Глава 12
Ген безумия
Homo neanderthalensis

Долина Неандерталь, или по-немецки das Neandertal, лежит примерно в тридцати километрах к северу от Кельна, вдоль русла реки Дюссель, сонного притока Рейна. Почти все время своего существования долина была окружена известняковыми скалами, и именно в пещере одной из этих скал в 1856 году были обнаружены кости, благодаря которым мир узнал о неандертальцах. В наши дни в долине разбит своеобразный палеолитический тематический парк. Помимо Неандертальского музея, современного здания со стенами из зеленого стекла, в парке к услугам посетителей кафе, предлагающие пиво Neanderthal, сады, засаженные различными кустарниками, процветавшими еще в ледниковые эпохи, и туристические тропы, ведущие к месту находки, хотя ни костей, ни пещеры, ни даже скалы там не осталось (добытый известняк блоками был вывезен для строительных целей). В музее сразу у входа стоит фигура благожелательно улыбающегося пожилого неандертальца, опирающегося на палку. Чем-то он напоминает бейсболиста Йоги Берру, только обросшего. Рядом расположена одна из самых популярных “приманок” для туристов – небольшая будка под названием “Кабинка метаморфоз”. За три евро посетители могут сфотографироваться в профиль – и получить свой снимок, подвергшийся обработке: с уменьшенным подбородком, низким лбом и вытянутым назад черепом. Дети обожают смотреть, как они – а лучше их братья и сестры – превращаются в неандертальцев. Они находят это необыкновенно смешным.

Сразу после находки в долине Неандерталь кости неандертальцев начали обнаруживать по всей Европе и на Ближнем Востоке. Крайней северной точкой стал Уэльс, южной – Израиль, а восточной – Кавказ. Было найдено и множество неандертальских орудий труда: каменных рубил миндалевидной формы, острых как нож скребков и каменных наконечников, которые, вероятно, крепились к рукояти. Орудия использовались для разделки мяса, заточки деревянных предметов, а также, возможно, и для обработки шкур. Неандертальцы жили на территории Европы по меньшей мере сто тысяч лет. Бóльшую часть этого времени было холодно, а в некоторые периоды наступал сильный холод, когда Скандинавия скрывалась под ледяным покровом. Принято считать, хотя точно это неизвестно, что для защиты от холода и других опасностей неандертальцы выстраивали укрытия и создавали некое подобие одежды. И вдруг, примерно 30 тысяч лет назад, неандертальцы исчезли.

Чтобы объяснить их исчезновение, учеными было предложено множество разнообразных теорий. Чаще всего ссылаются на изменение климата – либо на его общую нестабильность, которая привела к тому, что в науках о Земле называют последним ледниковым максимумом, либо на вулканическую зиму, вызванную, как полагают, сильным извержением вулкана неподалеку от Искьи, в регионе, известном как Флегрейские поля. Иногда винят болезни или говорят, что неандертальцам просто не повезло. Впрочем, в последние десятилетия стало очевидно, что неандертальцы повторили судьбу мегатерия, американского мастодонта и многих других неудачливых представителей мегафауны. Иными словами, как выразился один исследователь, “их невезением стали мы”.

Современные люди пришли в Европу около 40 тысяч лет назад, и археологические находки раз за разом свидетельствуют о том, что, как только современные люди объявлялись там, где жили неандертальцы, те из этого региона исчезали. Возможно, современные люди активно преследовали неандертальцев или же просто вытеснили их, обойдя в конкурентной борьбе. В любом случае исчезновение неандертальцев укладывается в уже знакомую нам схему, но с одним важным (и тревожным) отличием. До того как современные люди окончательно сжили со свету неандертальцев, они с ними скрещивались. В результате большинство живущих сейчас людей – немножко, не более чем на 4 %, неандертальцы. Около “Кабинки метаморфоз” продаются футболки с самой оптимистичной надписью об этом наследовании, какая только возможна. На них большими печатными буквами выведено: ICH BIN STOLZ, EIN NEANDERTHALER ZU SEIN (“Я горд быть неандертальцем”). Мне так понравилась эта футболка, что я купила одну своему мужу, хотя недавно осознала, что он почему-то ее почти не носит.

Институт эволюционной антропологии Общества Макса Планка находится в Лейпциге, в четырехстах семидесяти километрах к востоку от долины Неандерталь. Он занимает новое здание, по форме немного напоминающее банан, и довольно сильно выделяется на фоне прочих построек района, до сих пор несущего на себе печать эпохи ГДР. Севернее института стоит комплекс жилых домов в советском стиле. Южнее сияет золотом шпиль огромного здания, ранее известного под названием “Советский павильон” (теперь пустующего). В холле института располагаются кафетерий и экспозиция, посвященная гоминидам. Телевизор в кафетерии передает прямую трансляцию из вольера орангутанов в Лейпцигском зоопарке.

Сванте Пэабо возглавляет отделение эволюционной генетики института. Это высокий худой человек с вытянутым лицом, узким подбородком и густыми бровями, которые он часто поднимает, подчеркивая ироничность своих высказываний. В кабинете Пэабо царствуют две фигуры. Первая – сам Пэабо, его исполинский портрет, подаренный ему на пятидесятилетие аспирантами (каждый из них нарисовал часть портрета, в целом на удивление неплохого, однако из-за неправильно подобранных цветов кажется, будто объект изображения страдает неким кожным заболеванием). Вторая фигура – неандерталец, модель его скелета в натуральную величину, закрепленная так, что ступни болтаются над полом.

