Дни становились длиннее, ночи укорачивались. Зимой ночь начиналась еще до шести вечера, но с приходом весны тьма постепенно отступала, позволяя солнечному свету задерживаться все дольше. В моем новом беспокойном состоянии такое изменение было кстати, и я провел зарождавшийся вечер в спальне, на табурете в дверях кладовки, перебирая сложенные в коробку рассказы, написанные мною много лет назад. Только когда читать стало практически невозможно, я поднял глаза и осознал, что солнце наконец зашло. И все равно продолжил ворошить стопки практически в полной темноте; старые рассказы, хотя и были зачастую глупыми и незрелыми, как по смыслу, так и по исполнению, казались неопровержимым свидетельством моего былого я и той мечты, что жила во мне прежде – и, может быть, до сих пор – и во многом меня определяла.

Ощущение того, что в комнате со мной находится кто-то еще, подкралось со спины, и в то же время в ушах зазвучал голос Бернарда с записи. Ты хотя бы перечитываешь свои старые рассказы? Блин, ты их хоть сохранил? Ты думаешь хоть иногда о том, что могло бы быть? Я оглядел комнату. Ничего.

От звука захлопнувшейся двери сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди, и я вскочил с табурета так резко, что потерял равновесие. Я пошатнулся, но сумел удержать равновесие и посмотрел на дверь спальни. Тони смотрела на меня с недоумением.

– Ты в порядке? – В последнее время она только об этом и спрашивала, и я не мог ее винить.

Я кивнул, глубоко вздохнул и попытался принять небрежный вид.

– Ты слышал сообщение, которое я оставила на автоответчике?

– Ага. – Я взглянул на часы. – Не думал, что ты придешь так поздно.

– Я не думала, что так выйдет, я просто хотела немного поработать после закрытия, но тут позвонила Марта и предложила куда-нибудь сходить перекусить. Мы несколько недель не виделись, и я решила, почему бы и нет? Решила, что ты не станешь возражать.

Марта всегда была исключительно подругой Тони, но не моей. Мы не очень-то ладили еще в старшей школе и, наверное, никогда уже не поладим, так что предпочитали держаться подальше друг от друга. Когда Тони хотела с ней встретиться, они встречались без меня.

– И как у Марты дела?

По всей видимости, Тони сочла этот вопрос риторическим и не ответила. Я подошел к прикроватной тумбочке и включил лампу, но Тони осталась стоять в дверях, куда свет не доставал, сжимая в одной руке сумочку и безвольно свесив другую. Ее костюм находился в некотором беспорядке, но я заверил себя, что это совершенно нормально, так как она ходила в нем целый день.

– Так что, тебе пришлось работать допоздна?

– Я подумала, что не помешает взять немного сверхурочных. Я все равно не всегда успевала справляться с работой на этой неделе, надо было заполнить кучу бумаг, и Джин не возражал, так что…

– С чего бы ему возражать.

Я ожидал, что она начнет оправдываться, защищаться. Но вместо этого она сказала:

– Я видела новости. Они узнали что-нибудь новое?

– Только опознали женщину, и все. Мать-одиночка из Нью-Бедфорда.

– Ужасно, – сказала она. – Просто ужасно.

– Это точно.

В первый раз с тех пор, как появилась в дверях, Тони посмотрела мне прямо в глаза.

– И ты серьезно думаешь, что Бернард может быть с этим связан?

– Да. – Я сел на край кровати. – И я думаю, что этим дело не закончится.

– Тогда тебе надо пойти в полицию. Рассказать им все, что ты знаешь.

– У меня нет никаких доказательств. По крайней мере, пока.

Она помотала головой, прикрыла глаза рукой.

– Поверить не могу.

Я позволил себе слабую улыбку.

– И не говори.

– А та запись, которую он отправил Рику? Разве там…

– Я хотел тебя об этом спросить, – перебил я. – Я знаю, что ты говорила обо всем с Джином, но мне надо знать, рассказывала ли ты ему о записи.

