Часть третья

Следующий этап занятий в «Белой лилии» мне вспоминать трудно и не хочется. Мы с Ильей старательно делали вид, что едва знаем друг друга, здоровались скупым кивком головы. Ане я рассказала о трагедии, случившейся с Полиной, а также все, что узнала от Ильи, и видела, что девушка была глубоко потрясена. Она считала, что мы должны рассказать следователю, который ведет дело об убийстве Полины, все, что знаем о других странных случаях гибели людей, связанных с «Белой лилией», но этому воспротивился Илья. Он считал, что если речь идет не о чудовищном совпадении ряда трагических обстоятельств, а о некоем преступном сообществе, использующем кризисные обстоятельства людей, имеющих большие ценности, то преждевременная утечка информации может помочь душегубам вовремя замести следы. Илья был невысокого мнения о расторопности, компетентности и эффективности правоохранительной системы, что наводило меня на мысль о том, что он, скорее всего, знает о ее внутреннем устройстве не понаслышке. Хотя он вынужден был признать опасность того, что самостоятельное расследование может нас никуда не привести. У нас нет доступа к информации, мы не обладаем полномочиями, чтобы задавать вопросы и получать на них правдивые ответы. Все это так, Илья соглашался с нашими доводами, но просил нас с Аней об отсрочке. Он вынашивал какую-то идею. И убеждал нас, что, если она провалится, мы передадим всю имеющуюся информацию в следственные органы. А пока он считал, что удивить следователя нам особенно нечем: убийство Валентины, по всей видимости, так и не было раскрыто, но там следствие придерживалось версии о причастности к преступлению подельников ее покойного мужа. По прошествии такого длительного времени, когда выдохлись все свидетельские показания и упущен момент, следствие без большого восторга ухватится за новые обстоятельства, основанные на ничем не подкрепленных догадках доморощенных сыщиков-любителей, коими мы будем выглядеть в глазах официальных инстанций. Один из доводов Ильи показался нам разумным и очень веским: если вдруг, паче чаяния, нашими изысканиями все-таки заинтересуются, следователи должны будут произвести какие-то следственные действия. Каковы шансы на успех, мы не знаем, а вот то, что в осином гнезде произойдет паника, — это точно. Илья был уверен, что мы лишь вынудим преступников тщательнее замести следы. Он просил нас немного подождать, и мы с Аней согласились. Мы посещали занятия и делали вид, что не общаемся вне стен центра. Между тем внутри происходили события, воспоминания о которых я гоню от себя подальше, словно все это было не со мной. Словно мне навязали некую отвратительную порнографическую книжку, которую я против своих вкусов и принципов все-таки прочла, но никому и ни за что в этом не призналась бы. Наш гуру проявлял чудеса изобретательности, когда ставил перед собой цель разрушить все представления каждого из учеников о том, что можно и чего нельзя. Что хорошо и что плохо. Каждый из нас прошел через свой личный ад и в результате приобрел бесценный, по мнению учителя, опыт: в жизни нет никаких постоянных величин. Любой стереотип губителен для человеческой сущности. В жизни нет ничего важнее желания. Удовлетворение своих желаний — единственный закон бытия, на который стоит обращать внимание. Каждый из нас — центр Вселенной, и это единственная верная из всех непреложных истин, которыми охмуряет себя скованное предрассудками человечество. Порой мы получали задания, которые безропотно выполняли, поражаясь своей способности это сделать. Например, многим из нас пришлось совершать мелкие кражи, мы оскорбляли друг друга и разжигали друг в друге самую низменную похоть. До сих пор воспоминания обо всем этом вызывают во мне тошнотворные спазмы. Однако, как ни странно, до самого окончания курса ни один из нас не бросил так называемый обучающий цикл. И когда мы все прощались с нашим учителем, он сообщил нам, что удовлетворен плодами своей работы, что мы стали свободными людьми, которые готовы впитать в себя все радости предстоящей свободной жизни. И ведь в чем-то он был прав. Я действительно чувствовала себя изменившейся. Я почти не думала о пении, пытки воспоминаниями о блаженных мгновениях, пережитых мною на сцене, отступили. Постепенно рассеялись и мучительные мысли о несостоявшейся жизни. Я как будто стала забывать о своей несбывшейся мечте. А если и думала о ней, то мне уже не было так больно. Хотя в том, что это заслуга гуру, я сильно сомневалась. Во мне скорее сработал эффект вытеснения — меня начали терзать другие вопросы. Думая о ситуации, частью которой я невольно стала, я испытывала жгучее желание проникнуть в тайну и сопутствующий этому страх, от которого я порой просыпалась по ночам. Интерес к Илье пока что был безответным и безотчетным, а история, в которую мы впутались, выглядела все более зловещей и мрачной. Но это было настоящей роскошью по сравнению с той кромешной пустотой, которая жила во мне раньше.

Максим замечал перемены, происходящие во мне. Не знаю, как он их истолковал, но я так и не призналась ему, что посещала «Белую лилию». Мне очень хотелось рассказать обо всем Семену, все-таки он профессионал, бывший милиционер, но тогда пришлось бы открыть ему все то, что я до сих пор утаивала от Максима, а решиться на это было почти невозможно. Семен не удержится и поделится с лучшим другом, в этом можно было не сомневаться. И что тогда? Не сочтет ли Максим мое поведение предательским? О смерти своей давней знакомой я сказала ему в двух словах, не упомянув ни ее имени, ни обстоятельств, при которых об этом узнала. И все же Максим стал смотреть на меня какими-то другими глазами. Ни о чем не спрашивал, но смотрел по-другому. В середине декабря он заявил, что на новогодние каникулы мы едем в Таиланд. Интенсивный курс тренинга заканчивался как раз в конце декабря, и я вполне могла ехать, однако привычной радости почему-то не испытала. Илья на праздники должен был отправиться домой, в Москву, Аня, настроение которой заметно улучшилось, собиралась посетить подругу в Питере. Я все равно осталась бы одна, без компании людей, с которыми в последнее время меня объединяли некие общие интересы. Но мне все же было как-то не по себе, словно я уезжаю, бросая дома тяжелобольного.

— У Панюковых юбилей, пять лет со дня свадьбы, хотят отпраздновать это дело вместе с нами. Как-то неудобно отказывать. Что ты об этом думаешь? — спросил Максим, по тону которого можно было понять, что решение на самом деле уже принято.

— Я не против, — выдавила я, снабдив ответ улыбкой, которую кое-как смогла изобразить на своем лице, — вместе так вместе. Но почему пять лет? Мне казалось, они живут дольше.

— Живут — да, а поженились именно пять лет назад, — объяснил Максим. — Но мне кажется, что Семе просто хочется праздника, не важно, по какому поводу.

На самом деле мне было все равно. Я думала о другом. О Полинке, которая пришла в домишко на Базарной горе с бутылкой текилы и коробкой японских деликатесов. Она позвала меня, потому что хотела о чем-то рассказать. О чем-то важном. Настолько важном, что это стоило ей жизни. Как все это произошло? Она ждала меня к семи, но кто-то явился в дом раньше. Совсем ненамного раньше. И этого кого-то Полина знала, раз не побоялась впустить в дом. Вряд ли это был ее муж, от которого она спряталась. Это был кто-то, с кем она собиралась поговорить до меня. Либо кто-то, явившийся неожиданно. Тело лежало в маленькой спальне спиной к входной двери. Значит, убийца мог войти неслышно и напасть внезапно, но тогда у него должны были быть ключи от входной двери. Кто ее определил в этот дом? Почему жившая в комфорте Полина сделала такой странный выбор? Наверное, следствие сейчас задается теми же вопросами и все проверяет. Чего следователь не знает, так это того, что в доме был Илья. Правильно ли я сделала, скрыв эту информацию? В тот момент, когда мой взгляд, полный ужаса, был прикован к женской ноге, вывернутой совершенно неестественным образом, Илья подкрался ко мне бесшумно. Где он был до этого? Вошел в дом вслед за мной, воспользовавшись, как и я, открытой дверью? Или уже находился в доме в тот момент, когда я туда вошла? Почему я безоговорочно поверила ему? По одной только веской причине, что у него нежное лицо? И я тайно надеялась получить от него нечто запретное? Ответа на этот вопрос у меня не было.

Потом я начинала думать о Роберте, молодом адвокате, который выпал из окна съемной квартиры. О Валентине, которую, как и Полину, задушили… Интересно, ее задушили таким же способом? Если да, то для следствия это могло стать очень существенным фактором, а вовсе не домыслами доморощенных сыщиков, как утверждал Илья. Даже я, не специалист в области криминалистики и уголовного права, понимаю, что между убийствами двух женщин, возможно, есть связь. И эта связь — так называемый modus operandi, или «образ действия» преступника. Для вдумчивого, грамотного следователя это вовсе не пустые слова. Так почему же Илья так старательно отговаривал нас с Аней от посещения следственного комитета?

В этих мыслях пролетели дни приготовления к Новому году. Я пригласила Аню отметить наступающий праздник в итальянский ресторанчик, настояла на том, чтобы самой заплатить по счету, и мы с удовольствием лакомились пастой с изысканным соусом из морепродуктов, жареной рыбой и дорогим красным вином. Я стала замечать, что все реже посещаю винные отделы супермаркетов. Я по-прежнему пила, но совсем не так, как раньше. Мне уже почти не требовались коньяк или виски, я вполне могла выпить сухого красного вина, остаться при этом совершенно трезвой и не помышлять ни о чем другом. Впрочем, праздновать победу было рано. Илья поздравил меня с Новым годом дружеским эсэмэс-сообщением, к которому не смог бы придраться даже ревнивый муж. Я знала, что в середине января он вернется в город и мы встретимся.

3 января мы вместе с семейством Панюковых сели на рейс до Шереметьева, и в аэропорту меня снова посетило ощущение, словно я оставляю дома без присмотра больную кошку или собаку. Мне казалось, что я не имею права на этот отдых, что от моего присутствия в городе что-то зависит. Но среди живых не было нуждающихся во мне. Если таковые и были, то только среди мертвых.

Пхукет встретил нас ослепительным солнцем, нешуточной жарой и неповторимым тайским ароматом, в котором смешаны запахи моря, острых специй, фруктов и тропических цветов. В январе на Пхукете сухой сезон, а я люблю проливной азиатский дождь, который, бывает, встает здесь стеной, не давая глазу различить даже то, что находится на расстоянии нескольких метров. И эти неутомимые потоки небесной воды создают шум, приятнее которого для меня из всех звуков, дарованных природой, только шелест морской волны.

На этот раз я не участвовала, как обычно, в выборе курорта и отеля, Максим преподнес все дело так, будто Панюковы приглашают нас присоединиться к ним в праздничной поездке. Однако облюбованный якобы Панюковыми район Ката был моим любимым местом на Пхукете. Равно как и расположенный прямо на берегу Андаманского моря отель, в котором мы с Максимом уже бывали. В Таиланде все пляжи общественные, и этот отель мне нравился именно из-за его расположения: роскошный, широкий и длинный, удаляющийся на несколько километров пляж начинался сразу за территорией отеля, вернее, гостиница плавно перетекала в него, будто этот пляж — ее собственный, частный. И все это было не на отшибе, куда нужно обязательно добираться на такси, а в самом центре курортной зоны, где множество магазинчиков и фруктовых рынков, два алкогольных супермаркета, рестораны, кафе и ювелирные лавки, торгующие жемчугом. Отсюда легко было добраться в любую точку Пхукета. Максим ворковал, беспрерывно касался меня, что-то шептал, словом, вел себя так, как не вел уже давно. В первый же вечер, когда мы, уставшие после перелета, нашли в себе силы лишь разок окунуться в море и по-быстрому поужинать без особенных изысков в ресторане отеля, мой Максим повел себя не как вымотанный муж с многолетним стажем, а как молодой ненасытный любовник. Засыпая после его старательно исполненных ласк, я подумала о том, что этот отпуск случился неспроста. Мой муж почувствовал, что я ускользаю от него. Пока незаметно, по чуть-чуть, пока признаки моего отдаления были лишь косвенными, но до его острого, ревнивого мужского обоняния самца и владельца самки уже дошел подозрительный запах моей обновленной сущности, которая, быть может, уже успела подпустить слишком близко к себе чуждую и опасную особь другого пола.