Пэабо, шведа по национальности, иногда называют отцом палеогенетики. Можно сказать, что он “открыл” изучение древней ДНК. Одна из его первых работ, написанная еще в аспирантуре, посвящена попыткам извлечь генетическую информацию из плоти египетских мумий (Пэабо хотел знать, кто из фараонов кому приходился родственником). Позднее он сосредоточился на сумчатых волках и гигантских ленивцах. Выделял ДНК из костей мамонтов и моа. Все эти исследования в то время были невероятно новаторскими, однако, по сути, служили лишь разминкой перед главным проектом Пэабо, грандиозным и дерзким, – секвенированием полного генома неандертальца.

Ученый объявил о начале проекта в 2006 году, подгадав как раз к 150-летней годовщине открытия в долине Неандерталь. К тому времени уже была опубликована полная версия человеческого генома, а также версии геномов шимпанзе, мыши и крысы. Однако люди, шимпанзе, мыши и крысы – организмы живые. А вот работать с останками намного сложнее. Когда организм умирает, его генетический материал начинает распадаться, так что вместо длинных цепочек ДНК в лучшем случае остаются лишь их фрагменты. Попытки понять, как именно все эти фрагменты друг с другом соотносятся, можно сравнить с попытками заново собрать телефонный справочник Манхэттена из страниц, пропущенных через шредер, смешанных со вчерашним мусором и оставленных гнить на свалке.

По завершении проекта станет возможно сопоставить геномы современного человека и неандертальца нуклеотид за нуклеотидом и определить, где конкретно они разнятся. Неандертальцы были потрясающе похожи на современных людей; возможно, они были самыми близкими нашими родственниками. И все же очевидно, что людьми они не были. Где-то в нашей ДНК кроется ключевая мутация (или, что более вероятно, ряд мутаций), разделившая нас с неандертальцами и превратившая в существ, способных сперва уничтожить своих ближайших родственников, а затем выкопать их кости и собрать их геном.

“Я хочу знать, что же изменилось у современных людей по сравнению с неандертальцами, обусловив такое различие, – объяснил Пэабо. – Что позволило нам сформировать неимоверные сообщества, разбрестись по всему миру и создать технологии – надеюсь, в этом никто не сомневается, – уникальные для нашего биологического вида? Для этого должны быть какие-то генетические основания, и они прячутся где-то в последовательности нуклеотидов”.

Кости из долины Неандерталь были обнаружены рабочими каменоломни, посчитавшими их простым мусором. Вполне вероятно, что они так и пропали бы, если бы владелец каменоломни не прослышал о находке и не настоял на том, чтобы останки – свод черепа, ключица, четыре кости руки, две бедренные кости, обломки пяти ребер и половина таза – были сохранены. Думая, что кости принадлежали пещерному медведю, он передал их местному учителю, Иоганну Карлу Фульроту, еще и специалисту по окаменелостям. Фульрот понял, что имеет дело с чем-то одновременно и более странным, и более знакомым, чем медведь. Он заявил, что останки принадлежат “примитивному представителю нашей расы”.

Это произошло примерно в то же время, когда Дарвин опубликовал “Происхождение видов”, и вскоре на кости стали ссылаться в дебатах о происхождении человека. Оппоненты теории эволюции отвергли заключение Фульрота. Кости, сказали они, принадлежали обычному человеку. Согласно одной из гипотез, то были кости какого-то казака, заблудившегося в тех краях в суматохе наполеоновских войн. Причина, по которой кости выглядели странно – бедра неандертальцев заметно искривлены, – заключалась якобы в том, что казак слишком много ездил верхом. По другой теории кости принадлежали человеку с рахитом. Он якобы так сильно страдал от своей болезни, что постоянно морщил лоб, в результате чего и образовались выступающие вперед надбровные дуги. (При этом никогда не объяснялось, зачем человеку с рахитом, испытывавшему постоянную боль, понадобилось лезть в гору и забираться в пещеру.)

В течение нескольких следующих десятилетий находили и другие кости, похожие на те из долины Неандерталь, – более толстые, чем у современных людей, – а также черепа диковинной формы. Разумеется, все эти находки нельзя было объяснить сказками о потерявшихся казаках или спелеологах, больных рахитом. Однако сторонников теории эволюции те кости тоже озадачили.

Черепа неандертальцев были очень большими – в среднем крупнее, чем у нас сегодня. Поэтому они не очень-то укладывались в концепцию, согласно которой все началось с обезьян с небольшим мозгом и постепенно привело к людям викторианской эпохи, мозг которых намного крупнее. В книге “Происхождение человека и половой отбор”, опубликованной в 1871 году, Дарвин упомянул неандертальцев лишь мимоходом. “…Должно допустить, что некоторые черепа весьма большой древности, например знаменитый неандертальский череп, были хорошо развиты и объемисты”, – отмечал он¹⁶⁷.

