– Ваш паспорт, пожалуйста. – Таможенник пластиково улыбается – и на том спасибо. На лбу у него выступает крохотная капелька пота. Переработал, бедненький.

Нина медленно наклоняется к спортивной сумке, которую не стала сдавать в багаж, и осторожно тянет за хвостик молнии. Звук – как будто выцветшее покрывало разрывают на тряпки.

Паспорт такой же старый, как и его владелица. Те же вмятины и морщины, смятые уголки, пожеванные дворовым псом страницы, выцветшая бумага. Только вот фотография совершенно другая – четкая, живая, с прямым взором черных бездонных глаз.

Мужчина за стеклом сверяет фото с оригиналом профессионально быстро, почти не глядя ни в паспорт, ни на старуху. Отработанным движением что-то вводит в компьютер и возвращает документ пассажирке. Двадцать первый век на дворе, а подозрительных личностей до сих пор определяют с помощью белой магии и интуиции.

– Хорошего дня. Надеюсь, вам понравится Москва.

Затем он опускает голову в телефон, только чтобы проверить, сколько еще осталось до конца смены. Бритая макушка блестит в свете белых ламп аэропорта.

Когда таможенник вновь натягивает на себя дежурную улыбку, у стойки уже стоит следующий пассажир. Это молодая женщина, которая приготовилась покорять столицу еще в самолете: яркий макияж, черная полупрозрачная кофточка с виднеющимися лямками цветного бюстгальтера. Криво накрашенный рот, перекосившись на одну сторону, ритмично жует жвачку.

– Паспорт, пожалуйста.

Она кладет паспорт на стойку, сверху на другой.

– Подождите… – Таможенник резко вскакивает с места, хватает оба документа и выскакивает через заднюю дверь в поисках забывчивой старушки.

Но той уже и след простыл.

«Что в таких случаях делают? – судорожно вспоминает сотрудник аэропорта. – Объявление. Точно, надо дать объявление по громкой связи».

Нина тем временем уже у самого выхода из здания. Через полупрозрачное стекло виднеется закрытое серыми облаками небо. Но старуха знает, что за дымкой кроется полная, как наливное яблочко, желтая луна.

– Такс-ы! Такс-ы! – орет грузин на улице. В руках у него табличка с той же надписью «Такс-ы» для тех, кто вдруг оказался слабослышащим. Он внезапно замечает Нину, видит, что не местная, и моментально превращается в коршуна, вылетевшего на охоту. – Женщ-ына-женщ-ына! Родная, крас-ывая, такс-ы едем?

– Едем-едем, – кивает старушка, даже не посмотрев на зазывалу. – До первой аварии, где тебе три пальца оторвет.

Таксист, как типичный представитель кавказского народа, пасовать перед трудностями не привык. Он накрывает большой, как сковородка, ладонью плечо Нины. Черные волоски на пальцах топорщатся в стороны маленькими антеннками.

– Да что же вы, гражданочка, – вдруг выдает таксист на чистом русском. – Ладно, я не обидчивый. Садитесь, прокачу с ветерком. Всего семьсот рублей до центра города. Как с близкого друга или с родственника, мамой клянусь.

– Померла твоя мать уже давно. – Нина дергается, чтобы смахнуть руку, будто это надоедливая мушка, а не живой человек. – И отец с дедом. Только ты да сестра остались. А сестра скоро ребеночка в подоле принесет.

На свет появляются сероватые ровные зубы. Односельчане долго пытались выпытать, как у Нины они сохранились в таком-то возрасте. В среднем «по больнице» в деревне у них, дай бог, чтобы к сорока хотя бы десятая часть жевательного аппарата осталась активна, как была в молодости. А Нине уже столько лет (хотя сколько, все уже давно бросили считать), а зубы все свои.

Можно подумать, это Нина так улыбается, но на самом деле за этими иссушенными выцветшими губами кроется только самодовольство.

– Ладно-ладно. – В воздух взлетают руки ладонями вверх. – Не хотите, гражданочка, так и скажите. – И сталинские усы таксиста грустно опускаются.