Если бы всплеск эмоций произошел в Максиме год назад, я бы, наверное, реагировала по-другому. Вернее будет сказать — я бы хоть как-то отреагировала. Теперь же я еще больше укрепилась в осознании того факта, что моя любовь к Максиму утрачена безвозвратно. Я продолжала ценить его безупречное отношение, комфорт, которым он сумел меня окружить, и ту беззаботность, с которой благодаря ему смотрела в завтрашний день. Я испытывала к нему огромную благодарность, но это чувство было совершенно бесполым. Наверное, Максим почувствовал это. Что ж, очень жаль.

День свадьбы четы Панюковых приходился на 6 января, рождественский Сочельник. На вечер Семен заказал столик в каком-то крутом ресторане на побережье, но праздновать мы начали с самого утра. Панюковы завалились к нам с шампанским еще до девяти, когда мы даже не успели собраться на завтрак. Мы оприходовали две бутылки на четверых, после чего отправились завтракать. За столом мужчины о чем-то шептались, а после объявили, что дают нам на сборы пятнадцать минут, после чего у нас уже заказано такси на ювелирную фабрику. Уговаривать нас с Ларисой не пришлось. Максим никогда не дарит мне украшения сюрпризом. Так повелось давно, с тех пор, когда мы были еще совсем молодыми и совершенно безденежными. Он знал, что для того, чтобы носить какое-то украшение, мне нужно в него влюбиться, поэтому не рисковал покупать сам — вдруг я не влюблюсь, а деньги на что-то другое будут уже не скоро? Я подумала, что Семен хочет сделать Ларисе какой-то особенный подарок, дорогой и памятный, и отделилась от нее, обследуя прилавки по своей программе. Я не претендовала ни на что особенное, но вскоре мой взгляд привлек комплект — кольцо и сережки с черным жемчугом в обрамлении россыпи мелких бриллиантов. Лариса, к моему удивлению, выбрала несколько изделий, все не очень дорогие и в моем понимании не тянущие на памятный подарок. Потом все мы купили себе сумки — кто из ската, кто из крокодиловой кожи, выпили по капельке виски, предложенного менеджером, и, слегка уставшие, но очень довольные, вернулись в отель.

Вечером Семен Панюков меня удивил. Погода была великолепная, стол нам накрыли на террасе, выходящей на берег моря. Все мы были нарядные и в приподнятом настроении, и Сема в изобилии заказал всякую вкуснятину: суп из каракатицы, острую утку, крупных крабов, французское шампанское во льду. Это было не вполне в его духе. Мне казалось, я знаю Сему как облупленного. Он сделался взрослым состоявшимся мужчиной, но по сути своей остался тем же, кем был в день нашей первой встречи, — простым пареньком с окраины, балагуром и шутником, любителем вкусно поесть и выпить в хорошей компании, охотником до красивых женщин. Он не старался казаться умнее и тоньше, чем был на самом деле, не ходил в театры, не участвовал в обсуждении культурных событий. Он не претендовал на изысканный вкус и в одежде предпочитал простоту и удобство, а в еде — сытную, добротную пищу. Только после женитьбы на Ларисе он стал носить джинсы от «Армани», в его гардеробе стали появляться пальто от «Барберри». Я подозревала, что именно жена выбирает мужу одежду. Он сменил кроссовки на обувь от «Балдинини», стал носить стильную стрижку, и вся эта кардинальная смена внешнего облика была целиком и полностью заслугой Ларисы. И хотя выглядеть Сема стал совсем по-другому, а солидные заработки сделали для него доступными шикарные дорогие рестораны, в душе он остался все тем же простым парнем, который больше всего любил сало с чесноком, соленые огурцы и ледяную водку. Я никогда не подозревала нашего Сему в изысканном вкусе и потому в тот вечер была просто шокирована.

Первый тост Панюков произнес, как положено, за свою любимую жену и, заметно волнуясь, даже покраснев от напряжения, преподнес ей свадебный подарок в черной бархатной коробочке. Лариса открыла ее и на какое-то мгновение онемела. А потом уже заохала, заморгала, смахивая с накрашенных ресниц восторженные слезы. Я уже еле сдерживала любопытство, а вот Максим, похоже, был в курсе того, какой сюрприз готовит Семочка своей жене, — он только улыбался, глядя на счастливую чету. Наконец Лариса оторвалась от своего волшебного подарка, и моим глазам предстала изящная подвеска на причудливо свитой цепочке. Она действительно была удивительно хороша: это была русалочка, изготовленная из белого золота, а хвост и волосы были искусно украшены мелкими бриллиантами. В руках русалка держала сапфир цвета глубокого аквамарина. Украшение завораживало своим изяществом, тонкостью исполнения, совершенством линий и сочетанием камней. Я была настолько потрясена увиденным, что, когда Лариса надела подвеску на шею, мой взгляд то и дело соскальзывал на ее декольте.

— Потрясающая вещь! — сказала я, не в силах налюбоваться русалкой. — Но это ты уж точно купил не здесь, не на фабрике. Это какое-то авторское украшение, я угадала?

Сема зарделся пуще прежнего.

— Да, это не простая вещь, не ширпотреб, — констатировал он.

— Нет, ну вы видели это? У меня совершенно потрясающий муж! У меня просто неописуемый муж! Немедленно наливайте шампанского! О боже, какой сапфир! — тарахтела обалдевшая Лариса.

В какое-то мгновение я ей даже позавидовала. Впрочем, я тут же устыдилась своих мыслей. Максим видел, какое впечатление произвела на меня подвеска, и в его глазах я прочла твердое обещание, подкрепленное нежным пожатием моей руки под столом.

Когда мы, опьяненные благоухающим ночным воздухом и шампанским, объевшиеся и веселые, вернулись к себе в номер, я все-таки не удержалась и спросила мужа:

— Где же все-таки Панюков раздобыл такую невероятную прелесть?

— Я не спрашивал, — пожал плечами Максим, — но, если тебя взволновало это украшение, можно поинтересоваться подробнее. И выбрать что-то достойное тебя.

С этим словами Максим приблизился ко мне и стал целовать в шею.

— Как ты прекрасно пахнешь, — прошептал он, зарываясь в мои волосы. — У тебя будет что-то еще более красивое, я тебе обещаю.

Странно, я сама не ожидала от себя, но вещица прямо-таки запала мне в душу. Когда мы с Ларисой были одни, я попросила у нее разрешения еще раз получше рассмотреть подарок, и мы долго разглядывали его, делились мнениями и восторгами. Русалочка была исполнена с необычайным мастерством: ювелир искусно прорисовал каждую черточку на крошечном личике, каждую прядку волос, каждую чешуйку на хвосте. Неслучайным был и выбор камешка — я хоть и не специалист в драгоценных камнях, но красота сапфира, его глубокий цвет и огранка говорили сами за себя.

Мы с Ларисой сидели на веранде их с Семой номера, сокрушаясь, что нет лупы, в которую можно было бы все рассмотреть более тщательно. Но и так было ясно, что ювелир, изготовивший подвеску, мастер высочайшего класса.

— А чья же эта работа? Это ведь, наверное, какой-то известный ювелирный дом? — поинтересовалась я. — Покажи коробочку, там что-то написано? Я думаю, к авторскому изделию, особенно если в него включен подобный сапфир, должен прилагаться какой-то сертификат.

Коробочка оказалась купленной на фабрике здесь же, на Пхукете, Сема, не мудрствуя, выбрал самую нарядную. А русалка прилетела в нее в матерчатом мешочке, который Панюков не счел достаточно презентабельным для торжественного вручения жене. На мешочке был маленький штампик в виде витой буквы «Л», но на какого мастера или дом указывала эта отметка, было непонятно. Такая же витиеватая буковка имелась на обратной стороне самого изделия, она была, по всей видимости, фирменным знаком мастера. Однако никакой сопровождающей бумаги муж Ларисе не предъявил, и это показалось мне странным. Может быть, вещь старинная? Однако если он купил ее на аукционе или в салоне, какая-то бумага все равно имелась бы. Причина моему любопытству была наипростейшая: вещица очаровала меня, и мне очень захотелось чего-нибудь подобного. На мой вопрос, где Семен купил такую прелесть, он ответил предельно лаконично: через агента. Пообещал найти телефон, если, конечно, он его никуда не задевал.

За 12 дней отпуска соленый бриз Андаманского моря выветрил из моей головы неотвязные мысли о Полине и неведомых мне Валентине и Роберте. Пряный воздух Юго-Восточной Азии настраивает меня на определенный лад, заставляет сердце биться медленнее. В этой точке земного шара жизнь для меня останавливается, время замедляет свое течение, размываются контуры реальной жизни. И только в самолете, вглядываясь в черную бездну по ту сторону иллюминатора, я будто углядела очертания сгущающихся надо мной туч. Я выпила виски и то ли спала, то ли дремала, пытаясь не следить за тем, как мучительно медленно течет время в долгом полете, но в какой-то момент, между небом и землей, в кромешном мраке безбрежного пространства за окном, мне вдруг стало страшно. То ли из безмолвия и черноты воздушного океана, то ли из тяжелой спутанной дремы на меня наползло предчувствие чего-то неотвратимого и опасного, какой-то неясной угрозы, способной поставить под сомнение саму мою жизнь. Я попыталась стряхнуть наваждение, выпила еще виски и укуталась пледом в очередной безуспешной попытке заснуть.

Меня ждали. Я не беру с собой в отпуск мобильный телефон, ибо незачем — отвечать на пустые звонки означает ненужную трату денег, а важным звонкам приходить неоткуда. Я и сейчас не взяла телефон, чтобы не вызвать вопросы Максима. Но по приезде первое, что я сделала, — включила аппарат и с жадностью стала его проверять. За это время мне несколько раз позвонили из «Белой лилии», два раза пытался выйти на связь Илья (это было вчера), и Аня оставила эсэмэску: «Как приедешь, сразу позвони». Я откликнулась немедленно, и Аня пригласила меня приехать, как только смогу. Я пообещала явиться завтра с утра. Звонок из «Белой лилии» был от Альбины Николаевны, я набрала ее номер, и она, казалось, обрадованная моим звонком, пригласила меня встретиться, если, конечно, я располагаю свободным временем и желанием повидаться. О, я им располагала! Еще как располагала! Я постоянно думала о том, что сейчас, когда курс занятий кончился, доступ в «Белую лилию» для нас троих практически закрыт. Под каким предлогом можно было бы туда явиться вновь? Как затесаться в доверие к Альбине? Что предпринять, чтобы иметь хотя бы доступ в их помещение? Ничего не придумывалось. Приглашение Альбины так меня обрадовало, что я не могла скрыть своей радости по телефону.

