Наш автобус медленно покатился по полосе, и в тот же миг над кромкой леса, там, где обрывался желтый пунктир посадочных огней, возник стремительно планирующий над полем силуэт самолета. В огромной ватной тишине, обрушившейся на аэропорт, как комета, как обморок, как ужас бессилия, отчетливо разносился утробный урчащий рокот его турбин, выведенных на самую малую тягу.

– …До приземления – тринадцать… десять… – гундосила рация.

Мерно подрагивали на концах крыльев красный и зеленый фонари, которые сейчас, за секунды до столкновения с землей, вдруг потеряли обычный смысл опознавательных сигналов, а превратились в знак безумия, символ сумасшедшей надежды, когда они одновременно кричат: можно! нельзя! возможно! исключено! выживем! взорвемся! Красный и зеленый. Запрет и разрешение. Жизнь и гибель…

Я не заметил, как Задирака уже разогнал машину до ста, мы мчались параллельно посадочной полосе, но мерный рев турбин «Каравеллы» уже настиг нас, опередил, грохотал где-то на середине – поля, подчиняясь только команде времени, отсчет, которого доносила рация:

– Восемь секунд до посадки… шесть… три…

Гул моторов исчез – пилот повернул ключ зажигания на «ноль».

И все мы услышали тяжелый утробный удар – бум-ммм! Миг паузы. Бум-ммм!

Самолет запрыгал по бетону брюхом, и ночную тишину рассек неслыханной силы металлический визг – вжжж-жжж-жжжж-жж-жж! вжж-жжжи-ииикк! Гигантский нож самолета затачивался на оселке бетонного поля, и путь его в ночи был освещен синими длинными языками пламени и фонтанами кипящей пены…

Не помню, сколько еще продолжалась наша сумасшедшая гонка за самолетом, который должен был в какой-то момент обязательно взорваться.

Но не взорвался.

Когда мы подъехали вплотную, искореженный, обгоревший, жалкий, он лежал неподвижно, повалившись на одно крыло. И яростно светил над нашими головами его зеленый фонарь. Зеленый.

Слава Богу, хорошо кончилось. Мы могли бы от сюда двое суток не вырваться…