– С Джином я говорила только о той ночи, когда у тебя случились эти… проблемы. Я не говорила ему о записи и ни о чем из того, что мы с тобой обсуждали.

– Мне очень важно знать, что ты говоришь правду.

Она застыла в дверях совершенно неподвижно.

– Это правда.

Я сдержанно кивнул.

– Ты не думаешь, что вам следует отдать эту кассету полиции?

– Мы решили, что не следует.

– Почему вы не хотите ее отдавать? Я не понимаю.

– Рик не хочет впутываться в это дело больше, чем нужно.

– Но…

– И я тоже не хочу. Кроме того, мы уже проголосовали.

– Проголосовали? Боже мой, вы ведете себя так, будто все еще играете в своей крепости на дереве. Алан, все это очень серьезно.

– Мне не нужно рассказывать о том, насколько все серьезно. – Я позволил этим словам повиснуть в воздухе. – Мне нужно, чтобы ты пообещала, что никому не расскажешь об этой кассете. Ни Джину, ни Марте, никому.

Я мог только надеяться, что выражение моего лица не оставляло никаких сомнений в том, насколько это для меня важно. Какое-то время она смотрела на меня, затем подчинилась.

– Хорошо. Обещаю.

– Мы с Риком и Дональдом разберемся во всем своими силами. Так или иначе мы доберемся до сути всего этого бардака.

Тони пыталась не хмуриться.

– Но ты только что сказал, что вы не хотите связываться с этим делом.

– Мы не хотим связываться с полицией.

– Ты говоришь как какой-нибудь преступник.

Я пропустил эти слова мимо ушей.

– Нам надо самим во всем разобраться, только и всего.

– А почему ты думаешь, что вы сумеете что-то отыскать?

– Не забивай себе голову.

Из-под маски спокойствия, которую она столь отчаянно старалась сохранить, проступил гнев.

– И правда, о чем это я? Меня ведь это совершенно не касается!

– Несколько недель назад я был сумасшедшим. Но как только появился труп, внезапно…

– Я никогда не называла тебя сумасшедшим, Алан. Просто… Как мог Бернард сделать такое? Я все никак не могу этого понять. Мы знали его много лет, он был на нашей свадьбе, у нас в гостях, мы вместе болтали, обедали, смеялись, столько всего делили. Как мог… Мы ему доверяли, в конце концов. Как он мог в то же время убивать людей? Как он мог одновременно быть двумя разными людьми? Ты и правда думаешь, что это он?

Я отвернулся.

– Не знаю.

Тони зашла в комнату и заметила коробку с рукописями в дверях чулана.

– Твои старые рассказы, – произнесла она с нежностью, которая меня удивила.

– Да, я решил их пролистать. Глупость, понимаю…

– Вовсе нет. Тебе надо было продолжать писать. У тебя были такие способности.

– Способностями за квартиру не заплатишь.

– Тебе стоит снова начать писать.

– Ты знаешь, странная штука. – Я подошел к чулану и присел на корточки возле коробки. – Зачастую я не могу вспомнить, о чем думал десять минут назад, но просматривая эти рассказы, я точно знал, что чувствовал, когда написал каждый из них, что со мной происходило в то время, и даже о чем я думал, когда писал определенные предложения. – Я оглянулся на нее через плечо. – Разве не странно?

Она кивнула и положила свободную руку мне на плечо. Я посмотрел на нее, такая хрупкая рука. Партнерша, нянька, любовница, друг, беззащитная девушка и сильная женщина, жертва и защитница, хищница и жертва, – все заключено под этой нежной кожей, столько граней одного существа, связанных одной душой. Я отвернулся, сложил бумаги обратно в коробку и затолкал ее назад вглубь чулана, откуда достал. Когда я закрыл дверь и обернулся к Тони, она уже начала раздеваться, кинув сумочку на постель.

– Слушай, – сказал я самым серьезным тоном, – это должно остаться между нами – история с кассетой и все наши подозрения о Бернарде, хорошо?

– Ты уже это говорил. – Она бросила пиджак на постель и расстегивала блузку. – Я все поняла с первого раза.