— Я так привыкла ходить в центр, — начала лепетать я в оправдание своего щенячье-радостного тона, — он стал так много для меня значить…

— Тем более! — подхватила Альбина. — Тем более будет приятно повидаться и кое-что обсудить. Для нас наши ученики — величайшая ценность, и нам тоже очень грустно с ними расставаться. Многие идут с нами рука об руку уже не один год.

Илье я перезванивать не стала — думала сначала увидеться с Аней и потому была весьма неприятно удивлена, когда, придя к ней, застала там его. Он открыл мне дверь, улыбнулся, сказал «наконец-то», помог снять верхнюю одежду. Я настолько опешила, что осталась стоять в сапогах, думая, не следует ли мне немедленно прервать этот не начавшийся визит. Если у них закрутился роман, мне здесь делать нечего.

— Аня на кухне, жарит гренки, не может прерваться, — объяснил Илья. — Она вчера позвонила, сказала, что ты вернулась, и я немедленно приехал, чтобы тебя увидеть. Надеюсь, ты не против? Я вам не помешаю?

Я сглотнула ком, и, мне показалось, так громко, что это слышал даже Илья. Он еще — как назло — непонятно чему улыбнулся. Чтобы сгладить неловкость, я протянула ему пакет из дьюти-фри, в котором была бутылка «Курвуазье» и коробка шоколадных конфет с марципаном. Илья не удержался, заглянул внутрь и заметил:

— Уважаю.

Мы с Аней обнялись, словно были подругами не пару месяцев, а всю жизнь, и я стала хлопотать с сервировкой, выполняя Анины распоряжения. Достала чашки и блюдца, заварила ароматный японский чай, в то время как она разложила на большом подносе горячие гренки с беконом, помидорами и сыром.

— Ну что ж, девочки, мы с вами не виделись с прошлого года, давайте поздравим друг друга с наступившим годом, — предложил Илья, и мы с удовольствием выпили коньяка и набросились на горячие гренки.

Мы болтали о том о сем, не зная, как перейти к теме, о которой все трое только и думали. Наконец я не выдержала.

— Пока я была в отпуске, мне звонила Альбина, она приглашает меня встретиться.

— Мы все получили приглашение, — ответил Илья, — они подвели итоги наших занятий, и каждому индивидуально предлагают разные программы дальнейшего обучения. Кому тренинги по личностному росту, кому целенаправленные комплексные программы по различным направлениям.

— Мне предложили личностный рост, — встряла Аня. — Они сочли, что курс по преодолению кризисной ситуации я прошла успешно, но мне не хватает веры в перспективу.

— Я так и поняла, что они хотят продолжать с нами сотрудничать, — заметила я.

— Да уж что тут непонятного? — отозвался с набитым ртом Илья. — Мы курочки, несущие золотые яйца. Причем курочки, уже проверенные и оболваненные. Нам можно впарить что угодно.

— Я так поняла, что их много, этих программ? — спросила я, обращаясь к Илье. — А если и не много, то, во всяком случае, несколько. Но нас-то не очень интересует личностный рост, правда?

— Правда, — кивнул Илья. — Твоя Полина явно шла у них по другой линии. И Роберт тоже.

— Значит, надо пытаться попасть в ту программу, по которой работали с ними, — заключила я.

— Держи карман шире! — хмыкнула Аня.

— Почему же? — не согласился с ней Илья. — Думаю, это возможно, просто для этого нужна легенда.

Оказалось, пока меня не было, Аня и Илья уже нанесли свои визиты в «Белую лилию» — к Рождеству там, оказывается, был устроен праздничный фуршет: шампанское, пирожные, канапе, все как полагается.

Аня вернулась из Питера 4 января, Илья вскочил в поезд сразу же, как только получил приглашение от Альбины, так что оба посетили мероприятие, но практической пользы не вынесли почти никакой. В круг избранных им никак было не попасть. Лучезарно улыбающийся гуру предложил Ане прохождение курса личностного роста и пообещал блестящую карьеру. К Илье отнеслись несколько прохладнее, видимо, как он ни старался, но изобразить личность, переживающую тяжелый кризис, ему не очень удалось. И первоначально выбранная им версия о пресыщенном беспутной жизнью разочарованном плейбое обеспечила ему лишь приглашение на курс углубленного самопознания.

— И ты согласился? — поинтересовалась я.

— А что делать? — пожал плечами Илья. — Выбора-то нет, отойти от них в сторону я не могу. Придется довольствоваться тем, что предлагают.

Потом мы начали спорить. Я утверждала, что вся проблема в том, что у Ильи нет плана действий, он не представляет себе, по какому пути должно идти расследование, а значит, надо вернуться к тому, что мы уже обсуждали, — к обращению в официальные органы.

— Пойми, ты не сыщик, ты несколько месяцев крутишься возле этой «Лилии» и можешь крутиться еще год с тем же результатом! — настаивала я. — Твое присутствие на курсах ничего не дает. Ты не имеешь доступа к их документам, можешь только наблюдать, и больше ничего. Какой во всем этом смысл?

Илья оборвал меня жестом, высоко подняв руку. В пальцах у него был зажат какой-то предмет.

— Ты ошибаешься, — сказал он, — может, я и произвожу впечатление полного лоха, но кое в чем все-таки продвинулся.

С этими словами он положил на стол пластиковую карточку.

— Это ключ от Альбининого кабинета.

— Как ты его достал?

Илья пожал плечами.

— Да так, крутился, крутился и выкрутил.

Я поняла, что мои слова его обидели.

— А что касается твоего предложения об официальном обращении, то я сейчас все тебе объясню. Дело в том, что Евгения Леонидовна категорически против.

Когда погиб Роберт, она настаивала на том, чтобы следствие допросило его подругу Светлану. Долго искать ее не пришлось. Девушка никуда не скрылась, а на вопрос следователя пояснила, что рассталась с Робертом задолго до его трагической гибели. Роберт был сторонником традиционных отношений: хотел познакомить ее с матерью, хотел семьи и детей, слишком интенсивно интересовался, чем она собирается заниматься в жизни. Словом, грузил не по-детски, как охарактеризовала его докучливость девушка. Ей стало скучно, она не понимала, почему мужик, у которого есть деньги, живет в хорошей, но обычной квартире, почему — если у него опять же есть деньги — она должна учиться готовить жратву, лебезить перед его мегерой-мамашей, которая будет ее люто ненавидеть (тут уж сомневаться не приходится). Не для того Лана вбухивала в себя такие деньжищи, чтобы крутить дорогостоящей задницей между духовкой и обеденным столом. О том, каков был у Роберта источник поступления денег, она ничего не знала, о коллекции его отчима, по ее словам, понятия не имела. Он ей просто надоел своим занудством, и они расстались. Да, он еще долго звонил ей, даже преследовал, умолял вернуться и обещал сделать все так, как хочет она, но Лана не видела в этом смысла — к тому времени ее силиконовые прелести уже нашли нового пользователя. Когда выяснилось, что Роберт посещал занятия в «Белой лилии», Евгения Леонидовна попыталась было ухватиться за эту ниточку, но и тут следствие ограничилось формальным опросом кого-то из руководящих работников центра. Альбины, по всей видимости. Между тем предсмертная записка Роберта буквально кричала о том, что ее нельзя рассматривать именно в этом смысле. Это было письмо к матери, и оно лишь начиналось словами «мама, прости меня за все». Роберту было за что просить у матери прощения, даже если бы он не замышлял самоубийства. Но и этот довод следствие не приняло во внимание. Евгения Леонидовна попыталась зайти с другого бока: она настаивала, чтобы были приняты меры по розыску ценностей, пропавших из банковского сейфа. Однако как было доказать, что часть коллекции Павла Семилетова оказалась кем-то похищенной? Роберт посещал банк, видимо, изымал из сейфа некие предметы, но делал это, как показали сотрудники банка, в полном здравии, добровольно, без принуждения с чьей бы то ни было стороны. Договор с банком он не расторгал, в ячейке продолжали храниться несколько безделушек. Куда делось остальное? А кто ж его знает? Роберт — взрослый дееспособный мужчина и волен был распоряжаться принадлежащими ему ценностями по своему усмотрению. Тем более точную стоимость пропавших вещей Евгения Леонидовна назвать не смогла, а значит, следствие затруднилось сделать вывод, мог он прожить и прокутить эти ценности или не мог. Следствие не стало даже пытаться найти ответ на этот вопрос. Евгения Леонидовна была уверена, что предметы из семилетовской коллекции — это не иголка в стоге сена, они обязательно где-то проявятся, где-то всплывут. Если бы смерть ее сына была квалифицирована как умышленное убийство, семилетовское наследство, возможно, продолжали бы искать. Но после формальной процедуры следователь вынес постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, смерть Роберта признали самоубийством, дело закрыли. Евгения Леонидовна не стала писать жалобы в вышестоящие инстанции. Она обратилась в детективное агентство с целью проверить правдивость показаний Светланы. Поставила перед частными сыщиками ряд вопросов и ждала результатов их работы. По другому следу она пустила его, Илью. При этом безутешная мать продолжала находиться в полной уверенности, что ее сына убили. Может быть, если бы Роберт наглотался таблеток, она бы хоть на какую-то долю секунды поверила в его добровольный уход. Но в то, что ее изнеженный трусоватый сынок, панически боящийся высоты, сиганул с восьмого этажа, она поверить не могла ни на одну секунду.

Заключение экспертов не было однозначным. Выходило, что Роберт мог выпасть при каких угодно обстоятельствах. Однако никаких следов борьбы на теле обнаружено не было, и ничто не указывало на то, что телу было придано значительное ускорение. Но мнение экспертов не входило вразрез и с такой версией: ничего не подозревающему Роберту могли помочь упасть, и сделал это человек, которого он не боялся и которому доверял. Если бы нашлись свидетели, которые видели кого-то входящим в его квартиру или слышали голоса, если бы досужие соседки за секунду до его падения дружно задрали головы, если бы на ближайшем балконе какая-то мамочка вывешивала детские вещички, тогда кто-нибудь, возможно, и смог бы пролить свет на картину трагедии. Но ту часть дома, в которой поселился Роберт, заслонял огромный раскидистый тополь, и со стороны детской площадки и лавочек, на которых обретались мамаши и старушки, окна его квартиры видны не были. К тому же был рабочий день, позднее утро, соседи находились на работе. Свидетелей не оказалось. Евгения Леонидовна считала, что следствие — в лучшем случае — пошло по легкому пути. В худшем — сыграло заранее отведенную ему роль, призванную похоронить совершенное преступление. Сам факт наличия записки со словами прощения ее тоже не убедил, скорее наоборот. Роберт мог как раз писать ей в тот момент, когда к нему пришел посетитель. И тот, случайно увидев текст письма, имитировал самоубийство. Почему Роберт писал матери письмо, когда проще было позвонить и прийти покаяться перед ней лично? Сын чувствовал себя виноватым. Он не был у матери уже полгода и явиться к ней так, словно ничего не произошло, просто не мог. Ему было трудно. Он был таким с самого детства: поссорившись с матерью, оставлял дома извинительную записку и не появлялся до тех пор, пока мама ее не прочтет. Евгения Леонидовна говорила об этом следователю, но он не счел это важным, в итоге она перестала доверять следователю, который вел проверку. А по ее окончании перестала доверять следствию вообще. Этим Илья объяснил свое временное нежелание идти в официальные органы. Меня его доводы не убедили.