– Да, нет, почему, – внезапно оживляется Нина, – поехали. Только бесплатно.

И сам не зная почему, Вазген покорно везет престарелую бабулю в город. Руки обнимают обшарпанный руль, ноги нажимают на педали, создавая музыку дорог большого города.

В машине тепло, даже слишком. «Печка» шпарит по полной, и еще чуть-чуть – и салон превратится из комфортного пространства в русскую баню. Вот как раз и старый веник валяется, чтобы бить нерадивых пассажиров по спине.

Москва же за окном пролетает сверкающая. Люди по-деловому напыщены – не только взрослые, но и дети прохаживаются по улице с выражением лиц усердно бездельничающих депутатов.

– Откуда вы к нам приехали? – Акцент мигом позабыт: через согласные проглядывают тщательно и по-столичному округленные гласные. Уже «к нам», не «к ним», потому что «их» уже лет сто как не существует.

– Из Сосновки, голубчик.

– А это где, если не секрет?

– Там, где ни одна живая не найдет, если не знает, чего искать, – серьезным голосом отвечает пассажирка.

– Ох, ну вы и загнули. – Вазген на мгновение задумывается. – Красиво.

Прошедшая в тишине секунда быстро сменяется новым вопросом:

– У вас в Москве родственники, да, гражданочка?

Даже у себя в селе Нина так и не успела привыкнуть к этим раздражающим «гражданка» и «товарищ». Хорошо, она тогда уже старая была, как в народе говорили, «чего с нее взять».

– Что-то вроде того. Старый знакомый.

– Старый? – по-девчачьи хихикает водитель.

– О, очень старый. – На этот раз Нина улыбается вполне искренне. – Такой старый, что забыл, зачем родился. Думает, в человека превратился, раз две руки – две ноги приделали.

На светофоре в такси под визгливый крик тормоза врезается новенький «Пежо» с молоденькой рыженькой бестией за рулем. Мгновение больше похоже на сон, и руки Вазгена тут же заливает густая, как кетчуп, кровь.

– Ну вот, теперь пешком переть, – бормочет Нина, лихо выбираясь из перевернутого автомобиля.

Сообщение прочитано. Дарья видит это по двум голубым галочкам в углу послания. Простые символы, а говорят так много. Например, «давай сделаем вид, что незнакомы». Или «почему бы тебе не пойти со своими проблемами к психоаналитику?».

Так офисные сотрудники, один раз по пьяни разделив ложе, потом стесняются здороваться друг с другом на работе.

Только вот у Льва с Дарьей общий секрет гораздо серьезней, нежели просто короткая интрижка. Тайна, которую не расскажешь ни психоаналитику, ни священнику.

Еще несколько минут Дарья нетерпеливо ждет, гипнотизируя ни в чем не повинный телефон. Затем хватает смартфон дрожащими руками и зажимает кнопку вызова.

– Я на совещании, – слышится приглушенный голос маркетолога.

– Мог хотя бы на сообщение ответить.

– Потом. Я не в состоянии думать о твоих демонах во время обсуждения проекта.

Упрек справедливый. Дарья сглатывает и сбрасывает вызов, не попрощавшись.

Она так не волновалась, даже когда лет в шестнадцать одноклассник Петька впервые пригласил ее на свидание. Он в те времена был невысоким и вообще каким-то детским с этими своими вечно розовыми щеками и идеально гладкой, как у младенца, кожей. Подростковая угловатость вроде бы и обошла Петю стороной, но, с другой стороны, физиологически он так и остался в нежном детском возрасте.

Сейчас это, конечно, статный представительный мужчина. Гражданский пилот. Позже других, но вырос, вытянулся. Лет так в двадцать на лице появились гладкие блестящие усы, а еще лет через пять стюардессы штабелями стали падать к ногам уже никакого не Петьки – Петра Комарова.

Стыдно признаться, но Дарья его стеснялась. Боялась, что Петька рядом с ней выглядит скорее младшим братом, нежели мужчиной, за широкой спиной которого можно спрятаться ото всех невзгод. Это ей приходилось загораживать приятеля грудью второго размера и даже пару раз покупать в ларьке у школы сигареты. Оба раза Петьку нещадно тошнило.

