Нужная квартира находится быстро. У этой двери как-то особенно уютно, но слишком уж чисто. Коричневый коврик с жесткой щетиной будто только что купили в магазине товаров для дома. На дверной обивке – ни единого пятнышка. А уж этого звонка точно либо никогда не касались, либо его каждый божий день протирают чистой тряпочкой.

Лев некоторое время переминается с ноги на ногу, не зная, позвонить или постучать. В итоге решает отправить сообщение через мессенджер:

Ответ не заставляет себя ждать:

И в конце – непривычный для их переписки смайлик с длинным носом и электронной ухмылкой.

Дарья открывает дверь не сразу. Сначала щелкает задвижка, затем секунд на пять воцаряется тишина, и только потом поворачивается сам замочный механизм.

Такой Лев Дарью еще никогда не видел. В элегантном домашнем платье и тапочках, в которых прямо сейчас выходи хоть за хлебом, хоть в театр. Простой дневной макияж: ресницы, брови, немного румян на бледные щеки. Светлые волосы собраны на затылке в небольшой озорной хвост.

Она такая юная, свежая. Это совсем не та промокшая пташка, которую он впервые сумел внимательно разглядеть на берегу Москвы-реки.

Лев пытается представить Дарью кромсающей лицо пузатого директора школы, но выходит очень карикатурно.

– Муж где? – Вроде бы не делают ничего неправильного, но спросить все равно нужно.

Тапочки, которые Дарья подает гостю, как раз, наверное, Дениса, только вот это Лев выяснить уже не пытается.

– В автосалоне. – Женщина кривит личико. – Хотя, конечно же, мы оба знаем, что не там.

Этот разговор не нуждается в продолжении: оба по натуре не являются сплетниками. Каждый переваривает сказанное Дарьей молча, с горьким осадком, который остается от перезаваренного чая.

– А дети?

Словно бы услышав, что речь идет именно о них, в коридоре появляются веснушчатые физиономии близнецов. Олег и Артур – сама невинность. В обеих руках у братьев зажаты расписанные вручную фигурки солдатиков.

– Здрасьте.

– А вы, собственно, кто? – Артур утирает нос рукавом кофты с изображением Микки Мауса. Привезли из Диснейленда, где отдыхали прошлой весной. Олег, конечно же, катался только на детских аттракционах, а вот Артура чуть ли не силком оттаскивали от всего самого жуткого и опасного. В знаменитом «лифте» мальчишка катался целых три раза и готов был продолжить, если бы родители разрешили.

Лев решает подойти к знакомству с полной ответственностью:

– Очень приятно познакомиться, молодые люди. Меня зовут Лев, – смотрит мужчина на детей через стекла прямоугольных очков.

Ни один из близнецов не отвечает на предложенное рукопожатие. Олег молча исчезает в своей комнате, а Артур еще несколько секунд оценивающе смотрит на приятеля матери.

– Ясно, – серьезно и по-взрослому кивает мальчик, а затем тоже уходит.

– Вот такие у меня дети, – смеется Дарья; жестом приглашает Льва идти за ней в кухню.

Если бы они были знакомы до этого, то Лев бы подумал, что ничего в этой домашней Дарье, пахнущей сладкими специями, не изменилось. На столе – белоснежная скатерть в мелкую розочку, расшитая собственноручно Дарьей; строй коричных булочек, только из духовки, и хрупкие фарфоровые чашечки, которые ни капельки не похожи на здоровенные кружки, из которых привык пить Лев.

– Угощайся, – Дарья пододвигает блюдо поближе к гостю.

Лев откашливается.

– Не пойми меня неправильно: выглядит очень вкусно… Боюсь только, после случившегося вообще кусок в горло не лезет.

Не ясно, после какого именно случившегося, потому что случилось уже слишком много, чтобы беспокоиться только о чем-то одном.

– Как хочешь, – пожимает плечами женщина, – а я возьму. У меня от стресса, наоборот, голод просыпается. Мне как будто надо есть за двоих, – осмеливается она пошутить уже с набитым ртом.

Лев вздрагивает и еще некоторое время смотрит в окно, туда, откуда открывается вид на широкий автомобильный мост. В хорошем районе Озерковы все-таки живут. Лев снимает квартиру не так далеко отсюда, но одно дело съемное жилье, съедающее почти всю зарплату, другое – собственное гнездышко.