— Мало ли чего хочет или не хочет твоя Евгения Леонидовна! — возмутилась я. — Ты как знаешь, но для меня ее слово законом не является. Совершено серьезное преступление. И, скорее всего, не одно, а несколько. А мы тут играем в клуб частных сыщиков. Детский сад какой-то.

Илья насупился, и тут меня осенила догадка.

— Ты не хочешь, чтобы я пошла к следователю, потому что не можешь объяснить свое присутствие в доме Полины, так ведь?

— Нет, не так, — тихо, но твердо ответил Илья, — я могу объяснить свое появление в доме Полины. Хочу ли я объяснять его всем подряд — это уж второй вопрос. Но могу.

— Все подряд — это кто? — вспыхнула я, чуть не захлебнувшись удушливой волной острой обиды. — Ты меня имеешь в виду?

— Нет, я имею в виду официальное следствие.

— Что за чушь? Ты что, в розыске?

— Нет, я не в розыске, успокойся, — ответил Илья.

Напряжение между нами возрастало с каждой секундой, мы оба уже готовы были сорваться на крик, когда наконец подала голос Аня.

— Слушайте, у меня такое ощущение, что я вам мешаю, — сказала она. — Давайте сделаем так: мне нужно сходить в магазин, кот просит еды.

Она кивнула в сторону пепельно-серого пушистого котика Тибальда, который немым укором сидел напротив кошачьего набора, состоящего из мисочек для сухого и влажного корма и воды. Миски не были пусты, но те остатки корма, которые в них находились, уже потеряли для кота всякую привлекательность. И он, удивленно и недовольно глядя на заветрившиеся харчи, издавал звуки: сначала тоненькие и жалобные, они становились все более требовательными и настойчивыми.

— Тибальд, прекрати склоку, сколько ты корма переводишь, уму непостижимо! — осадила его Аня. — Успокойся, сейчас принесу.

Потом она обратилась к нам:

— Я вниз, а вы тут пока поспорьте. Но к моему приходу, пожалуйста, придите к какому-то соглашению. Меня не будет десять минут.

Кошачье представление закончилось, как только Аня захлопнула дверь, и в наступившей тишине Илья наконец произнес:

— Извини, мне давно уже надо было с тобой объясниться, все не было возможности.

— Ее при желании можно было найти, — съязвила я. Меня все больше волновал вопрос о присутствии Ильи в доме Полины.

— Разумеется, я был у твоей Полины не случайно.

После смерти Роберта Илья стал разбирать вещи, которые остались в его квартире: одежду, записные книжки. Ноутбука среди них не оказалось, и это обстоятельство поначалу само по себе взывало к версии о том, что в доме находился посторонний, который унес его с собой. Но потом ноутбук Роберта Евгении Леонидовне вернули. Оказалось, что накануне смерти ее сын включил его и с прискорбием обнаружил на экране «черный квадрат Малевича», как называют эту беду айтишники. Сам Роберт в технике разбирался не настолько, чтобы пытаться понять причину поломки, и отволок ноутбук к себе в офис. Там ее собирались починить, вызвав мастера, однако когда случилось несчастье, все об этом, разумеется, забыли. И не вспомнили, пока Илья не спросил у Евгении Леонидовны о местонахождении ноутбука. Она позвонила в офис, ноутбук отремонтировали и передали матери.

Ничего сенсационного выудить из компьютера Роберта Илья не смог, однако несколько любопытных вещей, которые он там обнаружил, требовали осмысления. Все последние дни Роберт прорабатывал вопрос о крупном пожертвовании в благотворительный фонд, и вначале Илья подумал, что пожертвование сделано одним из клиентов фонда, который хочет убедиться, что его деньги действительно пойдут на благотворительность. Но оказалось, что это не совсем так. Роберт изучал условия пожертвования на предмет законности особых условий договора. Некая гражданка Полина Викторовна Самохина собиралась передать в дар благотворительному фонду «Жизнь» крупную сумму денег — 16 миллионов рублей. Но договор с фондом желала составить таким образом, чтобы в любой момент иметь возможность получить эту сумму (за вычетом оговоренных процентов) обратно. Все это показалось Илье весьма странным. Благотворители не забирают назад отданные деньги, да и сумма пожертвования слишком велика. Даже хорошо известные меценаты не дарят такие большие деньги. Илья стал искать Полину в списке клиентов Роберта (а таковой у него имелся), но там она не значилась. Договора с юридической конторой госпожа Самохина не заключала. Оставалось предположить личное знакомство, и этой гипотезе нашлось подтверждение в виде переписки, которую Роберт вел с Самохиной в Фейсбуке. Из переписки нельзя было сделать однозначного вывода о характере их взаимоотношений, и даже понять, на какой почве они познакомились, у Ильи получилось не сразу. Было ясно, что эти двое общаются лично, но периодически, по мере необходимости, выходят в Сеть. В сообщениях несколько раз упоминалось название «Белая лилия», и это дало Илье основание думать, что Полина и Роберт познакомились именно там, посещая занятия в один период времени.

— Давай распрощаемся с Аней и поедем ко мне, — предложил Илья, — я скопировал переписку, может быть, тебе стоит посмотреть на нее свежим взглядом. Кто знает, возможно, какие-то слова ты истолковала бы иначе, чем я.

— Хорошо, поехали, — кивнула я, — надеюсь, Аня на нас не обидится. Кстати, что мы ей скажем? Если правду, она не поймет. Это получится как-то не корпоративно.

— Тогда давай доведем наш визит до конца, посидим еще час, допьем коньяк и поедем. Так пойдет?

— Да, наверное, так будет лучше.

С этого момента меня беспокоила только одна мысль: как сделать так, чтобы мое нетерпение никем не было замечено. Аня вернулась, накормила кота, спросила, все ли у нас в порядке, и мы вновь принялись за прерванную трапезу, словно собрались исключительно для этой цели. Мне уже не интересно было что-либо обсуждать, меня буквально лихорадило от мысли, что очень скоро я окажусь в квартире Ильи. Подавление постоянного желания взглянуть на настенные часы стоило мне большого усилия воли. Как бы я ни старалась, мой взгляд — молниеносный и от того, как мне казалось, незаметный — все равно царапал по циферблату, но я старательно изображала увлеченность беседой, хотя в оставшееся время мой язык существовал отдельно от моего мозга и чувств. Я не помню, что говорила и над чем смеялась. Все мысли занимал весьма актуальный на тот момент вопрос: что произойдет, когда мы с Ильей окажемся наедине? И произойдет ли что-нибудь вообще?

Илья все-таки заметил мое нервозное состояние. То ли меня выдал слишком громкий смех, то ли я не смогла скрыть своего зыркания в сторону часов, то ли я ляпнула что-то невпопад… Так или иначе, Илья почувствовал мое возбуждение. Он остановил на мне долгий взгляд, под которым я задрожала и засуетилась еще заметнее.

— Мне пора, — сказал наконец он, поднимаясь из-за стола, — я могу проводить тебя, Люба, если хочешь.

— Пойдем, — согласилась я, пожав плечами, словно еще сомневалась в том, стоит ли мне уходить вместе с ним.

Аня оценила разыгранную сцену и усмехнулась.

— Мы так ни о чем и не договорились, — заметила она, — придется собраться еще раз, без коньяка.

— Это точно, — ответил Илья, — под хороший напиток думается не о том…

Когда нам сообщили, что такси ждет у подъезда, мы распрощались с Аней, и, когда она захлопнула дверь, Илья вызвал лифт. Лицо мое горело, сердце грохотало в висках и во всем теле, я боялась смотреть ему в глаза, не зная, что в них увижу. Как мы доберемся до его дома? Как окажемся наедине? Как мне смотреть на него? Как сделать так, чтобы не выдать сильнейшего желания, которое охватывало меня с каждой секундой все сильнее?

Илья легонько подтолкнул меня в открывшуюся дверь тесной кабинки и, как только лифт начал движение, взял меня за подбородок и поднял мое лицо к себе. Я встретилась с ним взглядом лишь на короткую секунду, потому что он склонился ко мне и стал целовать. От его запаха у меня помутилось в голове, от нахлынувшей волны острого возбуждения подкосились ноги, и я не помню, как вообще дошла до такси. Кажется, Илья меня поддерживал.

В машине мы устроились на заднем сиденье и повели себя, как студенты, впервые дорвавшиеся до близости: трогали друг друга и целовались.

То, что произошло со мной в тот день в квартире у Ильи, изменило меня самым невероятным образом. Кем я была еще вчера? Некогда красивой глиняной вазочкой, которая от грубого обращения покрылась глубокими трещинами и сколами и за утерей вида и функциональности была определена в темную кладовку без окна. Не выбрасывали ее лишь потому, что у хозяев не доходили руки разобрать старый хлам, покрывшийся от времени слоем пыли и засохшей грязи. А может, из ностальгической жалости — люди часто подолгу хранят ненужные вещи, связанные с какими-то давними воспоминаниями. Однако такой сосуд безнадежен, его больше никогда не наполнят влагой, в него уже не поставят цветов. Он утратил смысл, и, когда дело дойдет до большой уборки, его все равно выбросят, даже если и сопроводят это действие вздохом сожаления. Должно произойти чудо, чтобы глубокие трещины затянулись, исчезли зловещие сколы и сосуд снова стал крепким и прочным. Чтобы густой слой въевшейся в материал пыли вновь обнажил исходный цвет и рисунок. И чтобы сосуд, чудесным образом снова ставший приятным на ощупь и бархатистым, извлекли из чулана и поставили на солнечное окно, наполнив до краев чистой водой и доверив его объятиям дивный букет.

Это чудо произошло. Я совершала преступление против своего брака, против мужа, но мне не было стыдно, потому что близость с Ильей не имела ничего общего с пошлым адюльтером. Напротив, последние годы супружеские отношения с Максимом вызывали во мне ощущение какой-то чуть ли не медицинской процедуры: вот мы принимаем душ, ложимся в постель, производим какие-то действия, призванные вызвать соответствующие реакции в организме. В результате оба получаем необходимую для здоровья разрядку. Ну и сохраняем видимость семьи, конечно. Почему это стало так? И когда именно наступил момент, после которого живые человеческие отношения превратились в брачную процедуру? Наверное, тогда, когда мы пытались вернуться к жизни после того, что со мной случилось. Сначала это не получалось, потому что прошло слишком мало времени. А потом — потому что его прошло слишком много, слишком много с того дня, когда я последний раз обнимала своего мужа, испытывая при этом физическое желание.

Я открылась навстречу Илье каждой клеточкой своего тела и души. Мы наслаждались друг другом то с жадной ненасытностью изголодавшихся хищников, то с прихотливой утонченностью пресытившихся гурманов, но когда мы наконец окончательно обессилели, я ни на секунду не вспомнила про отключенный телефон, не забеспокоилась о своем долгом отсутствии. Я была безмятежна и счастлива. Ко мне вернулась жизнь.

Распрощались мы ближе к полуночи, Илья отвез меня домой на такси, и я вошла к себе в квартиру, ни минуты не размышляя о том, что скажу Максиму. Я не собиралась врать, и мой муж безошибочно прочел это в моих глазах. Он все понял и потому ни о чем не спросил. Наверное, был не готов к возможному ответу.

