только почудилось в тот звенящий испугом и напряжением миг: Тихонову было бы легче, окажись он сейчас на борту приземляющейся обезноженной «Каравеллы»…

Наверное, в этом и есть вся разница между нами: когда я до смерти перепугалась от глупости своей и эгоизма, то самая большая мечта у меня была – вырваться из этой грохочущей алюминиевой коробки…

Я прошла мимо человека, с которым могла бы быть счастлива сто лет.

Нет, не прошла. Ушла. Значит, не смогла бы.

– …Повторяю, всем транспортным средствам покинуть поле… Санитарные машины – на разворотные полосы… Пожарные экипажи – к трехсотметровой отметке. Повторяю – моторы не глушить… Аварийный самолет прошел последний поворот посадочного конверта… Вышел на прямое снижение… Внимание!.. Внимание!.. До приземления двадцать секунд… шестнадцать… всем занять места по аварийному расписанию…

Тихонов встал, бросил окурок, коротко приказал:

– Все в машину! Задирака, давай…