Глава 14

Однажды, убираясь на чердаке летней кухни, я нашел нечто интересное. На полке, покрытой густым слоем пыли, стояло несколько старых книжек и древних фолиантов, попорченных жучками и влагой. Как любитель чтения, я, конечно, не преминул возможностью изучить их. Но лишь одна из них, тонкая и жухлая, с пожелтевшими страницами, отдающими плесенью, целиком поглотила меня. На обложке можно было разобрать: «Мои опыты». Неужели это опять про Анализ? Я сразу вспомнил Самшир, где нам вдалбливали в головы, что эта книга – чуть ли не священный свод Амон Ра, мол, она обязана быть в библиотеке каждого эйорхольца.

Мне хотелось брезгливо отбросить книгу в сторону, но я все-таки раскрыл ее и даже не заметил, как углубился в чтение. Я ошибся. Это было очень редкое издание, и в нем рассказывалось скорее о тех вещах, которых среднестатистическому гражданину знать не положено. Небольшой рабочий журнал. Повествование велось от лица Клаусса Мерхэ, того самого лупоглазого негра, изобретателя Анализа. Его опыты показались мне достаточно любопытными, а в определенных местах я даже находил мысли и переживания, схожие с моими. А один отрывок, имевший для меня первостепенное значение, я запомнил почти наизусть.

«…мы не сразу решились провести эксперимент на человеке, понимая, насколько это может быть опасно как для него самого, так и для общества в целом. Но профессор Колдин настоял на своем. Мнения в нашей коллегии разделились. Кто-то был уверен, что эксперимент обязательно выгорит, и в этом – безусловная польза науке, другие же сомневались в самой технологии. Однако никто из научного состава не решался провести его на себе.

Впрочем, после долгой волокиты с документами и страховками эксперимент все же провели. По объявлению мы нашли молодого человека итальянского происхождения, Адриано Ли. За солидную сумму денег он подписал договор.

Это был высокий юноша со светлыми волосами, астенического телосложения.

Выписка из истории болезни: «Рост 182. Вес 69. Биохимия крови в норме, болезнь Рю и гепатит отрицает. Холост. Работает в книжном магазине».

Исследование провели очень быстро. Посему выходило, что испытуемому осталось жить пятьдесят два дня, три часа и семь минут. При этом мы могли гарантировать достоверность не более 99 %.

Это вызвало ожесточенные дискуссии. Мнения в научных кругах опять разделились – на сей раз в неравном отношении. Треть полагала, что мы обязаны сообщить испытуемому правду. Остальные говорили об опасности этого знания и непредсказуемости исхода.

– Мы не можем давать голословные заявления такого порядка, – высказал свою позицию председатель комиссии.

Но буквально на следующий день испытуемый пришел к нам сам, с требованием раскрыть результат.

– Вы обязаны сообщить его. – Он был непреклонен.

После долгого совещания и нескольких расписок, разграничивающих ответственность, мы уступили и сообщили все как на духу.

Конечно, от испытуемого стоило ожидать именно такой реакции. Он не поверил нашим словам.

– Это смешно! – пожал он плечами. – Ну, хоть деньги получил.

Тем же вечером он дал интервью журналистам, и спустя несколько часов эта новость стала известна по всей Европе.

Нам оставалось лишь терпеливо ждать. К чему мы стремились? Разумеется, с одной стороны, никто не желал скорой смерти этому человеку. С другой же стороны, неверный результат дискредитировал бы все наши исследования. Нас бы просто подняли на смех как лжеученых, а о госфинансировании можно было забыть.

Через две недели испытуемый явился сам.

– Я потерял сон, – сказал он.

Мы рекомендовали ему успокоительные и ромашковый чай.

– Что именно вас беспокоит? – спросил доктор Сечин.

– В основном, конечно, репортеры, – покосился на окно испытуемый. – Преследуют меня всюду. Вредные, как клопы.

– Если дело только в них…

– Не совсем. Пожалуй, я пойду.

Спустя десять дней он стал ходить к нам почти ежедневно. Выглядел апатичным и измученным. И лишь тогда он признался:

– Боюсь, я начинаю верить в эти проклятые цифры.

– Вам нужен покой.

– К черту утешения! Судя по вашим табличкам, мне осталось жить меньше месяца. – Он швырнул о стену кружку Сечина. Она разбилась вдребезги.

С каждым днем его самочувствие ухудшалось. Мы узнали, что он бросил работу и круглые сутки сидел дома. Это был переломный момент – именно с того дня я искренне пожалел, что решился на эксперимент. Больше всего был недоволен доктор Сечин. Но, мне кажется, при его равнодушии к личности испытуемого, это недовольство скорее было вызвано «пострадавшей» кружкой.