Следующие полчаса Дарья проводит на кухне в компании немытой посуды и рассыпанных по обеденному столу хлебных крошек. Раньше она прибиралась сразу, как только отвозила мальчиков в школу, но сейчас немного не до этого.

Взгляд тем временем так и липнет к пальцам, от которых никуда не деться, только если отрубить и выбросить на свалку. Нет, лучше закопать, чтобы никто случайно не увидел, не нашел.

Под ногтями целая вселенная из черных дыр, астероидов и потухших звезд. Кусочки кожи, застывшая кровь – все это там, и даже после двух часов, проведенных в ванной, остается на руках непрошеными гостями. Дарья терла подушечки пальцев пемзой, но, кажется, только повредила кожу, нежели смогла вымыть темные разводы.

Раны на лице школьного директора через какое-то время заживут, на месте некоторых останутся шрамы, и уже потом он будет вспоминать о случившемся как о ночном кошмаре. Это галлюцинации, бред, передозировка шоколадом – будет думать он. Дарья же уже не могла не верить в то, что все это происходит именно с ней.

– В меня вселился дьявол… – отчаянно шепчет она, обхватив голову руками и склонившись вплотную над хлебными крошками.

Может, все-таки стоит пойти в церковь? Лидия ей рассказывала, что однажды видела, как на воскресной службе женщина внезапно начала лаять, как собака. Потом ее сбрызнули святой водой, крестик приложили к темечку – и все тип-топ.

Остается вопрос, что за адская псина сидит у нее в сердце. Или нет, не псина… Змея. Она обвивает органы своим длинным скользким телом, и от этого становится немного щекотно где-то в районе желудка. Стоит только дернуться, подумать что-то не то – рептилия тут же ожесточенно шипит. А будешь вести себя совсем плохо – вопьется ядовитыми клыками прямо в легкие и проколет их, словно воздушный шарик.

Что телефон звонит, Дарья замечает не сразу. Вполне возможно, он так надрывается уже добрые несколько минут.

– Чего трубку не берешь?

– Прости, не слышала, – говорит Дарья не своим голосом.

– Во-первых, я хотел тебе сказать, чтобы ты больше не писала мне таких вещей через мессенджер. Мало ли кто следит, никогда не знаешь. Во-вторых, расскажи еще раз, я ничего не понял. Кого ты там чуть не убила?

– Лева, я не знаю. Я больше ничего не знаю… Я, наверное, больна. Очень, очень сильно больна.

Их разница в возрасте не имеет значения. Сейчас больше всего на свете Дарье хочется обхватить колени этого человека и опустить на них голову, чтобы Лев гладил ее жидкие светлые волосы.

На другом конце провода Лев нервно кашляет, шепчет «я сейчас», и еще некоторое время слышны отголоски напряженного разговора:

– Да насрать мне на вашего Алекса… пусть сам рассказывает… да хоть уволят…

Дарья и подумать не могла, что этот паренек, еще накануне желавший расстаться с жизнью, теперь так будет за нее бороться.

– Да, это снова я.

Молчание.

– Дарья, ты шутишь, да? Зачем звонила мне во время совещания, если не собиралась ничего говорить?

– Хорошо. – Глубокий вдох. Бабуля, когда еще была жива, любила приговаривать маленькой Даше: «Перед смертью не надышишься». Только вот дышать все равно хочется, пусть даже перед самой что ни на есть настоящей смертью. – Мои дети учатся в школе… частной. Директор там – последняя сволочь. Пару лет назад его даже пытались уволить: он приставал к одной девочке. В итоге там доказать ничего не удалось, или – не знаю – слизняк, может, знал, кому на лапу дать в администрации. В общем, там не только это, были и другие инциденты. Про одну девчонку даже никто не знал, а я почему-то знала. У меня информация сама собой в голове появилась, как кино.

– И?

– И меня вчера как будто черт дернул. Я пришла в школу сыновей забирать. Вижу его – стоит, своей огромной тушей стенку подпирает. У меня все тело задрожало, понимаешь? Хотелось прям там вгрызться ему в глотку и выпить всю кровушку до последней капли.

