Грейс

Стоял декабрь, и мороз рисовал узоры на окнах комнат медсестер. Грейс не замечала этих узоров, потому что дошла до такой степени усталости, что почти не ощущала себя живой.

Поздно вечером она падала в кровать. Ноги горели огнем, а все тело уже спало. Оно просыпалось, лишь когда утренняя медсестра трясла ее за плечо и кричала в лицо: сестра, ты опоздаешь на завтрак!

Вспоминая прошедшие три месяца, Грейс не понимала, что мешало ей просто отмахнуться, отказаться покидать колючее тепло кровати. Привычное послушание, должно быть. Ей всегда говорили, что делать – дома, в школе, – и этот навык глубоко укоренился. Привычка подчиняться заставляла ее тело принимать вертикальное положение, заставляла гудящие ноги опускаться на холодный пол. И все же она удивлялась, как могла все это вытерпеть. Глаза болели от усталости, когда день еще не начался – в них скопилась усталость прошедших дней. Она стояла у раковины и наполняла водой судна, или толкала тележку с чаем по палате, или полоскала в прачечной простыни, или выполняла любую другую, такую же грубую, собачью работу, какую полагалось выполнять санитарке, низшей из низших, и чувствовала, что в любую секунду может упасть замертво. Но не падала.

Быстро, как только могла, Грейс шла в женскую палату. На ходу пристегивала манжеты – онемевшие пальцы с трудом нащупывали маленькие пуговицы. Многие новички ненавидели эти манжеты, жаловались – конечно, очень тихо. Эви как раз прошлой ночью закатила целую тираду. Как глупо целый день пристегивать их и отстегивать! Какие они вообще нелепые! Да это просто непрактично, сказала она, дерзко затянувшись сигаретой, хотя курить в спальнях было строго запрещено. Как и многое другое.

Но Грейс манжеты нравились. Без них она была просто девушкой в платье. По локти в мыльной воде, делающей все не так, совсем как дома. Пристегнув манжеты, она казалась себе совсем другой. За прошедшие месяцы Грейс привыкла к пациентам, к их телам. Она не только мыла полы и каркасы кроватей, билась над грязными простынями и нарезала бесконечные куски хлеба. Она ставила припарки на грудь пациентам, мыла им спину, мазала кремом, чтобы не было пролежней. Когда мужчина, годившийся ей в дедушки, попросил посмотреть, что с его «этим – ну ты поняла», она даже не покраснела.

– Ужас как зудит, – сказал он. У него был сильный шотландский акцент, который Грейс, как ни пыталась, понимала с трудом. Барнс даже не пыталась – качала головой и говорила: уж простите, ни слова не разберу. Его лицо было изрыто оспой, красные глаза, ничего не видя, смотрели перед собой, когда он отодвигал простыни. Грейс посмотрела на «это», заботливо укутанное ватой, и на минуту устало подумала, что согласилась бы поменяться местами даже с частью мужского тела. Вата казалась раем; она внезапно поняла, почему на картинках всегда изображают пушистые белые облачка. Мягкие, пышные облачка, чтобы отдыхать, чтобы блаженно спать…

– Сестра! – мужчина, которого звали не Джок, хотя все называли его именно так, смотрел обеспокоенно, и Грейс поняла, что ее молчание неверно истолковали.

– Все в порядке, Джок, – сказала она.

Он поправил простыни, чуть дернувшись, когда они коснулись зудящего места. Грейс уперлась руками в бедра.

– Сильно чешется?

Джок молча кивнул.

– Я скажу сестре, пусть посмотрит. – Грейс повернулась и ушла.

Но времени смотреть на «это» ни у кого не было – с минуты на минуту начинался обход, и суматоха, предшествовавшая появлению врача, была в самом разгаре. Шкафчики, которые только утром протерли от пыли, вновь протирали от пыли, кровати поправляли, простыни и одеяла натягивали так туго, что пациенты едва могли дышать, не то что двигаться. Дежурная сестра с усиленной яростью выкрикивала распоряжения, вплоть до того момента, когда появлялся великий человек. Тогда ее голос становился медовым, и манжеты, конечно, тоже были пристегнуты.

– Простите, нет времени, Джок, – сказала Грейс, укрывая его и стараясь, чтобы простыня прилегала как можно менее плотно.

– Сестра! – голос дежурной медсестры, резкий, как наждачная бумага, прозвучал тревожно близко, и Грейс обернулась к ней. – Надеюсь, миски и бутылки в надежном месте?

– Да, сестра, – сказала Грейс.

– Я не потерплю неопрятности, – начала сестра, но прежде чем она успела перечислить, чего еще не потерпит, сопроводив унылым перечнем недоработок со стороны Грейс, в коридоре эхом зазвучали шаги. Выпрямившись во весь рост, медсестра пошла к двери.

– Волосы, – шепнула Барнс. Волосы Грейс имели привычку ее не слушаться. Она была обречена постоянно убирать под шапочку выбившиеся пряди. Едва она успела привести себя в порядок, дверь распахнулась, и вошел доктор Палмер.

Как всегда, за ним следовала торопливая свита студентов и медсестер. Когда он шагал по палате, останавливаясь у каждой кровати и верша суд, Грейс, впившись ногтями в ладони, молилась, чтобы он остался доволен. Любая критика по поводу палаты рассматривалась как прямое обвинение в адрес дежурной медсестры и ее способности поддерживать порядок на своей территории. Когда она находила корень зла – преступницей, вне сомнения, оказывалась младшая помощница – виноватую на следующее утро вызывали в кабинет главной медсестры.