– Я просто хочу убедиться…

– Я все поняла с первого раза, Алан. – Тони уставилась на меня с необычной для нее воинственностью. Затем, как медленно отступающий прибой, ее хрупкое тело расслабилось, плечи опустились. Тони отвернулась, выскользнула из блузки и позволила ей упасть на пол. – Или мне надо поклясться на стопке Библий, чтобы ты поверил?

– Я просто хочу, чтобы ты понимала, насколько важ…

– А, точно! Проверка на полиграфе! – Она повернулась и снова уставилась на меня. – Может, устроить мне проверку на детекторе лжи, а?

Меня ее шутки, если она и вправду шутила, не задевали, и мне стало интересно, чувствует ли она то же самое. Когда до Тони дошло, что я не собираюсь отвечать, она отвела свой убийственный взгляд, стряхнула с ног туфли и стала возиться с молнией на юбке. Стянув юбку до бедер, она принялась извиваться, пока та не упала на пол, после чего вышла из нее и подцепила большими пальцами резинку колготок.

Внезапно запахи из пиццерии внизу стали невыносимыми; или, может быть, они присутствовали постоянно, но я только теперь обратил на них внимание. Как бы там ни было, я отошел к окну и раскрыл его пошире в надежде, что свежий морской воздух изгонит вонь теста, консервированного томатного соуса и жареного мяса. Снаружи тьма набирала силу, сгущалась и обретала форму.

Отражение обнаженной фигуры Тони в стекле привлекло мое внимание. Меня охватило странное чувство, и хотя я и пытался изо всех сил от него избавиться, оно не проходило. Ощущение, что все мои умершие знакомые наблюдали за нами. Лицо каждого из них вспышкой возникало перед моим внутренним взором, затем пропадало, а я стоял и притворялся, что смотрю в ночь, хотя на самом деле следил за отражением Тони в верхней части окна; она собрала грязную одежду, отнесла ее к небольшой корзинке в углу и молча кинула вещи внутрь.

Позади нее в стекле возникали размытые, безликие и неопределенные фигуры, и казалось, что они постепенно проходят, проникают сквозь стены и пытаются до нее дотянуться. Я закрыл глаза и стоял так до тех пор, пока не уверился, что ощущения и видения отступили туда, откуда пришли, потом обернулся и увидел, как Тони накидывает легкий халат. Не обращая на меня внимания, она схватила два полотенца со своего комода и пошла в ванную, пробормотав:

– Я иду в душ.

– Это ведь не по любви? – Фраза не была вопросом, и Тони это почувствовала, потому что она замерла и оглянулась на меня. Гнев пропал, сменившись горечью. – То, что происходит между тобой и Джином. Это все не по любви.

Выражение на ее лице было таким, какое бывает после слез или неудержимых рыданий, только ничего подобного не происходило. По крайней мере, не у меня на виду. Она просто смотрела на меня с такой невыносимой грустью, что никакие слезы не могли бы в полной мере передать ее глубину. И сейчас, посреди ночи, в свете лампы Тони выглядела так, будто постарела впервые с тех пор, как мы познакомились. Крошечные морщинки вокруг ее глаз и возле рта стали заметнее, как будто она только теперь произвела их на свет. Она устала точно так же, как я, была изнуренной и опустошенной, и делала то же, что и другие: вставала каждое утро с постели и делала все, что в ее силах, и как могла сдерживалась, чтобы не закричать или не заплакать, не взорваться в приступе ярости и насилия, не распороть себе запястья, не броситься под автобус или просто не сдаться и позволить улицам и теням поглотить ее без следа. Она делала все, чтобы выжить и остаться в здравом уме, но выживание было не самым простым делом, да и в жизни должно быть что-то, кроме него.

Я снова закрыл глаза, на этот раз потому, что ее боль ранила и меня.

– Или я снова ошибаюсь? – спросил я.

– Да, – выдавила она, – ты ошибаешься.

– Так значит все-таки по любви?