Однажды испытуемый явился к нам радостный и довольный.

– Я знаю, что ваш Анализ – полный бред! – воскликнул он. – Я долго размышлял над тем, как вы его сделали. Что, если сейчас я пойду и прыгну с Вестлендского моста? А? Совпадут результаты? Шиш с маслом! Вы не можете просчитать все варианты. Это же попросту невозможно! Ну переедет меня трамвай, утону ли я в ванне, или же мне на голову свалится рояль. Не все ли равно? Кто гарантирует, что я умру именно через двадцать один день, в эту «дату Х»? Что молчите? Шарлатаны!

Он тараторил скороговоркой.

– Больше я не поверю ни единому вашему слову! – И захлопнул за собой дверь.

Я выглянул в окно. Испытуемый, качаясь из стороны в сторону, бежал по улице.

Вечером я позвонил ему. Удивительно, но он сразу взял трубку.

– Что нужно?

– Я знаю, что вам страшно, – сказал я ему.

Он молчал. Я выдержал паузу.

– Приезжайте завтра. Мне действительно жаль.

– Вы втайне надеетесь, что Анализ сработает.

Мне показалось, что я услышал всхлип, похожий на плач.

– Я жду вас.

Но он не приехал.

Не явился он и на следующий день.

– Это может обернуться серьезным скандалом, – сказал Сечин.

– В первую очередь, подумайте о чувствах этого человека, а не о себе! – Я вышел из себя.

– Но именно вы целиком поддержали идею эксперимента. Разве нет? Забыли, что человек – это не просто крыса, над которой можно безнаказанно ставить опыты!

Я перевел дыхание.

– Нужно обследовать испытуемого.

Утром мы поехали к нему домой. Он не открывал, и мы приняли решение ломать дверь. Вызвали слесарей и полицию.

«Как бы не случилось ничего плохого», – подумал я.

Несчастный лежал на кровати в позе зародыша и глухо стонал. Телодвижения его были неточные. Лицо бледное. Руки мелко дрожали.

– Прошу вас, уйдите, – сказал он.

– Адриано, мы вам поможем.

Мы увезли его на обследование. Он прошел несколько тестов Роршаха, Люмена и тест на IQ. Через пару часов мы сделали снимки мозга и кардиограмму сердца. Это ужаснуло нас. По результатам было принято решение перевести испытуемого в отделение психиатрии на особый контроль.

Шизофрения под вопросом.

При обследовании выявлено недостаточное кровоснабжение лобной доли мозга, вероятно возникшее после объявления результата Анализа. Мы считаем, что травмирующее эмоциональное событие вызвало непереносимый стресс, который привел к подобным расстройствам.

Вместе с тем интеллект и логические функции мозга оказались в норме. Несмотря на частичную дезорганизацию мышления, они были в прекрасном состоянии. Тесты на IQ показали очень высокий уровень интеллекта (оба раза отметка за 150 баллов). Удивительный случай.

Испытуемому были назначены психотропные препараты группы Т-23 и социальная терапия.

За несколько дней до наступления срока отмечена полная дезорганизация мышления, присутствие в сознании стойких бредовых идей и признаки галлюцинаций. Испытуемый уже не понимал, где кончается реальность и начинается вымысел. Он был буквально одержим параноидальными мыслями о том, что Анализ – ложь.

Адриано Ли умер во сне, точно через пятьдесят два дня, три часа и семь минут после Анализа.

Мы зашли к нему в палату всей врачебной коллегией, так как знали, что придется освидетельствовать смерть. Он лежал на левом боку, положив под щеку ладонь. Лицо его было расслабленным, рот приоткрыт.

Вскрытие показало острую сердечную недостаточность…»

Этот журнал перевернул все мое мировосприятие. Я невольно съеживался во время чтения. Неужели меня тоже ждет безумие? Ведь больше всего я боялся сойти с ума и причинить вред Ионе или еще кому-нибудь. Меня вдруг царапнула мысль: верно ли то, что сумасшествие отнюдь не грозит человеку, если ему сделали Анализ сразу после рождения? Что, если бы я знал об ограниченности своей жизни еще с пеленок, а благоразумное воспитание заставило бы меня воспринять это как неоспоримую данность? Боялся бы я тогда за свой разум?

Я вспомнил город Лье-де-сад. Тот самый мегаполис-эксперимент, о котором однажды рассказывал мне Арктур же Софен. Еще со времен образования Эйорхола там было принято делать Анализ детям сразу в палатах роддома. Каждый житель Лье-де-сада уже с молоком матери впитывал информацию об отмеренных ему годах.