Все еще ощущая на себе вкус и запах Ильи, я устроилась в гостиной с книжкой, понимая, что не прочту ни страницы и засну прямо сейчас, с нею в руках. В комодике у меня с давних времен была припрятана начатая бутылка виски, к которой я прикладывалась перед сном. Я вспомнила о ней, когда ложилась, скорее по привычке, а не потому, что хотелось выпить. Вспомнила и тут же забыла. Она стала мне не нужна. Я глубоко вздохнула, улыбнулась своим мыслям и сразу же провалилась в сон.

Наутро мои мысли вернулись к открытиям, почерпнутым из переписки Роберта и Полины. Каким-то чудом нам с Ильей удалось не забыть, зачем мы приехали к нему в квартиру, и после душа я, с мокрыми волосами, одетая лишь в его майку, уселась за ноутбук. Илья пристроился у меня за спиной и терпеливо ждал, когда мне понадобится его комментарий. Но мне и так все было более или менее понятно. Из коротких сообщений, пространных излияний души и разных деловых записок сложилась достаточно понятная картина. Второй этап посещения «Белой лилии», кроме продолжения всевозможной псевдо-психологической обработки, включал в себя и сугубо практическую помощь. Теперь Полина называлась уже не учеником, а адептом. Помощь, которую ей предложили в «Белой лилии», была весьма замысловатой. Ей объяснили, что просто изымать из семейного и делового оборота все деньги, на которые мог бы претендовать ее муж, не имеет никакого смысла. В случае развода ему причитается весьма скромная доля Полининого имущества. И мужу Полины это хорошо известно. Именно поэтому он и выбрал другой путь дележа: он поставил себе целью избавиться от жены и получить все, что она имеет. Задачей Полины было «обнулиться» таким способом, чтобы остаться совершенно без имущества и денег, но вместе с тем после развода иметь возможность все это вернуть. Ей было предложено сделать крупный взнос в благотворительный фонд, оформив договор таким образом, чтобы по истечении определенного времени она могла забрать свои деньги обратно. Она потеряла бы лишь определенный, заранее оговоренный процент. Роберт по просьбе Полины изучил юридическую сторону сделки и не нашел в ней ничего противозаконного.

«Ты спросила меня, почему и зачем МНЕ это нужно. Я не смог тебе объяснить, просто не хотел выглядеть дураком в твоих глазах, но сейчас, думая о том, как бы я все-таки ответил на твой вопрос, я ощущаю себя не то что дураком, а законченным идиотом».

Это послание Роберт отправил Полине в десять вечера. Я живо представила себе одинокого неприкаянного парня, судя по описанию Ильи, не очень привлекательного и не слишком обогащенного опытом общения с женщинами. Ему тоскливо, перед ним на компьютерном столе — бутылка виски, два бутерброда на блюдце и яблоко. Он сидит перед своим ноутбуком и пишет женщине, которая — единственная на всем свете — готова разделить с ним этот тоскливый вечер. Пусть даже на расстоянии. И только с ней он может поделиться своими переживаниями, не думая, какое произведет впечатление. Полина была привлекательной женщиной. Когда мы встретились с ней в кафе, она плохо выглядела, но, может быть, так казалось мне — той, которая знала ее задорной хорошенькой девчонкой. Если абстрагироваться от этих воспоминаний, надо признать, что Полина и в свои 37 была интересна. Испуганный вид, синюшная бледность и худоба мне, не привыкшей к ее новому облику, казались неестественными. Но на вкус и цвет товарища нет — мужчинам Полина, скорее всего, легко кружила головы. Мне она казалась затюканной, а кому-то другому — томной. Что ж, очень даже может быть. Я подумала, что Роберт, должно быть, не мог воспринимать свою подругу, полностью дистанцируясь от ее половой принадлежности. И откровенность мог себе позволить только виртуальную, находясь вдали от нее, когда его не смущали ее женские флюиды и запахи. Он потихоньку накачивался «Чивасом», о чем признался в одном из своих сообщений, в его репликах стали появляться характерные ошибки, мысли стали менее стройными, но еще более обнаженными. Я читала переписку, датированную 10 октября.

«Уходя, она сказала, что я урод и зануда, что мне нужно тратить очень много денег на девушку, чтобы она забыла о том, какая у меня внешность и какие у меня манеры. Иначе мои шансы равны нулю. И не только с ней, а вообще».

«Она дура, Роберт! (Это отвечала Полина.) Ты совсем не урод! И не смей так о себе думать. Она просто наглая жадная сучка, забудь о ней, она тебя не стоит».

«Не надо меня утешать, я видел в «Одноклассниках» твои старые фотки с мужем. Он красавчик».

«Красавчик и ублюдок, каких мало».

«Может быть, но мне от этого не легче. Альбина свела меня с человеком, и я не откажусь от этой сделки. Зачем мне все эти цацки? Чтобы сидеть ночью перед ноутбуком, жрать вискарь и проедать мозги привлекательной женщине, которая общается со мной только потому, что рядом с ней существо, еще более никчемное, чем я? Думаешь, меня это утешает?»

«А что тебе предложили?»

«Несколько вариантов готового бизнеса. Мы оцениваем коллекцию, и в зависимости от окончательного результата я останавливаюсь на одном из них».

«А ты уверен, что у тебя получится бизнес? Это не так просто, поверь мне. И не все имеют к этому склонность. Это как уметь рисовать: кто-то может, а кто-то нет».

«В том-то и дело, Полина, дорогая! Человек, с которым я общался, предложил варианты готового бизнеса, который не нуждается в моей опеке. Я юрист и приглядеть за делом всегда смогу, а налаживать бизнес уже не надо».

«Не секрет?»

«Какие у меня от тебя секреты? При встрече расскажу подробнее, готовые проекты у него, он мне пока их не оставлял. При встрече предоставит варианты, мы так договорились. Есть логистика — готовый оптовый склад за городом. Еще кое-что есть, я тебе воочию расскажу, тем более мне нужен будет твой совет».

Сколько я ни вчитывалась в строки, написанные Робертом, ни малейшего намека на суицидальные мысли мне обнаружить не удалось. Молодой, не очень везучий и не очень счастливый в любви парень собирался кардинально изменить свою судьбу. Он не чтил память своего отчима, он хотел жить здесь и сейчас. Хотел гулять по Парижу с красивой девушкой, зная, что его завтрашний день обеспечен и не вызывает беспокойства. Он не хотел быть гномом, хранящим сокровища в банковской ячейке. Он хотел любви, секса, развлечений, путешествий… Разве не все этого хотят?

— Послушай, Илья, — меня внезапно осенило, — а когда погиб твой брат?

— 15 октября, — был короткий ответ.

— Ты понимаешь, что все это значит?

Я отодвинулась от ноутбука, предоставляя Илье возможность разглядеть дату переписки.

— А ты полагаешь, что я до сих пор не обратил на дату внимания? — усмехнулся Илья.

— Так если обратил, это значит, что с предложением о приобретении готового бизнеса к Илье приходил убийца! — воскликнула я, не в состоянии больше выносить его безмятежного спокойствия. — Двадцать пятого Роберт сообщил об этом Полине, но потом его ноутбук сломался, и он отнес его в офис, отдал специалисту. А двадцать восьмого к нему пришли… Кстати, ты ищешь убийцу или ты ищешь драгоценности?

— Я ищу убийцу, — ледяным тоном ответил Илья, — но и драгоценности я тоже хочу найти. Если получится.

Он смотрел на меня, и ни один мускул не выдавал его напряженности.

— Пойми, это улики! Эта переписка — это важнейшая улика! Это непременно нужно отдать следователю! — не унималась я.

— Со временем это попадет на стол следователя, можешь не сомневаться, — заверил Илья. — Но не сейчас.

— Почему? Ну почему?!

Он обнял меня и прижал к себе.

— Ты ошибаешься, если думаешь, что я глупый мальчик и не понимаю, что такое улики, не вижу их значения. Я все вижу и очень трезво оцениваю, но я прошу тебя — просто доверься мне. Ты можешь мне просто поверить? — спрашивал он, целуя меня в глаза, в губы, в висок.

Как я могла не поверить ему после того, что между нами произошло?

Дома я стала напряженно размышлять, с какой легендой прийти в «Белую лилию» во второй раз. Мне нужно самой проделать путь Полины и Роберта. Только так мы сможем выйти на тех, кто воспользовался их бедственным положением. Мне нужна убедительная, правдоподобная легенда, в основе которой будет история о якобы имеющихся у меня больших деньгах, которые мне необходимо скрыть от мужа и вообще от всех. Или о деньгах, которые я вот-вот должна получить, но никто не должен об этом узнать. Да, пожалуй, это правдоподобнее. Если деньги уже есть, они должны оставить где-то свой след. И этот след можно нащупать, проверить. Так же как и отсутствие такового. При их уровне организации, наверное, это очень даже реально. Нет, мне нельзя давать им возможность поймать меня на лжи. Моя история должна выглядеть безупречно.

Я не должна отступать от своей первоначальной версии. Моя жизнь разбита, но я пытаюсь вновь обрести себя. Занятия в «Белой лилии» заставили меня по-новому вглядеться в свой внутренний мир. И понять, что единственное, что может меня спасти, — это полная свобода и новая, начатая с нуля судьба. Я должна избавиться от всего, что напоминает мне о моем несчастье, и выбрать собственную дорогу. Можно облегчить им задачу — чтобы она казалась легко исполнимой, когда они там будут принимать решение, связываться с моим «проектом» или нет. Я должна сказать им, что хочу исчезнуть. Да, моя версия должна быть именно такой! Я узнала о получении крупной суммы в наследство, но не хочу, чтобы кто-либо — и в первую очередь мой муж — был в курсе. Хочу просто попрощаться с ним, ничего не выясняя и не о чем не разговаривая. Планирую купить небольшие двухэтажные апартаменты в Камбрильсе с собственным маленьким бассейном (у меня есть рекламный проспект с этим предложением) и жить там, ничего не делая и ни о чем не заботясь, до тех пор, пока моя душа не окрепнет и не потребует перемен в образе жизни. Я хочу просто пить сангрию и смотреть на море. До тех пор, пока мне это не надоест. И только потом начать планировать свою дальнейшую жизнь. Размер наследства позволяет мне обдумывать такой план, однако я человек, пока еще остро нуждающийся в опеке. Не только юридической и деловой. Если бы так, я просто наняла бы специалистов. Мне нужно, чтобы я исчезла из сегодняшней жизни и оказалась в другой, избежав всех потрясений и сложностей, связанных с подобным перемещением. Мне нужно, чтобы я избежала малейшего намека на стресс — это первое условие. Второе условие — чтобы муж не знал, где меня искать. План показался мне блестящим. О! Я думаю, в «Белой лилии» не откажутся мне это устроить! У них, судя по всему, богатый опыт перемещения людей в неизвестном направлении.

— О чем ты задумалась?

Максим коснулся рукой моего плеча, и я вздрогнула так, будто меня ударило током.

— Что с тобой? Чего ты испугалась? — настаивал он. — Что-то случилось?

Я размышляла, лежа на диване и уже успев принять душ, позавтракать, высушить волосы. В руках у меня была книжка, но я совсем забыла, что держу ее. Мои губы хотели было что-то пролепетать в ответ, но нужные слова не нашлись, в одно мгновение переключиться с темы, которую я обдумывала, не получилось. Мне стало неловко, когда я представила себе, какой, должно быть, жалкий и нелепый у меня сейчас вид.