Одновременно и люди и нет, неандертальцы являют собой очевидный контраст с нами, и многое из того, что было написано о них после “Происхождения человека и полового отбора”, отражает неуклюжесть этой взаимосвязи. В 1908 году в пещере у Ла-Шапель-о-Сен в Южной Франции был обнаружен почти полный скелет. Он попал к палеонтологу Марселлену Булю, в парижский Национальный музей естественной истории. В серии монографий Буль предложил некую, так сказать, карикатурную версию того, как могли выглядеть неандертальцы: сгорбившиеся, звероподобные, с согнутыми коленями¹⁶⁸. Их кости, писал Буль, обнаруживают “явно обезьянье расположение”, а форма черепа демонстрирует “преобладание исключительно пассивных или животных черт”¹⁶⁹. Согласно Булю, изобретательность, “художественная и религиозная чувствительность”, а также способность к абстрактному мышлению были явно недоступны таким насупленным созданиям. Выводы Буля были внимательно изучены, а затем повторены многими его современниками. К примеру, британский антрополог сэр Графтон Эллиот Смит описывал неандертальцев как “сгорбленных, неуклюжих” существ, передвигавшихся на “исключительно неловких ногах”. (Также Смит заявлял, что “непривлекательность” неандертальцев “усиливалась густой шерстью на большей части тела”, хотя в те времена не было – и до сих пор нет – никаких доказательств того, что они были столь мохнатыми.)

Неандерталец – каким его представляли в 1909 году

В 1950-е годы анатомы Уильям Страус и Александр Кейв решили вновь изучить скелет из Ла-Шапель-о-Сен. Вторая мировая война – не говоря уже о Первой – показала, до какой звероподобности могут дойти самые современные из современных людей, а значит, неандертальцы заслуживают некоторой переоценки. Страус и Кейв определили, что положение тела, которое Буль счел естественным для неандертальцев, могло быть вызвано артритом. Неандертальцы не ходили ссутулившись или на полусогнутых ногах. Напротив, писали исследователи, если бы неандертальца побрили и одели в пиджачную пару, он привлек бы в нью-йоркском метро не больше внимания, чем “некоторые нынешние пассажиры”¹⁷⁰. Позднее наукой было подтверждено, что неандертальцы – если, конечно, у них не было необходимости тайно прокатиться в нью-йоркской подземке – определенно ходили выпрямившись, а их походка вполне соответствовала нашей собственной.

В 1960-е годы американский археолог Ральф Солецки откопал останки нескольких неандертальцев в одной из пещер Северного Ирака. Один из них, названный Шанидар I, или сокращенно Нанди, при жизни получил серьезную травму головы, из-за чего как минимум частично ослеп. Его раны были излечены, а значит, о нем заботились остальные члены группы. Другой неандерталец, Шанидар IV, явно был по-настоящему похоронен, и результаты анализа почвы из места захоронения убедили Солецки в том, что Шанидар IV был погребен с цветами. Ученый принял это за свидетельство глубокой духовности неандертальцев.

“Внезапно нам пришлось осознать, что человечность и любовь к красоте присущи не только нашему собственному виду”, – писал он о своем открытии в книге “Шанидар: первые «люди-цветы»” (Shanidar, The First Flower People)¹⁷¹. С тех пор некоторые из заключений Солецки были поставлены под сомнение – кажется более вероятным, что цветы принесли в пещеру роющие грызуны, а не скорбящие родственники, – однако его идеи оказали большое влияние, и это его душевные “почти-люди” предстают перед нами в музее в долине Неандерталь. В музейных диорамах показано, как неандертальцы живут в хижинах, носят что-то вроде кожаных лосин и вдумчиво всматриваются в мерзлый ландшафт. “Мужчина-неандерталец не был каким-то доисторическим Рэмбо, – гласит одна из надписей. – Он обладал довольно развитым интеллектом”.

Неандерталец, побритый и одетый в пиджачную пару

ДНК часто сравнивают с текстом, и это сравнение уместно, если под словом “текст” понимать набор букв, не имеющий никакого смысла. ДНК состоит из молекул, называющихся нуклеотидами, связанных вместе в форме лесенки – знаменитой двойной спирали. Каждый нуклеотид содержит одно из четырех оснований: аденин, тимин, гуанин и цитозин, обозначающихся буквами A, T, G и C. Таким образом, участок человеческой ДНК изображается, например, как ACCTCCTCTAATGTCA (это настоящая последовательность – 10-й хромосомы; аналогичная последовательность у слона имеет вид ACCTCCCCTAATGTCA). Человеческий геном состоит из трех миллиардов нуклеотидов – или, точнее, пар нуклеотидов. Насколько сейчас известно, львиная их доля ничего не кодирует.

Процесс, превращающий длинные цепочки ДНК организма во фрагменты – то есть “текст” во что-то, напоминающее конфетти, – начинается практически сразу после смерти организма. Значительная доля разрушений осуществляется в первые несколько часов – ферментами самого организма. Через некоторое время от ДНК остаются лишь обрывки, а еще позднее (насколько именно – зависит от условий разложения) и они распадаются. Когда это происходит, даже самому опытному палеогенетику оказывается больше не с чем работать. “Возможно, вечная мерзлота помогла бы нам вернуться на 500 тысяч лет назад, – сказал мне Пэабо. – Но уж точно не больше чем на миллион”. 500 тысяч лет назад динозавров не было уже около 65 миллионов лет, так что события “Парка юрского периода”, увы, лишь фантазия. Однако 500 тысяч лет назад современных людей еще не существовало.