Протирает очки подолом полосатой рубашки, водружает их на место и только затем переводит взгляд на Дарью:

– Так… На что это похоже? Это ощущение.

– Как будто кто-то щекочет мой желудок, – подумав, отвечает Дарья.

– Желудок?

– Внутренности, короче. Я не помню, что там точно находится: в школе давно училась.

– И что ты теперь будешь делать?

– Зависит от того, надумаешь ли ты еще бросаться в речку. Потому что у меня есть предположение, что эта тварюга найдет тебя в любом конце вселенной и утопит самолично за любые поползновения в сторону загробной жизни.

Чай – горячий, настоящий, не из пакетика – пахнет апельсиновой цедрой. Можно сказать, предстоящей зимой, о которой уже напоминает и хрупкий холодный воздух, и оголившаяся земля.

– А если серьезно?

– А если серьезно, то сам подумай: к какому врачу я ни обращусь, любой захочет запереть меня в четырех стенах. А чудовищу это не понравится. Оно сильное, Лева, еще какое. Вытащило взрослого мужчину из реки, хотя я вообще плавать не умею. – На верхней губе блестит немного сливочного крема от булочки. – Куда еще? Можно пойти к ведьме или священнику. И даже не знаю, кому я доверяю меньше.

Когда тебе пятнадцать, жизнь кажется бесконечной. Ты только и думаешь о том, как будешь наслаждаться каждым моментом, когда станешь по-настоящему взрослым. Будешь есть пиццу на ужин каждый день… Ну, или через день, чтобы не слишком-то сильно толстеть. Будешь смотреть телевизор допоздна, все выходные рубиться в компьютерные игры (и раздраженная после смены в больнице мать ничего не скажет!). Будешь коллекционировать диски любимых групп, на которые сейчас не хватает денег. А еще будешь одеваться, как хочешь, а не носить то, что выбрали родственники, потому что это продавалось со скидкой. Вообще деньги считать не будешь. В конце концов, это всего лишь бумага, которая приходит и уходит.

Вот и получается, что в пятнадцать лет человек живет только мечтами о светлом будущем, а потом продолжает так существовать и в двадцать пять, и в тридцать лет, как по привычке.

Однако пятнадцатилетняя девочка на заднем сиденье одиннадцатой «Лады» цвета бетона знает еще и то, что никогда не будет ездить на такой машине. Автомобиль будто кричит о том, что его владельцы – неудачники на грани среднего класса. А если кто еще узнает, что машина куплена в кредит, так вообще здороваться перестанет. Лучше на метро ездить, чем на этом «чуде» российского автопрома.

Только вот в их районе метро откроют еще через пару десятков лет.

– Пристегнулась? – беспокоится мать за рулем. Водит она не то чтобы ужасно, но значок «туфельки» на заднем сиденье приклеила вполне обоснованно.

– Да, – пыхтит девочка, вслепую пытаясь нащупать паз для ремня. Наконец раздается победный щелчок, и можно спокойно послушать музыку. Это, конечно, не привезенный из Америки айпод, как у одноклассницы Катьки, но в качестве обязательного элемента подросткового бунта сойдет.

– Доча, хватит слушать эту свою попсу. – Мать уверенно включает радиоприемник, и из дешевых пластиковых колонок доносится джазовый скрип. – Давай проведем время вместе, в кои-то веки.

– Я вообще-то никуда не ухожу, – возражает девочка, вынув из левого уха один наушник.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

– Нет, не понимаю.

Невзирая на потенциальную опасность, женщина оборачивается и с укором смотрит на дочь:

– Не передергивай. Обязательно спорить со всем, что я говорю?

– Я не спорю.

Резкий поворот налево, и машину заносит немного в сторону, но вроде бы ничего страшного. Никто из водителей соседних машин даже не сигналит.

– Мне интересно посмотреть, как ты будешь со всем справляться, когда у тебя будет ребенок, работа сутки через двое и все хозяйство в придачу.

Девочка на заднем сиденье не понимает, что такого сложного в этом самом «хозяйстве». Не можешь – не убирайся, покупай готовую еду и уж тем более не мой каждый день обувь за все семейство. Те самые дети, ради которых ты так горбатишься, только спасибо скажут.

– Не отвечаешь? – Уже взвинченная мать краснеет, словно ее душит сделанный под шелк шейный платок в красный горошек. – Вот так ты мне платишь за мою заботу, да?

– Мам, не начинай.