— Ты больше не любишь Реверте? — улыбнулся Максим, возвращая мне в руки книгу, которая уже съезжала на пол. — Неинтересный роман?

— Интересный, — пискнула я.

— А почему же ты его не читаешь? О чем ты думаешь?

Он взял в свои руки небольшой томик.

— «Терпеливый снайпер», — прочел он название на обложке. — Детектив? О чем это?

— О художниках, которые рисуют граффити, — ответила я.

Максим как-то странно смотрел на меня — в его глазах было сожаление, может быть, даже жалость. Но ни капли просьбы. Если он что-то и заподозрил, то не собирался ни о чем меня умолять. А что собирался? Максим смотрел на меня, слегка щурясь, в своей обычной манере поглаживая себя по волосам. Сейчас он был очень похож на того давнишнего Максима, моего горячо любимого мужа из прошлой жизни. Да он, в общем-то, не особенно изменился: те же волосы, те же внимательные глаза. Может быть, морщинки появились, может быть, овал лица стал более взрослый, резкий. Но запах остался прежним. Таким же, какой был у него, когда мы купались ночью голыми в Черном море, захлебываясь от любви и восторга, а потом лежали на подстилке, ерзая на ялтинской гальке, крепко обнявшись и шепча друг другу клятвенные обещания.

Смогу ли я рассказать ему о том, что со мной произошло? Какими словами? И что говорить? Максим, я изменила тебе, я люблю другого мужчину? Чушь. Я не знаю, люблю ли я Илью. У меня совсем не было времени, чтобы понять это. Пока что я понимаю только одно: жизнь еще возможна. Я не умерла. Я женщина с живыми желаниями и эмоциями. Я могу любить. Но пока только нащупываю эту возможность. Пока это лишь робкая попытка пробиться к свету, к жизни, широко открыть глаза и не ослепнуть. Я еще только прозреваю, только начинаю заново ощущать и чувствовать. Только пытаюсь собрать заново свою жизнь. Будет ли в ней место Максиму? Могу ли я знать это сейчас? И вдруг меня пронзила одна мысль: а вдруг именно сейчас, чтобы создать себя заново, мне отчаянно нужен другой мужчина? Максим был свидетелем моих мучений и бесплодных попыток вернуться в мир живых людей. Может быть, его присутствие на каком-то глубинном подсознательном уровне ассоциируется у меня с поражением, страданием, с болью? Может быть, стремясь всей душой помочь, он на самом деле мешает мне? И в этом нет ни его, ни моей вины.

Я попробовала встряхнуться. Надо жить, как живется. Радоваться новым ощущениям и не торопить события.

— Не пытайся ускользнуть от меня, — неожиданно подал голос мой муж, и я заметила на его лице улыбку, значение которой предпочла бы не раскрывать. В ней было что-то зловещее. Как будто он прочитал мои мысли, все понял и теперь, после стольких лет борьбы, увидел, что я иду к финишу без него, что я в нем больше не нуждаюсь. Мне стало стыдно.

— Что ты имеешь в виду? — невинно пожав плечами, спросила я. — Я никуда не ускользаю, я здесь. Как всегда. И никуда не делась.

— Не знаю, Люба, не знаю, — ответил Максим, — но если ты куда-то и делась, я тебя найду. Ты это знай, моя милая. Я тебя найду, даже если ты будешь по ту сторону жизни. Даже если ты будешь в космосе. Тебе от меня не уйти.

Я вскочила с дивана. Максим не стал меня удерживать, отпустил руки, но от его слов мурашки побежали у меня по спине. Его слова были словами любящего человека, но вместе с тем звучали пугающе. До дрожи пугающе.

На следующий день я проснулась от телефонного звонка. На дисплее высветилось «мама». О боже, только половина девятого! Неужели что-то случилось? Обычно она не звонит мне так рано. Я подскочила на кровати, Максима уже не было, и приготовилась к разговору.

— Что такое, мамуля? Почему спозаранку?

Повисла пауза.

— Дочь, ты забыла, что сегодня твой день рождения? — прозвучал в трубке изумленный голос мамы.

О боже, я действительно забыла про свой день рождения! Хотя нет, неправильно. Не про день рождения я забыла, я просто давно не обращала внимания, какое сегодня число. Дни неслись сами собой, и я не очень следила за их мельканием. Десятое, пятнадцатое, двадцатое… Я просто не заметила, как добралась до 21 января. Я прислушалась: в квартире было тихо, из-за закрытой двери не слышалось ни звука. Значит, Максим ушел на работу, не разбудив меня и не поздравив. Первый раз за все время нашего знакомства. Надо признаться, чувство, кольнувшее меня, было весьма болезненным. Но лишь на мгновение, вслед за которым я испытала облегчение. Так даже лучше.

Я поговорила с мамой, потом с отцом, выслушала их пожелания и пообещала заехать к ним на обед. Потом встала с кровати и поплелась на кухню. Я не ошиблась: в доме было пусто, Максим ушел. Послонявшись немного по квартире, я решила сделать себе кофе и завтрак — и замерла на пороге кухни. На столе красовался огромный пышный букет белых роз, именно таких, какие я больше всего люблю. Горький спазм, вызванный острой обидой, мгновенно улетучился. Розы были прелестны. Рядом с букетом, как и положено, была поздравительная открытка. Коробочку я заметила не сразу, она лежала рядом с яркой открыткой и почти сливалась с ней цветом. Я взяла в руки бархатистый футляр для ювелирных украшений, пытаясь угадать, чем решил поразить меня Максим. Судя по форме футляра, это браслет. Открывать или нет? Пока я раздумывала, пальцы приподняли крышку, и я замерла в оцепенении, не в силах вздохнуть. На черной шелковой подложке покоилось изделие из платины: на плоской цепочке держалась головка птицы с распростертыми крыльями, нижний контур которых был украшен мелкими, но ослепительно яркими и чистыми рубинами. Еще один рубин сиял в глазу птицы, от которого совершенно невозможно было отвести взгляд. Изделие поражало совершенством формы и изяществом исполнения деталей. Рука гениального ювелира прорисовала мельчайшие изгибы и перышки каждого крыла. Каждый камешек стоял строго на своем месте. При близком рассмотрении казалось, будто рубины служат птице украшением, но стоило взглянуть на колье с небольшого расстояния, как становилось понятно, что красные камни — это огонь, пылающий на птичьих крыльях. Я опустилась на стул и долго разглядывала украшение, вертя его в руках то так, то этак. Потом надела его на шею и, прижимая к себе, будто защищая от невидимого посягательства, побежала к зеркалу. Колье было восхитительно. Драгоценная птица со склоненной головкой казалась одновременно гордой и очень уязвимой, и чем дольше я смотрела на очаровавшее меня украшение, тем больше мне казалось, что на ее крыльях не огонь, а кровь. Никогда еще ювелирное украшение не производило на меня такого сильного впечатления. Это была не побрякушка, это было произведение искусства. Невольно у меня возникло воспоминание о русалочке, которую Сема Панюков подарил Ларисе на годовщину свадьбы. Не нужно было быть крупным специалистом, чтобы понять, что эти изделия вышли из рук одного мастера. Значит, Максим не забыл, как тогда в Таиланде я допытывалась у Семена, где он взял это произведение и кто его автор, и как он, Максим, пообещал сделать мне подарок, который затмит покорившую меня русалочку. И Максим не забыл. Максим искал. Максим думает обо мне. Максим любит меня.

Текст на поздравительной открытке был таким: «Надеюсь, что подарок тебе понравился. Жду в «Старом городе» в 20.00.»

Я бросила открытку на стол и побежала в душ, где, наслаждаясь тугими струями слегка теплой воды, размышляла, в пользу чего мне сделать выбор. Моя чудесная птичка прекрасно смотрелась бы и с тончайшим черным кардиганом от «Мессони», и с кашемировым джемпером от Сони Рикель, который я в прошлом году купила в Галерее Лафайет, но так ни разу и не надела. Я завтракала, глядя на новое украшение, потом взяла футляр и перебралась в спальню, где долго и мучительно принимала решение, примеряя разные наряды. В итоге я сделала выбор в пользу черного кашемира и легкой темной юбки, которая будет идеально сочетаться с высокими черными сапогами.

В полдень позвонил Илья. Он, разумеется, не мог знать о том, что у меня день рождения, но мое приподнятое настроение почувствовал по телефону.

— У тебя праздник? — поинтересовался он.

— Почему ты так подумал?

— У тебя такой голос… — Он слегка замешкался. — Я, пожалуй, ни разу не слышал такого твоего голоса.

— Ты хочешь сказать, что обычно я звучу, как старая скрипучая Баба-яга? — беззлобно проворчала я.

— Нет, просто ты девушка томная и несколько меланхоличная, — заметил Илья, — и голос у тебя соответственный.

— Томная и меланхоличная?! — Мне вдруг стало так смешно и весело, что я рассмеялась в трубку. — Никто мне еще не говорил, что я томная девушка.

— Так что за праздник-то?

— Просто день рождения, — сообщила я.

— Поздравляю! — пробурчал Илья. — Могла бы и вчера сказать, я бы хоть подарок тебе купил. Поздравил бы.

Мне показалось, что у него испортилось настроение. Он представил себе, как с утра пораньше меня поздравил муж и как приятно мне это было, раз я щебечу в несвойственной мне манере. Он ревнует, догадалась я.

— Значит, сегодня вечером ты наверняка занята? — спросил он в подтверждение моей догадки.

— В два часа я еду к родителям на обед, — сообщила я, — в восемь муж пригласил гостей, у нас встреча в ресторане. Так что днем у меня уйма свободного времени.

— Ну хоть что-то… Буду рад, если ты выкроишь для меня часок в своем графике.

Обижается и ревнует, утвердилась я в своем мнении. Наверняка он сам был в замешательстве. Между нами что-то произошло, но ни он, ни я пока не могли сказать, что именно, насколько это важно для нас обоих. Возможно, Илья ожидал, что я задам какой-то тон нашему будущему общению, и я не оправдала его ожиданий. А может быть, он боялся последствий того, что между нами случилось, но я своей веселостью нарушила нарисованную его воображением картинку, приведя его в замешательство. Возможно, он ожидал, что я буду умирать от нетерпения и страсти, и побаивался этого, а я вместо того выкраивала для него какой-то жалкий часок своего праздничного дня… Если честно, в тот момент мне не хотелось анализировать чувства мужчины, который мог бы упростить задачу и сам мне о них рассказать. Ну а если не расскажет, значит, не пришло время.

Я отогнала прочь не праздничные мысли и сосредоточилась на себе. Мне хотелось выглядеть на все сто, и через некоторое время я достигла своей цели. В половине первого я вызвала такси и отправилась на обед к родителям. Всю дорогу я ощупывала рукой прохладный металл, покоящийся у меня на шее. Птица с рубиновыми крыльями так заворожила меня, что было даже удивительно, как я прожила столько лет без нее.