Для своего геномного проекта Пэабо удалось заполучить двадцать одну неандертальскую кость: эти кости были найдены в одной из хорватских пещер. (Чтобы извлечь ДНК, Пэабо или любой другой палеогенетик должен нарезать кость на образцы, а затем растворить их – музеи и коллекционеры окаменелостей на такое обращение со своими экспонатами по вполне очевидным причинам соглашаются крайне неохотно.) Всего лишь из трех костей удалось выделить неандертальскую ДНК. Проблема усложнялась тем, что она была загрязнена ДНК микробов, пировавших на костях последние тридцать тысяч лет. Это означало, что преобладающая доля усилий по секвенированию пропадет даром. “Были времена, когда мы отчаивались, – признался Пэабо. – Не успевали мы разобраться с одной проблемой, как тут же возникала другая”. “То были эмоциональные американские горки”, – вспоминает Эд Грин, специалист по биомолекулярной инженерии из Калифорнийского университета в Санта-Крузе, несколько лет проработавший в этом проекте.

Работа начала наконец приносить результаты – длинные последовательности букв A, T, G и C, – когда один из участников команды Пэабо, Дэвид Райх, генетик из Гарвардской медицинской школы, заметил нечто странное. Как и ожидалось, нуклеотидные последовательности неандертальцев были очень похожи на человеческие. Однако сходство для одних живущих ныне людей оказалось больше, чем для других. Так, европейцы и азиаты имели больше общей с неандертальцами ДНК, чем африканцы. “Мы пытались как-то отделаться от этого результата, – рассказывал мне Райх. – Подумали: «Должно быть, здесь какая-то ошибка»”.

Последние двадцать пять лет в исследовании человеческой эволюции господствовала теория, известная в популярной прессе под названием “из Африки”, а в научных кругах – как гипотеза моноцентризма, или гипотеза замещения. Согласно этой теории, все современные люди произошли от небольшой популяции, жившей в Африке около 200 тысяч лет назад. Примерно 120 тысяч лет назад часть этой популяции мигрировала на Ближний Восток, а оттуда более малочисленные группы со временем направились на северо-запад в Европу и на восток – в Азию и дальше до самой Австралии. Двигаясь на север и восток, современные люди встречались с неандертальцами и другими так называемыми архаичными людьми, которые уже жили в этих регионах. Современные люди “заместили” архаичных, то есть, если выразиться менее приятным образом, привели их к вымиранию. Такая модель миграций и “замещения” предполагает, что отношения между неандертальцами и современными людьми должны быть одинаковыми для всех ныне живущих людей, вне зависимости от их происхождения.

Многие участники команды Пэабо заподозрили, что евразийский уклон свидетельствует о контаминации исходного материала. На различных этапах работы образцы побывали в руках европейцев и азиатов; возможно, ДНК этих людей смешалась с ДНК неандертальцев. Чтобы проверить это, провели несколько тестов. Все результаты оказались отрицательными. “Мы наблюдали ту же закономерность и в следующих экспериментах, причем чем больше данных мы получали, тем более статистически значимой она становилась”, – рассказывал Райх. Постепенно и остальные члены команды убедились в достоверности этих результатов. В статье, опубликованной в журнале Science в мае 2010 года¹⁷², они представили то, что Пэабо позже назвал гипотезой “замещения с протечкой” (эта статья была признана лучшей публикацией журнала за год, и команда ученых получила премию в двадцать пять тысяч долларов). Перед тем как современные люди “заместили” неандертальцев, они с ними скрещивались. В результате появились потомки, которые и заселили Европу, Азию, а также Новый Свет.

Гипотеза замещения с протечкой – если на мгновение предположить, что она истинна, – предлагает самое надежное из всех возможных доказательств сходства неандертальцев и современных людей. Влюблялись они друг в друга или нет, неизвестно, но в половые отношения они вступали. Считали ли их гибридных детей какими-то выродками или нет, неизвестно, но кто-то – возможно, поначалу неандертальцы, возможно, люди – заботился о них. Некоторые из гибридов выжили и произвели на свет своих детей, которые тоже дали потомство, и так далее до настоящего времени. Даже сейчас – как минимум тридцать тысяч лет спустя – прослеживается эта связь: все неафриканцы, от жителей Новой Гвинеи до французов и китайской народности хань, имеют от 1 до 4 % неандертальской ДНК.

Одно из самых любимых слов Пэабо в английском языке – “круто”. Он рассказал мне, что когда в конце концов убедился в том, что неандертальцы передали некоторые свои гены современным людям, то “подумал, что это очень круто. Это означает, что они исчезли не окончательно – они продолжают жить немножко в нас”.

Лейпцигский зоопарк находится в противоположной от Института эволюционной антропологии части города, однако на его территории у института есть свое лабораторное здание, а также специально спроектированные помещения для проведения экспериментов в вольере человекообразных обезьян, известном как “Понголэнд”. Поскольку никто из самых близких родственников нашего вида не выжил (кроме как продолжая существовать немножко в нас), ученые вынуждены проводить исследования на следующих наших ближайших родственниках – шимпанзе, бонобо – и на чуть более дальних – гориллах и орангутанах (обычно те же самые или по крайней мере аналогичные эксперименты проводят и на маленьких детях, чтобы сравнивать результаты). Как-то утром я отправилась в зоопарк в надежде понаблюдать за проведением эксперимента. В тот день в “Понголэнде” находилась также съемочная группа телеканала “Би-би-си”, готовившая программу об интеллекте животных. Обезьяний вольер весь был усыпан чехлами от камер, подписанными “ЭЙНШТЕЙНЫ СРЕДИ ЖИВОТНЫХ”.

