Я шел с командного пункта центра управления полетами через зал ожидания, и меня вдруг поразила мысль, что ко всем этим людям, нагруженным чемоданами, кофрами, картонками, озабоченным билетами, декларациями, бутербродами, а теперь неожиданной задержкой прилетов-вылетов, я отношусь, как к детям, – добро и немного жалостливо.

Ах, как мы стремимся к узнаванию! Как старит и тяготит нас знание! Спокойствие этих людей – в неведении: какими пустяками показались бы им сейчас все заботы, если бы вдруг резонирующий жестковатый голос информатора объявил, что на подходах к аэропорту сделал последнюю безрезультатную попытку выпустить шасси самолет «Каравелла». Маленький белый кораблик бьется в воздушных рифах у входа в порт.

Но здесь, в зале ожидания, никто, к счастью, этого не знает. Смеются, огорчаются, ссорятся, считают деньги и хитрят с таможней. И сотни этих людей, озабоченных и беспечных, начальственно важных или хиппующих, талантливых или совсем никаких, казались мне огромным детским садом для взрослых, от которых надо до последнего момента – пока есть возможность – скрывать, что к порогу подступила ужасная беда. Беда, которая свободно могла бы захватить их, как тех, кто сейчас в заклепанном наглухо куске металла с ревом носится сквозь сизые ночные тучи над пустыми подмосковными полями, залитыми беспросветным дождем.

Каравелла, маленький парусник, пересекающий океан. Долгие месяцы ты ждала когда-то земли. Теперь же – несколько часов. Но миг встречи страшен: материнские объятия земли вмиг обратятся в пропасть Тартар. И аварийная команда растянулась вдоль полосы, на которой выстелено для тебя скользкое нежное ложе, – как матросы вдоль берега, с кранцами, тросами, кругами, чтобы успеть снять команду с рассыпающегося парусника…

И никто из пассажиров ничего не знает. Они избавлены от лишних волнений, потому что среди обычных взрослых людей есть еще и необычные: те, кому по плечу тяготы страшного знания и по душе риск в чужом интересе, по уму удивительные отгадки на хитрые загадки, и по сердцу отклик на чужую боль…