– Это невероятно странное место, – говорил Арктур. – Я был там проездом. Все жители словно под гипнозом, вечно улыбаются такой жуткой, растянутой улыбкой. А на каждом втором плакате: «Внесем в нашу жизнь меньше неопределенности!» Вы не поверите, но почти у каждого из них начисто отсутствует страх перед смертью. Вернее, его мистическая составляющая. По-моему, их совсем не заботит дата Х.

– Неужели они все довольны отведенными им годами? – спросил я.

– Видимо, да. Это знание вкладывается в голову ребенка еще с младенчества. А потому смерть воспринимается как данность. Там даже случаев суицида почти нет. Помню, при мне один мальчик гордился, что проживет 72 года и еще пару месяцев, при этом другой без тени зависти говорил, что умрет в 23 года, какая-то крохотная девочка хлопала глазками – мол, ей жить еще меньше – 15 лет и 3 месяца. Я осторожно спросил, боится ли она. Она сказала, что «так надо».

– «Так надо»? – изумился я.

– Именно! – воскликнул Арктур. – А взрослые лишь посмеиваются над скорой смертью, а если она далеко, то и вовсе не помнят о ней. Там даже разработаны и введены особые стандарты – «Правила жизни разных классов». Все разложено по полочкам, что делать и куда стремиться, если на твоем счету год, пять лет, десять лет и так далее. Очень доступно.

– Странно, что до сих пор повсеместно не ввели этот «ранний Анализ».

– Думаю, дело за малым, – сказал Арктур. – Уверен, что скоро его будут делать всем новорожденным деткам…

В начале августа до Фарфаллы дошла новость о самоубийстве директора детского дома Самшира. Одному Богу было известно, каким же образом этот человек, к своему почтенному возрасту ставший агнцем, до сих пор оставался на столь ответственном посту.

Вспоминая его тощее испитое лицо, его безграничную преданность Анализу, я не мог поверить в трагедию. По городку ходили слухи, будто виной всему было безумие. Директор сошел с ума от любви к одной девице легкого поведения.

Эта красавица, бесподобная Патриция, чье тонкое запястье обвивал золотой браслет с кулончиком в виде бразильской пумы, в своем чарующем обличье могла обворожить любого мужчину. Директор долгие годы добивался ее руки, но однажды Патриция исчезла, просто исчезла, и больше ее никто не видел. Мысль о том, что она уже никогда не войдет в его жизнь, ее едва уловимый запах, который еще витал по мрачным комнатам, привели его в сад, где распустились черемухи, осыпанные белым конфетти нежных цветов.

Говорили, будто он вспомнил некую забытую притчу, которую рассказывала ему мудрая бабушка, притчу о шестилистных цветочках сирени, несущих счастье и избавление от бед. Что сто́ит найти такой цветок – и в жизни снова наступит белая полоса, все возобновится с чистого листа, и он возблагодарит Бога за оказанную милость. Словно пятилетний ребенок, лелея в груди чувство надежды, он подошел к роскошной сирени, которая раскинула свои фиолетовые кудри рядом с беседкой.

Он был уверен, что в этой сирени заключено все его существование – сто́ит найти драгоценное соцветие, и все изменится. Это был последний шанс на лучшее. Он даже убедил себя, что тогда неземная Пат вернется к нему, он бросит проклятую работу, и они вместе откроют ювелирную лавочку, как он мечтал с детства; у них родятся две прелестные девочки, которые будут изумительно играть на рояле, а сам он умрет стариком, счастливым и древним. Так он рассуждал вслух, и его случайно услышал садовник с соседнего участка.

Директор протянул руку к благоухающим сиреневым гроздьям, заострил свой взгляд, но тотчас же побежал к другому кусту, вгляделся в ветви и вдруг начал бешено рвать ароматные соцветия и листья, а после швырять их на раскаленную землю. Затем он глубоко втянул искалеченный запах весны со своих мокрых ладоней и опрометью помчался в дом: казалось, будто он обезумел.

– Они все шестилистные! Как такое возможно? Абсолютно все! – Гримаса боли исказила его лицо. – Они все обманывают меня, все презирают… Они просто смеются надо мной! Даже эти мерзкие цветы! Они все заодно с дьяволом.

Он вбежал в темную комнату и налетел на книжную полку. Она рухнула, образовав пыльную бурю, в которой в мгновение ока утонули сотни разноцветных энциклопедий и доисторических фолиантов, древнеегипетские папирусы и пергаменты, его собственные писательские труды и почетные медали. Он запрыгнул на лакированный столик, сорвал с петли турмалиновую люстру, сокрушил ее о паркет, сдернул с себя мягкий кожаный ремень, который в знак уважения подарила ему Пат, и, даже не подозревая, что именно в эту секунду наступила его дата Х, связал морскую петлю и повесился.