Специально для фильма испанский исследователь Эктор Марин Манрике повторял серию экспериментов, уже проведенную им ранее в более четких и контролируемых условиях. Самку орангутана по имени Докана завели в одно из лабораторных помещений. Как у большинства орангутанов, у нее была медно-красного цвета шерсть, а на морде застыло выражение некоторой усталости от жизни. В первом эксперименте с красным соком и тонкими пластиковыми трубочками Докана продемонстрировала, что способна отличить годную соломинку для питья от негодной. Во втором, с еще большим количеством красного сока и пластиковых трубочек, она доказала, что поняла общий принцип использования соломинки: догадалась вытащить из нее твердый стержень, а затем использовать получившуюся полую соломинку для питья. И наконец, продемонстрировав поистине высочайший уровень обезьяньей изобретательности, Докане удалось заполучить арахисовый орех, который Манрике поместил на дно высокого пластикового цилиндра (тот был прикреплен к стене, так что его нельзя было перевернуть). Обезьяна подошла к поилке, набрала в рот воды, вернулась обратно к цилиндру и выплюнула в него воду. Она повторяла эту процедуру до тех пор, пока арахис не всплыл настолько, что его можно было достать. Позже я видела, как команда телеканала проводила тот же эксперимент с пятилетними детьми, используя вместо арахиса небольшие пластиковые контейнеры с конфетами. И хотя рядом с цилиндром на видном месте стояла емкость с водой, лишь один ребенок – девочка – смог догадаться, что нужно сделать, да и то после множества подсказок (“Чем мне вода-то поможет?” – раздраженно спросил один из мальчиков прямо перед тем, как сдаться).

Один из способов попытаться ответить на вопрос “Что делает нас людьми?” – это задать иной вопрос: “Что отличает нас от других гоминид?” Сегодня почти все уже знают – и лишний раз это подтверждается экспериментами с Доканой, – что большие человекообразные обезьяны невероятно умны. Они способны делать выводы, решать сложные задачи и понимать, что могут (или не могут) знать другие обезьяны. Когда исследователи из Лейпцига провели ряд тестов с шимпанзе, орангутанами и детьми двух с половиной лет, то обнаружили, что шимпанзе, орангутаны и дети примерно одинаково справлялись с разнообразнейшими задачами, связанными с пониманием физического мира¹⁷³. Например, если экспериментатор помещал награду в одну из трех чашек, а затем менял их местами, то обезьяны находили лакомство так же часто, как дети, причем шимпанзе даже чаще. Похоже, обезьяны распознают количество не хуже детей – они раз за разом выбирали тарелку с бóльшим числом лакомств, даже когда выбор предполагал использование того, что условно можно назвать арифметикой, – а также неплохо улавливают причинно-следственные связи (скажем, обезьяны понимали, что лакомство скорее содержит та чашка, которая громыхает, если ее потрясти, чем та, что не громыхает). И столь же умело, как и дети, обезьяны управлялись с простыми орудиями.

А вот неизменно хуже детей обезьяны справлялись с задачами, требующими считывания социальных сигналов. Когда детям намекали, где искать награду (кто-то указывал или смотрел на правильную коробку), они ее находили. Обезьяны же либо не понимали, что им предлагается помощь, либо не могли следовать подсказкам. Аналогичным образом, когда детям показывали, как получить награду (например, разрывая коробку), они легко схватывали суть и копировали нужные действия. А обезьяны опять-таки оказывались сбиты с толку. Надо признать, что дети имели большое преимущество в социальном смысле, поскольку экспериментаторы принадлежали к тому же виду. Однако в целом складывается впечатление, что обезьянам недостает побуждения к коллективному решению проблем, которое так важно для человеческого общества.

“Шимпанзе умеют делать массу фантастически толковых вещей, – сказал мне Майкл Томаселло, возглавляющий в институте отделение психологии развития и сравнительной психологии. – Однако наше главное отличие от них состоит в том, что мы способны «объединять умы». В зоопарке вам никогда не удастся увидеть, как два шимпанзе несут что-нибудь тяжелое вместе. У них просто нет подобной программы совместной деятельности”.

Пэабо обычно работает допоздна, поэтому чаще всего ужинает в институте, кафетерий которого работает до семи часов вечера. Однако как-то раз, закончив пораньше, он предложил мне пройтись по центру Лейпцига. Мы зашли в церковь, где упокоен прах Баха, а потом очутились в ресторане “Погреб Ауэрбаха”, в этот погребок Мефистофель приводит Фауста в пятой сцене одноименной трагедии Гёте (считается, что погребок был любимым местечком поэта в годы учебы в университете). Накануне я была в зоопарке, так что теперь попросила Пэабо поразмышлять о гипотетическом эксперименте. Что бы он сделал, если бы у него была возможность провести с неандертальцами те же эксперименты, которые я видела в “Понголэнде”? Как, по его мнению, они бы себя повели? Думает ли он, что они были бы способны говорить? Пэабо откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.

“Так соблазнительно всегда пуститься в домыслы, – сказал он. – Поэтому я пытаюсь сопротивляться этому, отвергая вопросы вроде «Думаю ли я, что они умели говорить?». Ведь, если честно, я понятия не имею, так что в каком-то смысле ваши предположения на эту тему будут ничуть не хуже моих”.