Надеюсь, я обрадовала маму и отца, которые смотрели на меня с удовольствием и нежностью. Бедные, они ведь, наверное, так устали от моего бесконечного упадничества, от опущенных уголков губ, от слез, которые — пусть и невыплаканными — постоянно стояли в моих глазах. Мама считала, что я гневлю бога. Пусть он забрал у меня голос, но у меня есть любящий муж, который обо мне заботится, достаток, который позволяет не думать о завтрашнем дне. Мама считала, что я должна родить ребенка. Она была уверена, что он наполнит мою жизнь смыслом, поглотит все мысли и свободное время. Наверное, так и нужно было сделать. Что меня останавливало? Я не пыталась разобраться в себе, чтобы ответить на этот вопрос. Просто инстинктивно чувствовала что-то, чему не могла найти названия. Или оправдания? Но в любом случае момент, когда следовало воспользоваться ее советом, давно прошел. Сейчас начался какой-то другой этап в моей жизни. Пока непонятно, что он мне сулит, но что бы это ни было, это уже не будет глухой тоской. Это не будет судорожным глотанием виски в тишине своей комнаты. А всего остального я не боюсь. Сердце замирало от трепета. У меня было такое чувство, точно я стою на сцене перед плотно закрытым занавесом. Вот-вот зазвучит увертюра, вот-вот тяжелые шторы придут в движение. Мое сердце бьется как сумасшедшее, кровь пульсирует, в висках стучит. Я замираю от волнения: сейчас откроется занавес, и мне откроется зрительный зал. Но я не знаю, какая музыка будет звучать и какую партию мне придется петь.

За праздничным столом я выпила два бокала сухого шампанского, съела утиную ножку с яблоком и ровно в два отправила Илье эсэмэску с адресом своих родителей, чтобы он мог меня забрать. Через полчаса в ответ пришло всего два слова: «карета подана», и я стала собираться. Кончиком пальца я отодвинула штору и увидела на противоположной стороне улицы машину Ильи. Я находилась в полной уверенности, что мои маневры у окна остались незамеченными, но, повернувшись, натолкнулась на встревоженный взгляд мамы.

— Ты умная девочка, — ласково сказала она. — Ты ведь не наделаешь никаких глупостей?

— Не волнуйся, мама, все будет хорошо, — ответила я и поцеловала ее в лоб.

Когда я ушла, мама так и осталась стоять у окна перед шторой. Боковым зрением я заметила или, может быть, почувствовала, что она наблюдала, как я перешла через дорогу и села в машину, в которой меня поджидал незнакомый ей мужчина.

— Сколько у нас времени? — деловито спросил Илья, когда я еще только усаживалась в машину.

— Может, сначала с днем рождения поздравишь, джентльмен несчастный?

— Это опять же в зависимости от времени, — не глядя на меня, пробурчал он. — Если ты уделишь мне драгоценных полчаса, то я, пожалуй, поздравлю прямо сейчас да и поеду. Если больше — тогда повременим с поздравлением.

Пробубнив эту обиженную тираду, он повернулся ко мне лицом и уставился прямо в глаза. В эту минуту он показался мне еще более красивым, чем прежде, и еще больше напомнил образ падшего ангела: его точеные черты, идеальные каждая сама по себе, в совокупности наводили на мысли, далекие от безгрешности. Мне неудержимо захотелось его поцеловать, и я сдержала себя огромным усилием воли.

— Мы можем куролесить до самого вечера, а точнее, до половины восьмого, — сообщила я, чувствуя, как предательски загораются мои щеки, выдавая едва скрываемое желание.

И, спохватившись, добавила:

— Только не очень сильно. Чтобы мне потом не опозориться.

Илья усмехнулся и рванул с места.

Пока мы ехали, начался снегопад, крупные хлопья кружились в воздухе, под ногами, пока мы шли к подъезду, весело скрипел свежевыпавший снег. Съемная квартира Ильи в тот день мне показалась удивительно уютной и обжитой. Мой кавалер, пока я была у родителей, все-таки успел приготовиться. На тумбочке в прихожей стоял замысловатый букет, доминантой которого были орхидеи. Как жаль, что я смогу только полюбоваться им и не смогу взять с собой!

— Это все, что я успел, — как бы оправдываясь, проговорил Илья. — Давай-ка я тебя раздену.

Он снял с меня меховое пальто, такое шикарное, что я очень редко его надеваю (не в питейных же заведениях демонстрировать стриженую итальянскую норку!), вышел за дверь, бережно стряхнул с него снег и повесил на вешалку. Сегодняшний день я сочла достойным этого пальто и уже была вознаграждена за это, ибо Илья смотрел на меня с нескрываемым восхищением. Светлая норка, такая элегантная и воздушная, очень шла мне. В гостиной горели настенные светильники, шторы были наполовину прикрыты — Илья старался создать атмосферу интимности и уюта. Он все-таки кое-что успел: на столе стояли вазочка с красной икрой и тарелка с тончайшими кружевными блинчиками, салат из авокадо с креветками и три бутылки: шампанского, коньяка и красного французского вина. Он даже успел поставить на стол два прибора.

— Я подумал, что после обеда у родителей ты вряд ли захочешь налегать на еду, — засуетился Илья, зажигая свечку в центре стола. — Но ты не беспокойся, я не сам все это готовил.

— Мне такое и в голову бы не пришло, — весело ответила я.

— Я из хорошего ресторана привез, так что все более чем съедобно, — продолжал он, — только вот это я сам купил.

Он кивнул на блюдо, на котором были разложены голубика, половинка папайи, инжир и разрезанный на несколько частей гранат.

— Какая прелесть! — улыбнулась я. — Ты старался.

— К сожалению, это все, чем я могу тебя поздравить, — совершенно серьезно сказал Илья, — ничего другого подарить не могу. Ты замужем, любой подарок будет требовать объяснения и лжи.

— Не переживай, сегодня я не уйду отсюда без подарка, можешь не сомневаться.

Илья вспыхнул, в его глазах промелькнул огонь, такой многообещающий, что у меня загорелось все тело, и неловкость между нами бесследно исчезла.

— Открывай шампанское, — скомандовала я, — иначе я прямо сейчас приступлю к получению своего подарка.

— Я не возражаю, — засмеялся он, но шампанское со стола все-таки взял.

Я вышла в коридор поправить волосы. От внимания Ильи, от его близости, от интимности обстановки и предвкушения наслаждения лицо мое разрумянилось, глаза заблестели. Удовлетворенная увиденным в зеркале, я вернулась в комнату. Илья держал два бокала и улыбался.

— Люба, ты просто фантастически красивая женщина, — сказал он, протягивая мне шампанское, — я счастлив, что встретил тебя.

Он умолк, притягивая меня к себе.

— За тебя, — прошептал Илья, — за то, чтобы ты была счастлива.

— Я уже счастлива, — ответила я, — и… Ты будешь смеяться, но я снова хочу есть.

Мы обнимались, смеялись и тискали друг друга. Илья снял с тарелки верхний блинчик, обильно намазал его икрой, затем свернул в трубочку и протянул мне.

— Как вкусно! — заметила я, шутливо вырываясь из его объятий. — Дай поесть! Ты хочешь, чтобы мое угощение осталось тебе на ужин? Дай мне ложку салата!

Илья потянул меня на диван, и это означало, что трапеза окончена. Последние крошки блинчика я дожевывала, находясь в сильнейшем возбуждении. Он взялся за кончики шелкового шарфика, завязанного на моей шее, потянул их, и шелк легко соскользнул на диван. Внезапно Илья замер и отстранился от меня. Его рука, только что ласкавшая мою спину, выскользнула из-под моего джемпера.

— Что это у тебя? — резко спросил он, и я в первое мгновение не поняла, куда устремлен его взгляд. А когда поняла, испугалась — настолько этот взгляд был страшен.

Внезапно мой любовник так резко отпрянул от меня, будто до сих пор держал в руках змею.

— Что это?! — повторил он свой вопрос.

Взгляд его горящих темных глаз был устремлен на колье, покоящееся на моей шее.

— Это подарок Максима, — выдавила я, изумленная его поведением.

— Максим — это твой муж? Его подарок?

— Да, его, конечно, а в чем дело? Что тебя так смутило? — продолжала недоумевать я.

Илья вскочил с дивана, бросился к праздничному столу, одним движением открыл бутылку коньяка, налил себе полную рюмку и выпил ее залпом. Потом громко вдохнул и устремил на меня тяжелый взгляд.

— Когда твой муж подарил тебе эту вещь?

— Сегодня, это был его подарок на день рождения.

— Как он объяснил происхождение этого изделия? Он сказал, где его купил?

— Нет, он ничего мне не сказал.

Дурное предчувствие накрыло меня тошнотворной волной, губы задрожали, очарование уютной комнаты, праздничного стола, снегопада за окном мгновенно улетучилось.

— Что значит — ничего не сказал? — продолжал настаивать Илья. — А ты не спросила?

— Да в чем дело, в конце концов?! — взмолилась я. — Ты можешь мне объяснить? Зачем ты меня так пугаешь?!!

Видимо, на моем лице отразилась такая паника, что Илья опомнился.

— Извини, если я тебя напугал, — примирительно произнес он. — Ты можешь снять эту вещь? Я хочу ее рассмотреть.

Я послушно сняла ожерелье и протянула ему. С голой шеей я почувствовала мгновенное, острое сиротство — будто я носила это ожерелье всю жизнь и не мыслила себя без него.

— Мы встречали Новый год в Таиланде, — начала объяснять я, — мы ездили туда вместе с нашими старыми приятелями, у них в начале года была пятая годовщина свадьбы, и они хотели ее отметить. Мне очень понравился подарок, который сделал наш друг свой жене, Максим это запомнил, и вот… Я думаю, это изделие той же фирмы, что и то, которое мне тогда понравилось. А сегодня я нашла коробочку с этим колье на столе рядом с букетом. Максим оставил его, потому что уходил, когда я еще спала.

Это было все, что я знала, больше мне добавить было нечего, и я просто наблюдала за тем, что делает Илья. А он повертел мою птичку в руках, затем положил ее на стол и удалился в прихожую. Оттуда он вернулся с лупой в руках.

— Да, я не ошибся, все верно, — сказал он и шумно выдохнул воздух. — И что теперь делать?

Он снова подошел к накрытому столику, налил себе еще одну рюмку коньяка.

— Может быть, ты объяснишь мне, что происходит, наконец? Тебе знакома эта вещь? — не выдержала я.

— Даже не знаю, как тебе сказать, — осторожно начал Илья. — Это ожерелье называется «Опаленные крылья», его автор — Михаил Ляндрес. Видишь вот здесь буковку «Л»? Это его знак. Он умер в начале прошлого века. Был дирижером, композитором и очень увлекался ювелирным искусством. В конце жизни он совсем забросил музыку и полностью посвятил себя созданию украшений из золота, платины и драгоценных камней. Несколько его произведений были в коллекции Павла Иннокентьевича Семилетова, отчима моего сводного брата Роберта. После того как Евгения Леонидовна и Роберт разделили наследство, это украшение находилось у Роберта.

Я смотрела на Илью, и мне казалось, что звук его голоса существует и слышится как будто отдельно от тела. А потом я и вовсе перестала слышать звуки. Еще несколько секунд, и перед глазами поплыло… Сознание я не потеряла, но на некоторое время провалилась в зыбкое состояние между явью и забытьем. Такое же состояние у меня было, когда я отходила от наркоза после операции: вроде бы мир существует, и в нем присутствуют какие-то звуки, и в молочном тумане плавают какие-то фигуры, но себя я при этом не ощущала. Не могла понять, где я и какое место занимаю — в этой реальности или где-то за ее пределами. Илья брызгал водой мне в лицо, шлепал по щекам, но реальность никак не хотела со мной соединяться. Сколько я провисела в полубессознательном состоянии, не знаю, но когда я стала приходить в себя, Илья выглядел очень испуганным.

— О господи, наконец-то, еще чуть-чуть, и я бы стал вызывать «Скорую помощь»!