Я еще помнил те дни, когда директор говорил на лекциях, что дата Х совпадает даже у самоубийц. Если психика человека ломается, время для него начинает течь по-особенному. Один день кажется целой неделей, а неделя – днем. Человек начинает бродить по закоулкам своего сознания, запутываясь в навязчивых идеях и мечтах, прячась от страхов и бесконечных кошмаров. Возможно, это и сыграло с директором Самшира злую шутку.

Я ловил себя на мысли, что слишком часто думаю об Анализе. Во всех разговорах людей мне чудилась лишь эта тема. Я выхватывал ее из контекста, игнорируя беседы о спорте, еде и искусстве. Однажды я вычитал, что это называется «избирательное восприятие». Так, беременная женщина начинает повсюду замечать других беременных женщин, хотя раньше это случалось в лучшем случае раз в год. По-видимому, я все больше становился пленником подобных размышлений.

Я вспоминал сумасшедшего, который рвал на себе волосы, вспоминал директора, качавшегося на ремне, и мне тоже начинало казаться, что безумие охотится за моим разумом. Я был ровно в одном шаге от него. Эта мысль всегда жила со мной, но я не решался признаться Ионе, что боюсь причинить ей вред.

Дни плавно перетекали один в другой, и вдруг случилось нечто вопиющее.

Об этом трубили на каждом углу. Вышло то самое постановление № 12 Правительства Эйорхола о запрете агнцев в Самшире. Говорят, на улицах столицы было невероятное столпотворение, и у многих от этой дикой новости волосы вставали дыбом. Мгновенно замерла работа на заводах, а студенты нескольких специализированных университетов для воинов неожиданно вышли на забастовки, которые пришлось разгонять с помощью ледяной воды. В постановлении было сказано о запрете въезда и проживания на территории Самшира лиц класса «А» с запасом времени меньше года, и это означало, что десятки тысяч агнцев, оказавшиеся по ту сторону закона, должны были в течение трех суток покинуть пределы города.

Агнцы выставлялись как неблагонадежный слой общества, пресыщенный криминалом, психически больными индивидами, другими словами – классом, который мешал нормальной жизни иных классов. Но изгонялись отнюдь не все. Появились официальные списки агнцев, которых власти признали «социально опасными», тем самым определив их дальнейшим местом проживания специальные поселения. Об этом писал еще Клаусс Мерхэ в одном из своих драгоценнейших опусов. «Неприкосновенными» остались лишь «почетные агнцы», имевшие на своем счету как минимум три перехода из класса в класс, верой и правдой служившие идеалам Эйорхола.

Нас, жителей Фарфаллы, эта новость почти не коснулась, однако породила опасения, что политика Правительства не ограничится одним Самширом. Все так же, тихо и беззаботно, протекала жизнь в нашем крошечном городке, все так же люди перекрашивали лачуги в небесно-голубой оттенок и уходили в лучшие миры. И, как будто им на замену, приезжали новоиспеченные агнцы, в глазах которых мерцал либо безудержный страх, либо смирение. Они начисто белили незабудковые дома известкой, и вечная карусель Жизни и Смерти нашего городка вставала на круги своя.

Люди умирают по-разному. Как правило, бо́льшую часть населения подстерегает естественная смерть или несчастный случай во время падения или купания. Однако я знал несколько случаев самоубийства и даже одного самосожжения (то был молодой монах-отшельник, живший на окраине Фарфаллы): даты Х этих людей, разумеется, совпадали тютелька в тютельку. Некоторые приходили в состояние крайнего помешательства, много буянили и в конечном итоге напивались в хлам, запершись на тугой засов в своем домике; на следующий день приходилось ломать двери. Иные, напротив, тщательно прибирали свою комнату, начисто подметали пол, аккуратно складывали на тумбочке вещи, а после с отрешенным видом уходили в лес или на скалы, и больше их никто и никогда не видел.

Ко многим агнцам, глубоко верующим, за несколько дней до конца прибывал местный пастор, который исповедовал их и причащал перед смертью, чтобы праведная душа с легкостью вознеслась на небеса. Откуда-то, с другого конца света, приезжали далекие родственники, мать с отцом, дети, братья и сестры, чтобы попрощаться с лежащим на мнимом смертном одре. Это до ужаса странно – отправлять человека в последний путь, когда он жив-живехонек и на первый взгляд ему совершенно ничего не грозит.