Когда станет взрослой, никогда не будет выглядеть такой дурой, мысленно обещает себе девочка.

– Это я начинаю? Да я вообще ничего не делаю! – Раздраженная женщина резким движением вырубает радиоприемник, и в салоне воцаряется тишина. Тишина не густая, а редкая, рассеянная, потому что печку в этой машине из-за экономии включают только в самые трескучие морозы.

– Значит, не делаешь, – соглашается дочь.

– Еще и передразнивает… – Не ясно, чего в голосе больше: разочарования или усталости.

Они выезжают на шоссе. Раннее утро выходного дня, поэтому машин относительно немного, и многие с ветерком мчатся по мокрому после дождя дорожному покрытию. Одиннадцатая «Лада» же еле тащится во втором ряду.

Девочка на заднем сиденье продолжает мечтать о том, что она сделает, когда станет взрослой и наконец съедет от матери. Во-первых, она покрасит стены квартиры, где будет жить, в цвет слоновой кости, такой благородно-спокойный. Это ни в какую не сравнить с аляповатыми полосатыми обоями, которыми мать облепила всю квартиру, потому что эти обои она нашла в отделе уцененных товаров. Есть вещи, на которых можно экономить, а есть те, на которых нельзя. Она никогда не станет экономить на том, что будет первым видеть каждый день, открывая глаза.

И на детях своих она экономить не будет.

Мать такая ответственная, аж до тошноты. Покупает только свежие овощи, только кожаные ботинки, пусть страшные, как атомный взрыв, и резину на колесах меняет, несмотря на дыры в кошельке. Видимо, это то, на чем она не может экономить. На самых глупых вещах.

Только вот эта самая резина их сегодня не спасет, хотя могут ли они обе об этом знать?

– Мам, поднажми.

Но мать все еще обижена. Сжав сухие ненакрашенные губы, она, назло дочери, ползет еще медленнее. Пешком, наверное, быстрее было бы. Вот позорище, слов нет.

В окне соседнего автомобиля девочка замечает симпатичного подростка. Длинная светлая челка, голубые глаза, как лазерные лучи, сверкающие даже сквозь чуть затемненное стекло. Парень тоже слушает музыку, и его голова болванчиком ритмично вторит звукам в наушниках.

Красная машина с подростком внутри проносится мимо, и взгляды молодых людей пересекаются всего на мгновение. Вполне возможно, что он вообще на нее не смотрел, и это все кажется, но от этого не легче.

– Мам, мы плетемся как черепахи.

Голос матери сухой, почти без эмоций, но, как тонкая корочка льда на дороге, в любой момент готов треснуть и обнажить отчаяние.

– Стыдишься собственной матери?

– Нет, – врет девочка.

– Тебя бы в мое время, – вздыхает родительница. – Уж мой отец – царство ему небесное – выпорол бы тебя как следует. Твой бы не смог, он мямля.

– В машине?

Спор глупый, не имеет смысла, начала и конца. Противостояние того типа, когда все просто устали и не имели в виду ничего дурного, но остановиться уже не могут. Рубикон обе уже перешли.

– Чушь не неси. Конечно, на улице, чтобы все люди видели. Вот прям у этого позорного столба, – кивает женщина на оставшийся позади фонарный столб.

Руки отрываются от руля всего на мгновение, но этого хватает.

Говорят, когда такие вещи происходят, жизнь будто проносится перед глазами. Или все видится в замедленном действии. В общем, случается что-то киношное, ненастоящее, состоящее из желания режиссера растянуть момент и вызвать сострадание у зрителя.

В реальности же все происходит так быстро, что там не то что жизнь – слово не успевает промелькнуть.

Хотя, возможно, и в этой картине есть что-то нереальное. Ну не может с ними такое произойти. Не могут они, мать и дочь, обычные, среднестатистические, привлечь такое пристальное внимание самой госпожи судьбы.

По встречке со скоростью молнии несется грузовик. Водителя не разглядеть, но если бы это было возможно, то он предстал бы перед ними грузным мужчиной «чуть за пятьдесят». Густые усы с проседью, заношенный стеганый жилет, торчащая из переднего кармана, куда он обычно тянулся не раздумывая, пачка сигарет. А еще они увидели бы этого мужчину лежащего лицом на приборной панели; тело неестественно наклонено вбок.

«Сердечный приступ», – вынесут позже вердикт, но это потом. Сейчас эта массивная туша всем своим стодвадцатикилограммовым весом давит на педаль газа, и машина несется вперед, с каждой секундой набирая скорость.