Многие места, где нашли останки неандертальцев, позволяют нам представить, как они выглядели, – как минимум тем, кто склонен строить предположения. Неандертальцы были невероятно крепкими – об этом свидетельствует толщина их костей – и, возможно, могли сделать из современных людей отбивную. Они умело создавали каменные орудия, однако, похоже, десятки тысяч лет воспроизводили одно и то же. По меньшей мере в некоторых случаях неандертальцы хоронили умерших. Иногда они, по-видимому, убивали и съедали друг друга. На многих скелетах, не только у Нанди, есть следы заболеваний или каких-то физических изъянов. Судя по всему, тот неандерталец, чьи кости были найдены в одноименной долине, страдал от двух серьезных травм – головы и левой руки. А у неандертальца из Ла-Шапель-о-Сен в дополнение к артриту было сломано ребро и травмирована коленная чашечка. Такие повреждения, наверное, отражают суровость охоты с ограниченным арсеналом оружия; неандертальцы, похоже, так никогда и не придумали метательных средств для охоты, поэтому им приходилось вступать в непосредственный контакт со своей добычей, чтобы ее убить. Подобно Нанди, неандертальцы из долины Неандерталь и из Ла-Шапель-о-Сен восстановились после своих ранений, то есть за ними ухаживали соплеменники. А это, в свою очередь, означает, что неандертальцам не чужда была эмпатия. Из археологической летописи следует, что они возникли в Европе или Западной Азии и оттуда начали распространяться, останавливаясь, когда путь им преграждало водное или какое-то другое значительное препятствие. (Во время оледенений, когда уровень моря был значительно ниже современного, Ла-Манш препятствием не был.) Именно в этом и состоит одно из самых главных отличий современных людей от неандертальцев, а по мнению Пэабо, еще и одно из самых загадочных. Когда современные люди отправились в Австралию, даже несмотря на то, что стояла середина ледниковой эпохи, невозможно было добраться туда, не пересекая открытые воды.

Архаичные люди, например Homo erectus, “распространялись так же, как и многие другие млекопитающие в Старом Свете, – сказал мне Пэабо. – Они не добрались ни до Мадагаскара, ни до Австралии. Это не удалось и неандертальцам. Лишь современные люди осмелились выйти в открытый океан, где суши вообще нигде не видно. Разумеется, отчасти дело в технической составляющей: чтобы плыть, вам нужны какие-то суда. Однако еще, как я люблю говорить и думать, нужно некоторое безумие. Понимаете? Сколько людей сгинуло со своими кораблями в Тихом океане, прежде чем открыли остров Пасхи? Это ведь просто дико! И зачем это делать? Ради славы? Бессмертия? Из любопытства? А теперь мы собираемся на Марс. Мы никогда не остановимся”.

Но если подобная фаустовская неугомонность – одна из характерных особенностей современных людей, то, по мнению Пэабо, у них должен быть и своего рода фаустовский ген. Не раз он говорил мне, что уверен – возможно найти основу нашего “безумия”, сравнивая ДНК неандертальца и современного человека. “Если однажды мы поймем, что за странная мутация вызвала к жизни человеческое безрассудство и все, что связано с исследованием окружающего мира, то будет очень здорово знать, что вот это небольшое изменение такой-то хромосомы запустило всю дальнейшую историю человечества, привело к изменению всей экосистемы и сделало нас доминирующими над всем живым”, – сказал как-то Пэабо. В другой раз он высказался так: “В каком-то смысле мы безумны. Чем это вызвано? Вот что я хотел бы понять. Знать это было бы очень круто”.

Один и тот же участок 5-й хромосомы в геномах человека, неандертальца и шимпанзе

Как-то раз после обеда я зашла в кабинет Пэабо, и он показал мне фотографию черепного свода, который не так давно был найден одним коллекционером ископаемых, любителем, примерно в получасе езды от Лейпцига. По фотографии, полученной по электронной почте, Пэабо решил, что этот свод черепа довольно древний, принадлежавший раннему неандертальцу или даже Homo heidelbergensis, общему предку, как полагают некоторые ученые, современных людей и неандертальцев. Пэабо также решил, что необходимо заполучить эту находку. Она была обнаружена в карьере в яме с водой. Возможно, предположил Пэабо, такие условия позволили костям сохраниться в хорошем состоянии, так что, если быстро приняться за дело, удастся выделить сколько-нибудь ДНК. Однако находка уже была обещана профессору антропологии из Майнца. Как бы, думал Пэабо, убедить профессора поделиться частью материала для исследований?

Пэабо обзвонил всех своих знакомых, кто, по его мнению, мог знать ученого из Майнца. Он попросил свою секретаршу связаться с секретаршей профессора и узнать номер его мобильного телефона и даже шутил – а может, лишь наполовину шутил, – что готов переспать с профессором, если это поможет. Лихорадочные звонки по всей Германии продолжались около полутора часов, пока наконец Пэабо не поговорил с одним из исследователей в своей собственной лаборатории. Тот, как выяснилось, уже видел этот черепной свод и пришел к выводу, что он вовсе не очень древний. Пэабо тут же потерял к находке интерес.

Со старыми костями никогда точно неизвестно, удастся ли выделить из них генетический материал. Несколько лет назад Пэабо посчастливилось заполучить кусочек зуба одного из так называемых хоббитов, чьи скелеты были найдены на острове Флорес в Индонезии. Считается, что флоресские хоббиты, описанные лишь в 2004 году, – это низкорослые архаичные люди Homo floresiensis. Возраст зуба определили примерно в семнадцать тысяч лет, то есть зуб был вдвое менее древним, чем кости неандертальцев из Хорватии. Однако Пэабо не смог выделить из него ДНК.