– Но ты этого не сделала? – не теряет надежду Лев.

Дарья кивает, позабыв, что собеседник ее не видит.

– Не сделала. Отвезла Олега с Артуром домой, припарковала машину. А когда услышала, как муж с работы вернулся, снова завелась. Не могла думать ни о чем другом. Мечтала ноги тупым ножом отпилить этому хряку толстозадому. У меня внутри что-то чесалось, как большой комариный укус, который знаешь, что лучше не трогать, но все равно не можешь удержать себя в руках.

– И ты вернулась в школу?

– Ага. – Дарья сглатывает. – Я откуда-то знала, что он все еще будет там. Знала, что никто мне не помешает. Что его секретарша целыми днями смотрит турецкие сериалы, мне тоже никто не говорил, но я знала. Может, я все-таки сумасшедшая?

Не удержавшись, Лев издает нервный смешок.

– Тогда уж точно не мне об этом судить. Что было дальше?

– Я едва не убила его… Точнее, не я, а мои руки. Представляешь, я голыми руками вцепилась в его обрюзгшую рожу. Еще говорила ему что-то. Правда, что именно – не помню.

– Тебя не поймали?

– Ее, Лев. Или его. Точно не меня. Думаешь, у меня раздвоение личности? Как у Билли Миллигана, только более скромно и с более кровожадной половиной. Эта моя вторая сущность, если честно… – Дарья задерживает дыхание, но слова все равно вырываются изо рта: – …она крутая. Я не могу ее осуждать, понимаешь? В конце концов, это она тебя спасла тогда, на мосту, не я. Я бы на такое не отважилась. Позвонила бы в полицию или позвала на помощь, но точно бы не стала вытаскивать тебя на берег из реки. Да у меня элементарно сил не хватило бы.

Пауза. Льву нужно некоторое время, чтобы обдумать услышанное, и Дарья его не торопит. Каждая секунда отбивается громким ударом сердца.

– В глобальном смысле ты не сделала ничего плохого. Спасла неудавшегося самоубийцу, наказала взяточника со склонностью к педофилии. Твоя вторая сущность не потянула тебя грабить банк или стрелять по старушкам у подъезда.

– Ты думаешь?

Такое Дарье в голову не приходило. В ее глазах произошедшее – не что иное, как черная ковровая дорожка, ведущая либо в тюрьму, либо в психбольницу.

– Вполне возможно, на самом деле в тебя вселился кто-то очень даже хороший. Супергерой. То, чем нас пичкают в кино, не более чем красивая сказка. Быть настоящим суперменом не так-то клево, хоть и необходимо для общества.

– Звучит бредово.

– Да, – продолжает Лев, и в его голосе звучит бесстыдная улыбка, – и теперь тебе нужно имя, которое люди легко могут использовать. Как хештег в «Твиттере». Что-то вроде «двуликая», например. Просто и лаконично.

– В этом нет ничего смешного. Ты единственный, с кем я могу об этом поговорить. А что, если сейчас к дому подъедет полиция и меня уведут под белы рученьки? Бэтмена такие житейские мелочи вряд ли заботили.

– Не подъедет.

– С чего ты взял?

– Ну, ты же откуда-то знала, что секретарша смотрит турецкие сериалы. Так и я знаю.

– Ты гадалка, что ли?

– Как говорит моя бабушка, черт нашептал.

– Лучше бы он мне тоже шептал, а не орал прямо в ухо, – еле слышно отвечает Дарья.

В квартире стоит особенный запах. Запах прошлого века.

Если бы не он, можно было бы подумать, что здесь просто давно не было ремонта. Скромно, относительно чисто, холодно. Только вот этот аромат другого времени превращает просто квартиру в коммуналку. С бесконечно длинным коридором, потолками, такими высокими, что звуки и воздух до них и не долетают, витражными стеклами и плиточным полом, где в стыках между плитками забилась вовсе не грязь, а смерть и история.