Мать, по идее, должна была быстро перестроиться или в крайнем случае быстро крутануть руль вправо. Но она, как кобра на восточном базаре, завороженно смотрит на дудочку своего хозяина, не в силах ни отвести взгляд, ни пошевелиться.

Считаные мгновения нужны фуре, чтобы снести с дороги маленькую серебристую «Ладу». Машина переворачивается в воздухе, задевает несколько соседних легковушек и остается лежать на земле черепахой с перевернутым к небу распотрошенным мягким пузом.

Горячий металл плавится в единое целое вместе с телами, запертыми внутри автомобиля. Он сплетается с человеческой кожей осторожно, почти любя, чтобы никогда уже не расставаться.

На лице у матери застывает выражение полного безразличия, которое она так безуспешно пыталась имитировать всего минуту назад. Только теперь в открытых пустых глазах сквозит настоящее равнодушие, потому что о чем еще можно беспокоиться, когда все так бесповоротно свершилось.

Наверное, это к лучшему, что боли мать почти не почувствовала.

Дочери же в каком-то смысле приходится хуже. Она дышит. Тяжело, хрипло, отрывисто, но дышит, и жизнь все еще теплится в ее душе одиноким угольком.

Удивительно, но рассудок ни капельки не помутнел. Наоборот, каждая деталь, каждый звук становятся ярче, четче. Собственное сердцебиение девочка слышит громче, чем звонарь слышит колокольный набат.

Поэтому, когда она видит рядом с собой лицо незнакомого мужчины, то ей еще хватает сил, чтобы удивиться.

«Кто ты?» – спросила бы она, если бы могла.

– Теперь уже не важно кто, – спокойно отвечает пастырь.

Время идет, но его внешний вид не меняется и через столетия: черный плащ с огромным капюшоном, затеняющим лицо; в руках – посох, испещренный мелкими рисунками и завитками. Вот громовержец выглядывает из-за грозового облака, а вот леший недобро поглядывает на забредших в лес чужаков. Вместе картинки образуют историю, которую Волчий пастырь несет с собой, куда бы ни отправился.

«Тогда зачем ты здесь?» – спокойно интересуется девочка. Как будто кругом не пахнет бензином и кровью и мать на переднем сиденье не превратилась в тряпичную куклу.

– О, у меня особая миссия. Я решаю, кому жить, а кому умереть.

«Смерть, что ли?»

– Вовсе нет. – Голос у пастыря низкий, убаюкивающий. – Смертью занимаются бабы-повещалки, а ими в свою очередь командует Марена. Моя работа более тонкая и требует острого ума и стальных нервов. От меня зависит равновесие. Нет, не добра и зла, как ты думаешь, потому что нет в этом мире добра, как нет в нем уже и отпетых негодяев. Внутри каждого из вас, – мужчина длинным указательным пальцем тычет куда-то в грудь девочке; та только сейчас понимает, что висит вверх ногами, пристегнутая к сиденью и нарушающая все мыслимые и немыслимые физические законы, – уже прячется свой собственный маленький дьяволенок. Кстати, как тебя зовут?

Конечно, он знает, как ее зовут. Следит за ней уже много лет. Ходит вокруг, кидает как будто бы случайные взгляды, пытается понять, какова судьба этой, на первый взгляд самой обычной девочки.

Только вот пастырь разглядел в ней то, что другие не смогли. Что не смогла мать, не смогли школьные учителя и уж точно никогда не сможет ни один из живущих на земле мужчин.

Душа этой девочки похожа на черно-белый кокон. Сверху это пушистая светлая оболочка. Она выглядит как катушка шерстяных ниток, аккуратно и осторожно распределенных вокруг какого-то круглого предмета.

Однако под белоснежным покрывалом кроется черная, как беззвездная ночь, начинка. Это колючая проволока, толстым слоем обвивающая мягкий теплый центр. Сердцевина даже не белая, почти прозрачная. И огонь внутри нее такой сильный, что, если не научиться контролировать его, он может и обжечь.

В этой девушке светлая половина никогда не одержит верх над темной, потому что последняя словно бы запечатана внутри всего хорошего, что она когда-либо видела в жизни. В каком-то смысле это ее собственное яйцо, как у Кащея, и в этом яйце она найдет либо вечную жизнь, либо жестокую смерть.