Затем, примерно год спустя, он получил фрагмент фаланги пальца, выкопанный в пещере в Южной Сибири вместе со странным моляром, смутно напоминавшим человеческий. Этой фаланге – размером с ластик – было больше сорока тысяч лет. Пэабо заключил, что она принадлежала представителю либо современных людей, либо неандертальцев. Если бы верно оказалось второе, место находки стало бы самой восточной точкой, где когда-либо обнаруживали останки неандертальцев. В отличие от зуба хоббита, из фаланги пальца удалось извлечь на удивление много ДНК. Когда были получены первые результаты, Пэабо находился в США. Он позвонил в лабораторию, и один из коллег сказал ему: “Если ты сейчас не сидишь, лучше сядь”. Анализ ДНК показал, что палец не имел отношения ни к современным людям, ни к неандертальцам. Его владелец был представителем совершенно новой и ранее неизвестной группы гоминид. В статье, опубликованной в декабре 2010 года в журнале Nature, Пэабо назвал эту новую группу денисовцами – в честь Денисовой пещеры, где была найдена кость¹⁷⁴. Один из газетных заголовков гласил: “Палец, грозящий нашим представлениям о доисторических временах”. Удивительно – хотя теперь уже вполне предсказуемо, – но современные люди скрещивались и с денисовцами, потому что сегодняшние жители Новой Гвинеи несут до 6 % ДНК денисовцев (не вполне понятно, почему это так для жителей Новой Гвинеи, но не для коренных сибиряков или азиатов; возможно, из-за особенностей человеческих миграций).

С открытием флоресских хоббитов и денисовцев современные люди приобрели двух новых родственников. Не исключено, что, когда будет проведен анализ ДНК из прочих древних костей, обнаружатся и другие родственники современных людей. Как сказал мне Крис Стрингер, знаменитый британский палеоантрополог: “Я уверен, что впереди нас ждет еще немало сюрпризов”.

На данный момент у нас нет никаких свидетельств, которые бы подсказывали, что именно уничтожило денисовцев или хоббитов, однако время их исчезновения и общие закономерности вымираний эпохи позднего плейстоцена дают нам одного очевидного подозреваемого. Разумно предположить, что у денисовцев и хоббитов, поскольку они наши близкие родственники, период беременности тоже был долгим, а следовательно, им был присущ основной фактор уязвимости мегафауны – низкие темпы воспроизводства. Поэтому для их исчезновения хватило бы просто постоянного негативного давления, приводящего к уменьшению числа половозрелых особей.

То же справедливо и для наших следующих по близости родственников. Вот почему все живущие сейчас гоминиды, за исключением людей, вымирают. Количество шимпанзе в дикой природе уменьшилось вполовину за последние пятьдесят лет. Примерно то же относится и к горным гориллам. Равнинные гориллы вымирают еще быстрее: их популяция сократилась на 60 % всего за два последних десятилетия. Это произошло из-за браконьерства, болезней и потери среды обитания; последний фактор усугубился несколькими войнами, в результате которых в ограниченный ареал горилл хлынули волны беженцев. Суматранские орангутаны имеют охранный статус “вида на грани исчезновения”, что означает “чрезвычайно высокий риск исчезновения в дикой природе”. В этом случае угроза связана скорее с миром, чем с войной; большинство оставшихся орангутанов живет в индонезийской провинции Ачех, где недавнее окончание десятилетий политической нестабильности привело к всплеску вырубки лесов, как законной, так и нет. Одно из множества непредвиденных последствий антропоцена заключается в том, что мы подрезаем собственное генеалогическое древо. Избавившись от сестринских видов – неандертальцев и денисовцев – много поколений назад, мы принялись за своих двоюродных и троюродных родственников. К тому времени, как мы закончим, на планете, вполне вероятно, не останется ни единого представителя гоминид, кроме нас.

Одно из крупнейших скоплений неандертальских костей из когда-либо найденных – останки семи особей – было обнаружено около ста лет назад в местечке Ла-Ферраси в юго-западной части Франции. Ла-Ферраси находится в департаменте Дордонь, недалеко от Ла-Шапель-о-Сен и в получасе езды от десятка других важных мест археологических раскопок, в том числе и от пещеры с наскальными рисунками в Ласко. Последние несколько летних полевых сезонов команда, включающая одного из коллег Пэабо, занималась раскопками в Ла-Ферраси, и я решила поехать туда и увидеть все своими глазами. Я прибыла в штаб-квартиру экспедиции – переоборудованный сарай, где раньше сушился табак, – как раз к обеду, состоявшему из говядины по-бургундски и сервированному на самодельных столах на улице.

На следующий день вместе с несколькими археологами я выехала в Ла-Ферраси. Этот скальный навес располагается в тихой сельской местности, совсем у дороги. Много тысяч лет назад то была огромная известняковая пещера, однако одна из ее стен с тех пор разрушилась, так что теперь пещера открыта с двух сторон. Массивный скальный выступ выдается метров на шесть над землей, подобно половине сводчатого потолка. Место раскопок огорожено проволочной сеткой и завешено брезентом, что вызывает ассоциации с местом преступления.

День выдался жарким и пыльным. Полдесятка студентов сидели на корточках в длинной канаве, ковыряя совками грязь. Идя вдоль канавы, я видела кусочки костей, торчавших из красноватой почвы.