Лиза стоит на пороге и не знает, идти ли дальше. Дверь здесь давно никто не запирает, ведь красть-то все равно нечего. В руках девушка сжимает лиловую сумочку из натуральной кожи, и аксессуар выглядит дороже, чем вся коммуналка вместе с тремя кухонными плитами и облезлыми обоями. Хочется Лизе эту сумочку спрятать, да только некуда.

– Ма-ам?.. – Голос ломается на середине слова.

Тишина.

Соседи завели кота, надо же. Животное единственное из всех домочадцев осмеливается выйти в коридор и с любопытством изучает нового человека. Подходит, принюхивается, и Лиза уже тянет руку, чтобы погладить кошака – обычного такого, полосато-дворового, но тот с шипением отпрыгивает в сторону.

– Ну вот, и ты туда же, – разочарованно качает головой девушка.

И все же встреча с котом придает ей немного сил. Лиза выпрямляется, разглаживает несуществующие складки на серой юбке и на этот раз зовет чуть громче:

– Мама, это Лиза, твоя дочь!

Любой другой человек на ее месте подумал бы, что дома никого нет, раз не отзывается. Любой, но только не Лиза. Она оставляет дорогую сумочку на треногой табуретке и, не разуваясь, цокает низкими каблуками в самый конец коридора.

Взъерошенный кот наблюдает за гостьей через щелку приоткрытой двери в комнату у туалета.

Когда становится понятно, что Лиза так и не купилась на дешевый спектакль, мать высоким голосом скрипит из комнаты:

– Нет у меня никакой дочери!

– Ну мам… – Лиза без труда щелкает дверной ручкой, и замок «с мясом» оказывается в ее маленьких ручках.

Картина предстает пугающая. Мать, Анастасия, или, как отец звал, Настасья, зажимается в покрытой паутиной углу и крупно дрожит. В руках – сканворды и вязание, то и другое закончено едва ли на половину. Одна из спиц мечом торчит из вспотевшей ладони.

– Мам, ты что? – Этим чистым, серым глазам невозможно не поверить. – Ты меня боишься, что ли?

Она задает этот вопрос уже много лет. Когда-то задавала и отцу, но сейчас осталась только мать. Отец как будто смирился.

Взъерепененная, напуганная, мать, наверное, молится про себя, чтобы ненаглядная дочурка поскорее Богу душу отдала.

– Конечно, боюсь. – Интеллигентность бывшей учительницы литературы не скрыть даже за десятком лет в коммунальной квартире. – Ты бы глаза свои видела жучиные. Белков нет совсем. Нечисть поганая. – Смелый плевок в сторону.

Беззаботно хохоча, Лиза опускается на неприбранную кровать.

– Мама, да сколько можно-то? Посмотри, в каких условиях живешь. А ведь когда-то шубу норковую носила, на машине хорошей ездила. Во что ты себя превратила?

– И драгоценности… – тихо произносит родительница голосом Голлума из «Властелина колец».

– Драгоценности? – немного опешив, переспрашивает Лиза.

– Драгоценности. Гарнитур бриллиантовый.

Лиза задумчиво касается собственного украшения. Носит она его, не стесняясь, напоказ, поверх простой белой водолазки, и камень на таком фоне кажется совсем прозрачным.

– И куда тебе сейчас этот гарнитур, мам? На халат твой застиранный? Ты небось из дома вообще выходить перестала.

Краем глаза Лиза замечает, что в комнате стало еще больше икон. Они повсюду: маленькие, большие, дорогие и бумажные, с изображениями всех святых, какие только существуют.

«Как забавно, – думает Лиза, – в богов не верит, а сама окружила себя самыми что ни на есть божками, только человеческими».

В комнате пахнет свечным воском, на подоконнике лежит раскрытый на середине молитвенник. Не о такой жизни Настасья мечтала семнадцать лет назад. Ох, не о такой.

– Да не в том дело. – Незаметно от дочери женщина пытается соорудить из спиц импровизированный крест. – Только вот нет у меня больше дочери, слышишь? Моя Лизонька умерла. А ты – ее демонический двойник. Завладела ее телом, как старым пальто, и расхаживаешь важной птицей по коридорам этого своего архитектурного гадюшника. Не твоя это жизнь, маленькая дрянь.