Девочка мысленно произносит свое имя, и пастырь с одобрением кивает:

– Теперь твоя жизнь в твоих руках. Ты должна решить, хочешь ли помочь мне вершить суд над людьми или хочешь сразу отправиться в Беловодье, но тогда и думать забудь про мир живых.

Он обещает ей все то, чего она так жаждет. Показывает ей картины из безоблачного будущего, где она сможет наслаждаться каждым моментом, а жизнь ее станет похожей на иллюстрацию из фантастической книжки с хорошим финалом.

Она не принимает предложение пастыря сразу, а если бы приняла, то разочаровала бы его. Наконец они с серьезными лицами кивают друг другу: истосковавшаяся по тому, чтобы ее любили, девочка и давно позабывший, что такое настоящая любовь, слуга богов.

Так вершится история, финал которой в одно прекрасное мгновение становится окончательно и бесповоротно определен.

Лера подносит ко рту большую баранку с маком и уже готова ее откусить. Рот наполняется слюной, а мысленно она берет уже вторую…

Пожилая женщина сидит на кухне с чашкой горячего чая и впервые за долгое время наслаждается одиночеством. Окна в доме напротив больше не горят.

Хотя какая Лера пожилая. По столичным меркам вообще только жить начинает: еще и пятидесяти не стукнуло. Только вот деревенский образ жизни и окучивание картошки при тридцатипятиградусной жаре свое черное дело сделали, и теперь Лера выглядит в лучшем случае на шестьдесят пять. И то когда брови нарисует.

Попивая у себя на кухне чай с баранками, Лера ни капельки не завидует своей приятельнице Нине, которая в кои-то веки укатила из села. Напротив, она чувствует если не радость, то какое-то подобие облегчения, что подруга вернется не так уж скоро.

– Кстати, – Лера оборачивается к сидящему на подоконнике черному коту с ядовито-желтыми глазами, – а когда Нинка возвращается-то?

Разговаривать с животными, когда живешь в деревне, не так уж и странно. С коровами, козами и курами дети растут, воспринимая их если не как братьев, то как дальних родственников точно.

Кот, конечно же, не отвечает. Бьет пушистым хвостом по деревянной поверхности подоконника и делает вид, что Леры для него вообще не существует.

А вдруг Нина кота оставила насовсем? Такое бывшей бухгалтерше в голову раньше не приходило. В конце концов, Нина уже старая – может попросту не пережить путешествие.

– И куда мне тебя девать? – вслух спрашивает Лера, и кот тут же поворачивает в ее сторону свою вытянутую мордочку. – Эх, ладно. – Баранки перемолоты, как зерно комбайном, и теперь повсюду в радиусе двух метров валяются хлебные крошки. – Надо и тебя покормить.

Это вообще отличительная черта полных людей. Они поесть-то любят, это безусловно, но еще больше они любят кормить других. И чем жирнее и плотнее, тем лучше.

Для кота, которого Нина при Лере никогда не называла по имени, Лера купила в единственном сельмаге пару пачек «Вискаса», который по меркам ее сибирской пенсии стоил целое состояние. Нина, конечно, говорила кормить «нормальной едой», но она-то сейчас не видит и ничего сказать не сможет, а «нормальная еда» Лере самой пригодится.

Как в рекламе, женщина призывно шуршит пакетиком, но кот на звук почему-то не прибегает.

– Кыс-кыс-кыс! – зовет она, но животина даже и не думает двигаться.

Тогда Лера высыпает содержимое в пожелтевшую от времени пластиковую тарелку, которая одноразовой была только в мечтах производителя, и ставит ее под самым носом черного кота.

Кот даже усом не ведет.

Лера сначала стоит рядом и пристально, как медсестра смотрит на больного, отказывающегося принять лекарство, наблюдает за животным. Ничего.

Довольно быстро хозяйка дома теряет всякое терпение и отправляется на проеденный молью старый диван, по высоте не сильно превышающий пол, настолько много лет на нем сидели разные поколения семьи Завьяловых, из которых в Сосновке теперь осталась только Лера.

Здесь лежал первый муж Леры, Анатолий. Хороший такой мужик, работящий, но, как водится в небольших селах, пил много. Они, может, так и прожили бы – не душа в душу, а просто прожили, – но Анатолий как-то раз траванулся самогоном, который продал ему Шабулин из пятого дома, и быстро угас. На Шабулина зла держать тоже не получилось: тот умер на следующий день после приятеля.