Мне пояснили, что кости в более глубоких слоях были расшвыряны здесь неандертальцами, а те, что ближе к поверхности земли, – современными людьми, которые заняли пещеру после ухода предшественников. Скелеты неандертальцев из Ла-Ферраси давно вывезены, однако ученые надеялись найти еще какие-нибудь крошечные остатки, например зубы. Каждый выкопанный фрагмент кости, кремневый отщеп и вообще все, что могло представлять хоть малейший интерес, откладывалось в сторону. Затем все находки предполагалось отвезти в бывший сушильный сарай и снабдить бирками.

Понаблюдав, как студенты очищают находки, я удалилась в тенек. И попыталась представить, какой была жизнь неандертальцев в Ла-Ферраси. Сейчас эта местность лесистая, тогда же деревьев здесь не было. По долине бродили большерогие и северные олени, дикие быки и мамонты. Больше ничего мне в голову не приходило. Я задала свой вопрос археологам, вместе с которыми уезжала с раскопок.

“Холодно было”, – ответил Шэннон Макферрон из Института эволюционной антропологии Общества Макса Планка.

“И воняло”, – продолжил Деннис Сэндгет из канадского Университета имени Саймона Фрейзера.

“Наверное, голодно”, – отозвался Гарольд Диббл из Пенсильванского университета.

“Никто не доживал до глубокой старости”, – добавил Сэндгет.

Позже, вернувшись в сарай, я внимательно осмотрела все, что было выкопано за последние несколько дней. Там были сотни фрагментов костей животных, каждый из которых был очищен, пронумерован и помещен в отдельный полиэтиленовый пакетик. Кроме того, там были сотни кремневых отщепов. Большинство из них, по всей видимости, представляли собой обломки, образовавшиеся при изготовлении орудий (палеолитический аналог деревянной стружки), однако некоторые, насколько я поняла, сами были инструментами. Как только мне показали, на что обращать внимание, я смогла без труда находить камни со скошенными краями – результатом труда неандертальцев. Один инструмент особенно выделялся – кремень, обработанный в форме слезинки размером с ладонь. Археологи называют такие орудия ручными топорами, хотя они и не использовались как топоры в современном смысле слова. Камень-слеза лежал почти у дна канавы, поэтому его возраст мог доходить до семидесяти тысяч лет. Я вытащила его из пакетика и перевернула. Он был почти идеально симметричным и – по крайней мере, на взгляд современного человека – довольно красивым. Я сказала, что создавший его неандерталец, похоже, обладал хорошим чувством композиции. Макферрон возразил мне.

“Мы знаем конец истории”, – сказал он. “Знаем, как выглядит современная культура, и хотим объяснить, как к этому пришли. И нам свойственно додумывать прошлое, проецируя на него настоящее. Поэтому, когда вы видите красивый ручной топор и восклицаете: «Как мастерски он сделан, это же произведение искусства!» – вы тем самым транслируете сегодняшнее видение на прошлое. Однако нельзя принимать за данность то, что пытаешься доказать”.

Среди тысяч найденных неандертальских артефактов почти ничего нельзя явно отнести к произведениям искусства или украшениям. А те, что именно так и интерпретировали, – например, подвески из слоновой кости, найденные в пещере в центральной части Франции, – служат предметом бесконечных и порой невразумительных споров. (Некоторые археологи полагают, что неандертальцы сделали подвески после контакта с современными людьми в попытке подражать им. Другие же считают, что подвески были созданы современными людьми, занявшими пещеру после неандертальцев.) Отсутствие среди находок таких предметов заставило часть ученых предположить, что у неандертальцев не было способности к искусству или – что по сути то же самое – они им не интересовались. Нам ручной топор может казаться “красивым”, а для них он был просто полезным орудием. С генетической точки зрения им недоставало того, что можно назвать эстетической мутацией.

В последний день моего пребывания в Дордони я отправилась в расположенное совсем неподалеку место археологических раскопок (оно относится уже к современным людям) – Грот-де-Комбарель. Это очень узкая пещера, ломаной линией свыше двухсот метров длиной петляющая внутри известняковой скалы. С момента обнаружения – в самом начале XX века – пещера была расширена и освещена электрическим светом, что позволило передвигаться по ней если и не вполне комфортно, то хотя бы безопасно. Когда 12 или 13 тысяч лет назад современные люди впервые вошли в нее, все выглядело совсем иначе. Тогда свод был настолько низким, что передвигаться по пещере можно было только ползком, а увидеть что-то в кромешной тьме – только держа в руке факел. И тем не менее что-то – творческие способности, духовность, “безумие”? – толкало людей вперед. Глубоко внутри пещеры стены покрыты сотнями рисунков. На всех изображены животные, многие из которых уже вымерли: мамонты, туры, шерстистые носороги. Те, что прорисованы наиболее детально, выглядят поразительно живыми: дикая лошадь словно поднимает голову, а северный олень наклоняется вперед, к воде.

Многие считают, что люди, рисовавшие на стенах пещеры Грот-де-Комбарель, верили, будто эти изображения обладают магической силой. В каком-то смысле они были правы. Неандертальцы жили в Европе больше ста тысяч лет и за это время оказали на среду своего обитания не большее влияние, чем любое другое крупное позвоночное. Есть все основания полагать, что если бы не современные люди, то неандертальцы все еще жили бы там, вместе с дикими лошадьми и шерстистыми носорогами. Со способностью отображать мир с помощью знаков и символов приходит и способность менять его, а значит, как выясняется, и разрушать. Незначительный набор генетических различий отделяет нас от неандертальцев, однако он-то кардинально все и изменил.