Редкие аплодисменты пугают Анастасию сильнее, чем атомный взрыв. Она вздрагивает, и весь ее импровизированный щит с коротким звоном падает на пол.

– Может, тебе стоит сходить к психологу? Я тут знаю одного отличного специалиста. В церкви тебе товарки черт знает что наплели, а это не домыслы – это наука.

– Ты можешь уйти?.. Просто уйти? – без всякой надежды спрашивает мать.

Лиза вспоминает ее молодой. Стройная, подтянутая, модная, с рыжими кудрями, озорно подскакивающими при любом движении. Эта мать слушала американский поп, носила привезенные дядей Мишей из Канады сапоги и красила ногти во все цвета радуги.

Рядом с папой она выглядела неуместно, почти противоестественно. Вот уж действительно «противоположности притягиваются». Только вот эти противоположности не просто притянулись, а склеились, не оставив места для утопающей в непонимании единственной дочери.

Гораздо легче сказать, что твой ребенок какой-то чужой, неправильный, нежели признать, что он всегда был всего лишь дополнением к вашему неземному союзу.

– Это ты первая стала другим человеком, мама, не я.

Лиза встает и, не оглядываясь, выходит из комнаты. Даже в другом конце коридора она слышит, с каким облегчением выдыхает мать.

«Что же во мне такого другого? – недоумевает девушка. – Чем я так очевидно отличаюсь от той другой?» Она все еще тут: ее воспоминания надежно скрыты и спрятаны в запертый на замок сундучок в качестве главного трофея.

Выходит, порой, какую бы маску ты ни надел, обмануть других не удастся, если не удалось провести самого себя.

Это тело жмет Лизе, как туфли-маломерки. Дышать в нем тяжело. Кожа натянута до предела, вот-вот лопнет от любого неосторожного действия. Ну и что, что не по размеру, зато свое. Ходит, плачет, смеется, мечтает. Простые житейские радости, ценность которых далеко не всем людям легко понять.

И тут же, как будто прочитав ее мысли, Денис присылает сообщение:

«По семейным делам», – гордо отвечает Лиза, прекрасно понимая, как нарочито отчаянно звучит это ее «семейным».

На лестничной площадке пахнет еще хуже, чем в квартире. Там у людей хоть какое-то достоинство осталось – здесь же пахнет теми, кто не дошел до порога собственного дома. Совсем пропащими. Пахнет мочой и чем-то тухлым. Точно так же пахнут тушеные овощи, которыми всех пичкают в детстве. Только эта вонь сильнее в десять раз – вот так, наверное, и пахнет сама смерть.

Пальцы летают по экранной клавиатуре:

Если быть до конца откровенной, Лизе совсем не хочется с ним видеться, но нужно поддерживать имидж охочей до чужих сердец девицы. Чем позже Денис узнает, как сильно она устала от всего этого, тем лучше.

«Давай через два часа. Я с женой».

Лизе в ответ хочется написать: «Ты меня любил хоть когда-нибудь? Или просто привязался, потому что так долго носил в своем кармане? Или, может, испугался: раз столько видела, то непременно раскрою все твои секреты?» Правда, кому именно раскрывать секреты, Лиза не знает, даже если когда-нибудь и захочет это сделать. Не матери же. Та, допустим, поверит, да толку-то.

Дверь в подъезде такая старая, что через редкие дырки можно увидеть московское серое небо. Перед тем как шагнуть на улицу, Лиза одной рукой снимает злополучное ожерелье и не глядя опускает его в лиловую сумочку.

Задумавшись, не замечает, как дряхлая старуха преграждает ей путь.

– Простите, – говорит Лиза, опустив голову и даже не глядя на незнакомку. Пытается пройти, но бабушка встала неподвижной скалой.

Тогда Лиза наконец поднимает взгляд, но в темноте подъезда с трудом можно увидеть что-то дальше собственного носа.

– Мы знакомы?

Конечно, нет. Лиза бы запомнила эти пронзительные васильковые глаза, крючковатый нос и сухие, как изюминки, маленькие губы. Выглядит старуха бедно, но вполне прилично, только вот правый рукав зеленого плаща порван в районе локтя.