Второй муж промял непутевый диван под свои обширные формы. Был он еще толще самой Леры, и в лице его было что-то бульдожье и неприятное. Лера вышла за него скорее от скуки, нежели из-за любви, и что ни говори, а желаемую дозу драмы и приключений она получила. Можно сказать, даже норматив перевыполнила.

Аврам был больше женат на этом самом диване, чем на Лере. Он постоянно поглаживал шершавую синтетическую обивку во время просмотра футбольных матчей. А когда в селе появилась возможность провести кабельное телевидение, то и вовсе поселился перед телевизором, очень быстро потеряв всякое желание выходить из дома.

– Ну что, хлеба-яиц купила? – спрашивал он у супруги первым делом, едва та вся взмыленная переступала порог дома.

– Купила-купила, – довольная, успокаивала Аврама Лера. Ей казалось, это и есть счастливый брак, когда все разговоры сводятся к приему пищи. – Ты что на обед будешь: картошечку с лучком или гречку с тушенкой?

– Картохи давай, – не глядя на жену, отвечал мужчина. – И чтобы поподжаристей.

Работать Аврам перестал довольно быстро. Теперь все его время занимал просмотр спортивных передач. Сначала сам матч, потом анализ экспертом, затем целый ряд интервью. Если есть на свете люди, которые жалеют о том, что в сутках всего 24 часа, то Аврам Никифорович был одним из них. Он жаждал проводить у мерцающего экрана каждую минуту своей драгоценной жизни и – царство ему небесное – прожил жизнь, как по-настоящему хотел.

У Леры с Аврамом родился сын, потом второй. Младший прожил всего два года: врачи в областной больнице не смогли вовремя обнаружить тяжелое хроническое заболевание. Старший же, Мишка, долгое время был и маминой, и папиной радостью. Лера не могла налюбоваться на сына, когда он уминал борщ с майонезом и чесночными пампушками, а отец довольно охотно начал делиться с Мишкой местом на уже порядком просевшем диване.

Аврам умер довольно незаметно, на том месте, где и просидел значительную часть своей жизни. Лера обнаружила, что муж не дышит, только когда звала к обеду, а тот долго не откликался.

Как ни странно, легче жить после этого не стало. Работая в сельской администрации единственным бухгалтером, Лера больше не дожидалась конца рабочего дня. Она сидела целыми днями в старом отсыревшем полуподвальном здании и смотрела в окно, временами переставляя деревянные бусины на счетах. Мир довольно быстро потускнел и потерял краски. А потом в армию уехал Мишка, и окончательно заросла могилка Лериной матери. Ухаживать за землей уже совсем не было сил. А ведь Катерина Павловна тоже когда-то любила сидеть на диване, это еще до Анатолия было. Она сидела и целыми днями вязала на продажу шапки из дешевой пряжи. Так и жили, она да Лерка, а теперь никого в доме нет, кроме этого страшного котяры.

Нет, кот не уродец, но есть в его цыплячье-желтых глазах что-то потустороннее. Какой бы Лера ни была далекой от суеверий, что для таких женщин, как она, вообще краснокнижная редкость, все равно смотреть на эти горящие фонари ей не очень приятно.

Идет сериал «Двойная жизнь», повтор. Лера уже смотрела его в январе, но он забылся так же быстро, как и все то, что она ежедневно смотрит по телевизору. Это как съесть килограмм семечек: очень быстро пресыщаешься, но и остановиться не можешь, потому что их жирный, маслянистый вкус – это ненависть на грани удовольствия.

Раньше Лера не так много проводила времени на диване и думала, что не слишком много в своей жизни теряет. Тем более что сначала там сидела мать, потом первый муж, затем второй муж, чуть позже – сын. Лера не чувствовала себя вправе занимать место мужчин или тех, кто старше в семье. Так и получилось, что всю прелесть российских сериалов она познала уже в достаточно сознательном возрасте.

Поэтому сейчас она вся там, в чужих придуманных драмах и дурной актерской игре. Но что по-настоящему важно, так это то, что жажда приключений, от которой она страдала в молодости, теперь утолена. И все это не вставая с дивана. Наверное, у Анатолия и Аврама была своя правда, которую она в то время не понимала, но сейчас признает.

На плечо Лере ложится рука, темная и волосатая. И последнее, что женщина видит, когда поворачивается, чтобы посмотреть, кто пришел, это желтые блестящие глаза.