– Все дело в дружбе, в поддержке, в умении слушать. В помощи, когда она мне нужна.

– У тебя с ним роман.

– Не могу поверить, что ты задаешь мне подобный вопрос.

– Это не вопрос.

Она вздохнула.

– Я иду в душ.

– Тони, – сказал я, надеясь, что мой голос не выдает всю глубину моего отчаяния, – в печали, в радости или безразличии мне нужно знать, есть ли в моей жизни хоть что-то настоящее, осталось ли в ней что-то тем, чем кажется, понимаешь?

– Понимаю. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Я очень хорошо тебя понимаю. А знаешь, почему? Хочешь знать, почему я так хорошо тебя понимаю, Алан? – Она на секунду умолкла, затем продолжила: – Потому что мне нужно то же самое.

С бухты подул ветерок, всколыхнув занавески; с улицы донесся вой сирены. Мимо пронеслась пожарная машина, следом за ней – скорая. Было еще недостаточно тепло, чтобы оставлять окна нараспашку на всю ночь, так что я счел это знаком и закрыл окно, как будто надеялся, что мне удастся отгородиться от остального мира так же, как от шума Главной улицы. Я замер у окна, отказываясь смотреть на стекло из страха перед тем, что может смотреть на меня оттуда. Все внезапно стало таким бессмысленным.

– Просто скажи, что это не по любви, – попросил я так тихо, что не был даже уверен, расслышала ли она.

– Почему ты всегда предполагаешь, что нам хочется разного?

– Просто скажи.

– Это не по любви.

У меня перехватило дыхание, потом свело живот, и я подумал, что меня вот-вот стошнит, но ощущение прошло быстрее, чем я предполагал. Обстоятельства как будто не располагали к скандалу, воплям и слезам и прочим драматическим средствам, обычно связанным с подобными разборками. Вместо этого мной овладело почти что спокойствие неутолимой тоски, что-то вроде немедленного состояния скорби. Бернард был мясником. Моя жена спала с другим мужчиной. Мир разбился и разлетелся на миллион осколков. И все это произошло абсолютно беззвучно.

– Ты всегда так отчаянно одинок, – сказала она. – Даже когда я стою рядом с тобой.

Я подавил желание протянуть руку и коснуться ее, обнять ее и уверить, что все будет хорошо. Но вместо этого я пожал плечами, не зная, как поступить.

Видя в моей нерешительности возможность сбежать, Тони разочарованно покачала головой и пропала за дверью ванной комнаты. Вскоре зарокотали трубы, зашумел душ, и я представил ее себе обнаженной, под струями, в клубах пара: мыльные руки скользят по мокрой коже, очищая тело, которое я знал до мельчайших подробностей.

Я задумался о той женщине с кладбища животных. Принимала ли она душ в день гибели? Пыталась ли она тоже отмыться? Не была ли эта попытка запоздалой? Знала ли она, что этот день был последним в ее жизни? Прожила ли она свой последний день на Земле, хотя бы догадываясь о поджидавших ее ужасах, или они были полнейшей неожиданностью, и мрачный жнец выскочил из-за пенопластового камня, как какой-нибудь шутник в дрянном парке развлечений?

Мне казалось, что все мы похожи, все до единого выщерблены и поцарапаны, побиты жизнью и кое-как держимся на булавках и клейкой ленте, раненые бойцы, готовые принять последний бой перед неизбежным поражением. Иногда рассмотреть за ложью правду просто, иногда нет. Так или иначе, это не имело значения. Правда была мне необходима, и я намеревался узнать ее, какой бы ужасной она ни была.

В ответ в мое сознание заполз и свернулся там образ Бернарда: он, еще подросток, сидит возле рельсов и смотрит на старое кладбище животных, а над его головой вскипают и ширятся черные тучи, предвещая грозу, которую не может остановить ни один смертный. Может быть, мы все понимаем неправильно, – шепчет он из прошлого, холодя мне ухо мертвым дыханием. – Может, мы начинаем жить… только после смерти.

– Может быть, – прошептал я в ответ. – Может быть.