Остановившись у кровати Джока, доктор Палмер чуть наклонил голову, стал внимательно слушать. Джок подробно рассказывал, и у Грейс возникло скверное чувство, что он жалуется на «это». Задержав дыхание, она напряженно пыталась разобрать, о чем говорят на другом конце палаты. Интонация Джока то повышалась, то понижалась. Он говорил робко и почтительно, как все пациенты с врачом, но все равно, вполне возможно, жаловался. Наконец дежурная медсестра откинула простыни, и Палмер нагнулся, вновь наклонив голову, будто оценивая произведение искусства или стейк, который собирался съесть на ужин.

Джок указал на Грейс, и струйка пота потекла у нее по шее. Когда процессия дошла до нее, она почувствовала, что сейчас упадет в обморок. На время обхода вся работа прекращалась, поэтому она не могла ничем себя занять. Не могла спрятаться в ванной или в прачечной.

– А, – сказал доктор Палмер, – сестра Кемп, не так ли?

– Да, доктор, – чуть слышно прошептала Грейс.

– Смажьте пациента суспензией оксида цинка, – и он подмигнул ей. Так быстро, что Грейс решила, будто это ей показалось. Ни один врач не стал бы вести себя на работе так вульгарно. Тем более не во время обхода, когда дежурная сестра по его левую руку была явно намерена немедленно кого-нибудь придушить.

– Ох, – сказала Барнс, когда процессия удалилась, а дежурная сестра, устав от крика, отправилась в свою комнату, чтобы выпить чая, и они остались одни в безопасности прачечной, – и красавчик же он.

– Доктор Палмер? – Грейс все еще мутило.

– Лучше бы ему, – Барнс обмахнула себя рукой, – в актеры пойти.

Плотная, краснолицая, Барнс уверяла, что от больничной жизни толстеет. Все время хлеб, и маргарин, и нехватка свежего воздуха. Грейс считала – хорошо быть крепкой, в теле. Среди них была медсестра по имени Дэвис, такая худая, что казалось, в любой момент переломится. Видя, как она поднимает пациента, все поневоле задерживали дыхание, ожидая, когда раздастся хруст и косточки ее птичьего запястья сломаются под давлением.

– Никогда не замечала, – сказала Грейс.

– О-о-о! Он шикарный, – прошептала Барнс. – А эти розовые губы… – и она хихикнула.

– Мне он не нравится, – заявила Грейс, и Барнс посмотрела на нее как на сумасшедшую. Можно подумать, ее мнение здесь что-то решало. Грейс сжала губы. Барнс, конечно, права. Не имеет никакого значения, нравится он Грейс или не нравится. Вообще, как подсказывал жизненный опыт, никогда не имело значения, что ей нравится или не нравится. Внезапно ей захотелось плакать, и она отвернулась, стала укладывать простыни в бельевой шкаф, надеясь, что Барнс не заметит ее красных глаз.

Грейс всегда была хорошей девочкой. Мама говорила, она спала как ангел и всегда улыбалась тем, кто заглядывал в ее кроватку. Она была хорошей девочкой и потом. Опрятно одевалась, умывалась утром и вечером. Говорила «пожалуйста» и «спасибо» и делала так, как ей велели. Она была хорошей, даже когда папин друг сделал с ней что-то нехорошее. Она была очень вежлива, хотя он был совсем невежлив, но вот незадача – ее одежда стала не такой опрятной, как всегда.

А потом, когда ее живот стал надуваться над поясом хлопковой юбочки, грудь под строгой блузочкой начала тянуть, а комбинация больно впиваться в тело, она вдруг перестала быть хорошей девочкой. Вот и все.

Хорошо быть медсестрой, думала Грейс, потому что медсестер все эти определения не касаются. Теперь она не была ни хорошей, ни плохой, она даже человеком не была. Она была медсестрой. Испуганная, сломленная, разбитая, она все же с радостью носила накрахмаленный кокон. Может быть, однажды она выберется из него женщиной. Леди. А может быть – скорее всего – навсегда останется сестрой Кемп, и это тоже хорошо.

Грейс хотелось стать похожей на сестру Гилберт. Она не вышла замуж, и, не будь она медсестрой, ее считали бы старой девой. Ее жалели бы. Но поскольку она была сестрой Гилберт, она стояла выше всего этого. Она достигла другого уровня. Она так хорошо выполняла свою работу, была так талантлива и опытна, что даже врачи, склонив умные головы, прислушивались к ее словам. Они имели вес, как если бы сестра Гилберт была мужчиной.

Грейс во всем подражала сестре, старалась так же грациозно двигаться по палате. Сестра ходила очень быстро, но никогда не спешила. Она двигалась плавно, словно вместо неуклюжих рук и ног у нее были колеса. Выражение ее лица было умиротворенным, как у монахини, которую ничто в этом смертном мире не удивит и не потревожит. Грейс наблюдала, как она разговаривает с людьми, и старалась перенять ее мягкий, но повелительный тон. Она готовилась к экзаменам и внимательно слушала лекции, невзирая на немыслимую усталость и все попытки Эви ее отвлечь. Она, сестра Кемп, станет медсестрой. Она будет так упорно работать, что никто никогда больше в ней не разочаруется.