– А сама как думаешь? – Старуха щурится.

– Думаю, что нет.

– Ну нет так нет. Тогда еще познакомимся.

Каждый шаг эхом отдается в ветхом здании. Лиза потом долго смотрит вслед этой странной женщине, а когда ее уже не разглядеть, то вслушивается в медленные ритмичные шаги.

Сто один, сто два, сто три… Чем ближе старуха к материной квартире, тем больше Лизу охватывает страх. Это совпадение, не больше, убеждает она себя.

Наконец наступает тишина. Только тишина клубится в воздухе – внутри Лизы же бушует ураган. Каждая клеточка тела пульсирует, отдавая в голову, которая вот-вот готова взорваться.

Скрипит ветхая дверь. «Никто ее давно уже не запирает – красть-то нечего», – скорее рефлекторно напоминает себе девушка.

Хотя нет, на самом деле есть одна вещица, на которую может позариться чужой человек. Только спрятана она надежно, в пазу пыльного деревянного подоконника. Туда-то уж никому в голову не придет залезть, если, конечно, не знать, где искать.

Маленькую вечность Лиза разрывается между тем, чтобы вернуться в квартиру, и тем, чтобы просто уйти. И в конце концов она вспоминает слова самой старухи. Еще познакомимся, но не сегодня.

Через три часа они встречаются с Денисом. То же место, те же обстоятельства. Только теперь на лице у мужчины Лиза замечает первые морщины. По идее, давно пора, чай, уже не мальчик, но в этих маленьких реках столько человечности, что волей-неволей проникнешься нежностью.

– Все в порядке? – спрашивает Лиза, застегивая жемчужные пуговки на рубашке.

– Я бы предпочел об этом не говорить. – Обычно не курящий Денис достает из висящих на спинке кровати брюк пачку сигарет.

– Что-то дома?

– Я же сказал, не сейчас.

«Никогда», – добавляют его глаза.

Но Лизу не обманешь: что-то беспокоит Дениса так сильно, что даже сейчас он находится не с ней, а в собственных мыслях. Он никогда ей не принадлежал. Всегда будет что-то важнее. Работа ли, жена – не имеет значения. Пройдет еще тысяча лет, а она по-прежнему будет на втором месте.

– Дарье непросто, – наконец выдыхает он.

Обычно он не произносит вслух имя супруги, но тут что-то гораздо серьезнее, чем обычно.

Лиза равнодушно пожимает плечами:

– Зато до этого сколько лет было просто. За все нужно платить, ты сам мне когда-то сказал. Не стоит удивляться огромному счету за телефон, если пять часов висел на международном звонке.

– Только вот ее никто не предупреждал, что это будет за звонок.

– Подожди-ка. – Девушка игриво опускается на четвереньки и с широкой улыбкой начинает двигаться в сторону любовника, как маленькая хищница. – Неужели тебе стало ее жалко? Ты столько ей дал. Дал жизнь, которой у нее в противном случае не было бы.

– Знаю.

– А раз знаешь, чего мучаешься?

– Я же не злодей, если ты не забыла.

– Не злодей, – сюсюкающим тоном передразнивает Лиза. Указательным пальцем касается кончика носа Дениса и бесшумно смеется. – Какими же простыми категориями ты начал судить, нарядившись в деловой костюм.

– Уж кто бы говорил.

Облако серого дыма вылетает изо рта и растворяется в и без того душном воздухе гостиничного номера. Лиза замирает, отодвигается и садится на кровать, рассеянно вглядываясь в предзакатное небо. Действительно, не ей такое говорить, а потому перед глазами у нее встают лица напуганной матери и незнакомой старухи. Сначала это два отдельных лица, но затем они постепенно сливаются в одно, перемешиваются и становятся единым изображением.

Если бы у девушки хватило сил, она бы вскрикнула. Зажав руками рот, Лиза давит на корню подступающие слезы. Теперь понятно, зачем старуха приходила к ее матери. Она как раз из тех, кто знает, где искать.