Через несколько мгновений я встала, пошатываясь, подошла к столу и налила себя коньяку. Илья сделал было какой-то протестующий жест и даже устремился ко мне, но не успел — я в одну секунду опрокинула рюмку.

— Не волнуйся, мне лучше, все прошло, — сказала я. — У тебя есть доказательства?

Илья молча встал и подошел к компьютеру, включил его, нашел нужный файл.

— Есть в файле, но Евгения Леонидовна предоставила мне и распечатку описания коллекции, — сказал он. — Выбирай, как будешь смотреть — на ноутбуке или на бумаге?

Я села к компьютеру, а Илья вытащил из-под шкафа чемоданчик, покопался в нем, извлек оттуда пачку бумаги в прозрачном файле и устроился рядом со мной.

— Вот перечень предметов коллекции, — стал объяснять он, — «Опаленные крылья» значатся третьим номером. Вот, смотри. Тут описание изделия, предполагаемая дата изготовления.

Он извлек из файла лист бумаги, оказавшийся отчетливой фотографией. Беглого взгляда хватило, чтобы понять: на ней запечатлено именно то изделие, которое еще несколько минут назад было у меня на шее. Я выхватила у Ильи бумаги, стала лихорадочно перебирать их, и через несколько секунд моим глазам предстал лист с надписью «Русалочка», который содержал подробное описание подвески в виде русалочки, держащей сапфир. Это была картотека, созданная по всем правилам: здесь имелась информация об авторе изделия, об использованных камнях и металле, их весе и характеристиках. Засунуть карточки назад, в файл, моих сил уже не хватило — руки отчаянно дрожали.

— Что это может значить? — еле шевелящимся языком прошелестела я.

— Пока не знаю, — мрачно ответил Илья, — события могли развиваться по-разному. Давай-ка я заварю чаю, и ты выпьешь чашечку, тебе нужно прийти в себя. Ты совсем бледная и еле держишься.

— Не хочу чаю, дай мне лучше коньяка, — я отмахнулась от его попытки помочь мне встать из-за рабочего стола, — мне сейчас точно не до чая. Так как могли развиваться эти события? Давай подумаем, я уже в состоянии, не бойся, я не грохнусь.

Илья налил в рюмку коньяка, зачерпнул с нарядного блюда горсть голубики и протянул мне. Я вяло поблагодарила.

— Эти изделия были у Роберта, когда они с матерью разделили наследство Павла Иннокентьевича. По настоянию Евгении Леонидовны они были помещены в банковский сейф, — размышлял вслух Илья. — Через некоторое время, как я тебе уже рассказывал, Роберт познакомился с сомнительной девушкой и повез ее путешествовать. Как я понимаю, он оплачивал не только билеты и проживание в отелях, он девушку «гулял» по полной, значит, покупал ей какие-то шмотки, водил в рестораны и так далее. Следовательно, что-то из коллекции он продал.

— Так может быть, эти украшения были проданы именно тогда? — с робкой надеждой спросила я.

— Категорически исключать такую возможность нельзя, хотя она и маловероятна, — безжалостно заметил Илья и продолжил: — Евгения Леонидовна утверждает, что в его части наследства были предметы, которыми Роберт, мягко говоря, не дорожил. И она считает, что если бы он стал распродавать коллекцию, то начал бы именно с них. В частности, это были две очень ценные иконы XVII века, которые Павел Семилетов реставрировал за свой счет и якобы собирался передать в дар епархии. Но Роберт, в отличие от своего отчима, не имел никакого пиетета к официальной православной церкви, и Евгения Леонидовна якобы не раз слышала от него высказывания относительно этих икон. Он считал, что их нужно продать, что нельзя хранить дома иконы, которые кто-то когда-то украл или отобрал у верующих людей. А история у этих икон была именно такая — они были реквизированы в период коллективизации, но не уничтожены, как множество ценностей в тот период, а кем-то сохранены. Я думаю, что в первую очередь Роберт избавился от них.

— Но ведь с момента разрыва с той девушкой и до его смерти прошло какое-то время, — перебила я, — он мог в тот отрезок времени начать распродажу своей коллекции.

— Именно в тот отрезок времени он то активизировал, то приостанавливал работу по оценке своей части наследства, — пояснил Илья. — Установлено, что он обратился к эксперту — не помню, говорил ли я тебе об этом, — и предоставил в его распоряжение каталог. Ювелирных украшений в коллекции Семилетова было не так много, и на тот момент те, что принадлежали Роберту, в каталоге были.

— Что же тогда у нас остается? Получается, у моего мужа не было никаких законных способов купить это ожерелье?

— Могло быть всякое, — пожал плечами Илья, — можно только предполагать, ведь точно мы ничего не знаем. Чисто теоретически он мог быть добросовестным приобретателем. Если допустить, что тот, кто имеет отношение к смерти Роберта, начал распродавать похищенные у него ценности…

— Но сам ты в это не очень веришь, да?

— Не знаю, Любочка, не знаю, — проговорил Илья, подсаживаясь ко мне. — Мне это кажется маловероятным. Прошло слишком мало времени. Нужно быть очень отчаянным человеком, если не сказать — полным идиотом, чтобы не побояться через такой короткий промежуток времени начать в открытую продавать ценности с такой историей. А если мы подозреваем здесь действия какой-то организованной группы — тем более.

— А если мой муж имеет ко всему этому какое-то отношение, почему он не побоялся это сделать? Я имею в виду — открыто подарить сомнительную вещь мне?

Илья отвел глаза. Так делают, когда стараются избежать необходимости сказать человеку что-то очень нелестное или неприятное. Я придвинулась к нему и стала теребить за рукав рубашки, пытаясь насильно повернуть к себе лицом и заставить смотреть на меня.

— Ну же, ну… — настаивала я. — Почему же тогда мой муж не побоялся?

— Хочешь знать мое мнение? — сдался мой друг. — Да просто потому, что твой Максим не боится именно тебя и не ждет подвоха с этой стороны. Ты же немножко не от мира сего, Любочка, не обижайся, но это так. Ты поглощена своими переживаниями, не очень ориентируешься в окружающем мире. Да он тебя и не особенно интересует, так ведь?

— До недавнего времени так и было, — подтвердила я.

— Вот поэтому твой муж не побоялся дарить тебе вещь, имеющую такую историю. Кроме того, твой круг общения узок, он знает это и не чувствует опасности.

— Да, все верно, — согласилась я, — ведь я ничего не рассказывала ему о своей встрече с Полиной, и о посещении «Белой лилии» я тоже ничего не говорила. Он ничего обо мне не знает и вполне может думать, что я и сейчас где-то за облаками.

— Думаю, что да.

Я оставила при себе и не стала облекать в слова еще одно предположение. Наверняка Максим, если он действительно знает о происхождении украшения, подумал, что прием очередного стакана текилы для меня тема куда более актуальная, нежели мысли о происхождении подарка на день рождения. Глупо надеяться, что он, живя со мной бок о бок, не замечал признаков моего прогрессирующего алкоголизма. Максим не дурак и не слепой. Он не устраивал мне скандалов и не пытался лечить, видимо, потому, что считал, что мое пьянство пока не дошло до критической точки. Может, он думает, что пусть я лучше буду тихо пить, чем громко скандалить или искать себе приключения. И наверняка он предполагает, что наслаждаться подарком я буду в одиночестве. Подруг у меня нет, большие компании я не посещаю. Да, ему действительно нечего было бы опасаться, даже и знай он истинную историю красивой вещицы.

— У тебя есть предположения, как могла эта вещь попасть к моему мужу?

— Пока нет, — покачал головой Илья, — я слишком мало знаю о твоем муже. Вернее, вообще ничего не знаю. Кто он? Чем занимается? Каков круг его интересов, друзей, партнеров? Что ты можешь мне о нем рассказать?

Я сжала украшение, которое Илья вложил в мою потную от волнения руку. Оно жгло мне кожу, горело огнем, но я сильнее и сильнее сжимала его, пока нестерпимая боль не заставила меня разжать пальцы.

— Ты с ума сошла! Что ты делаешь! — воскликнул Илья. — Давай я надену его на тебя, и не сопротивляйся, твой муж не должен знать, что у тебя возникли какие-то вопросы.

Я ослабила сопротивление, дала ему застегнуть замочек у себя на шее.

— Я не так много знаю о той жизни, которую ведет мой муж, — начала я. — Налей мне, пожалуйста, коньяк, я расскажу тебе о нем.

— Любочка, ты меня извини, это не мое дело, но ведь тебе еще идти на празднование. Если ты сейчас переберешь с коньяком, может получиться очень неудобно. Не давай ему сейчас поводов задумываться. Очень тебя прошу. Он не должен заметить в тебе никаких перемен.

— А может, пусть лучше заметит? — с вызовом спросила я. — Может, лучше сказать ему правду?

Под правдой я подразумевала наши с Ильей отношения. Но его логика была другой, и мысли его текли в другом направлении.

— Не сейчас, — отрезал он.

— Ты боишься? — усмехнулась я, готовая взять курс на выяснение отношений.

— Боюсь, — подтвердил Илья, — боюсь, и прежде всего — за тебя. Это может быть опасно. Я пока слишком мало знаю. Итак…

Мне стало стыдно, и я начала рассказывать Илье свою историю. Всю, с самого начала. И только сейчас поняла, как мало, в сущности, я знаю о своем муже. В молодости мы проводили вместе все наше время, и у нас не было никаких секретов. Но происшествие, которое перевернуло мою жизнь, изменило и мои отношения с Максимом. Мне всегда казалось, что в нашем отчуждении друг от друга виновата я и только я. Это я оказалось слабой. Когда судьба нанесла мне удар, мой стержень не просто хрустнул, он сломался, и вся окружающая жизнь перестала меня интересовать. А Максим был частью этой окружающей жизни. Он не был ни в чем виноват, но и не мог мне помочь, и страдал, по моему мнению, именно из-за этого. Ему нечего было предложить мне взамен моей профессии, моего призвания, которым я дышала, как воздухом. И он, не способный заполнить возникшую пустоту, стал отдаляться от меня, словно инстинктивно опасаясь, что черная дыра со временем поглотит и его. Наверное, он стал бояться оказаться на моей территории — я распространяла вокруг себя удушливые миазмы обреченности, и можно ли его осуждать за то, что он не хотел задохнуться? Ведь кто-то же из нас двоих должен был оставаться на твердой почве. Кто-то должен был нести ответственность за все. И кто, если не он?

Я рассказала Илье все, что знала о жизни Максима, о том, как он начинал работать, как развивалась его карьера. Илья по ходу моего повествования задавал наводящие вопросы. Например, кто посоветовал мне пойти работать в благотворительный фонд? Максим? Как называется этот фонд? «Жизнь»? Кто первым приобрел изделие ювелира Михаила Ляндреса? Полное имя друга и партнера моего мужа? Семен Викторович Панюков? Не знаю ли я, кем он работал раньше? Или где служил?

На минуту Илья прервался и сел за компьютер.

— Да, так и есть, — проговорил он. — Полина Самохина жертвовала свои деньги благотворительному фонду «Жизнь». Ты знаешь, какое отношение твой Максим имеет к этому фонду?

— Нет, — промямлила я.

Расспросы Ильи наконец утомили меня, я почувствовала себя опустошенной, выжатой, я опять возвращалась в свое прежнее состояние. Боже, как хрупко ощущение радости и полноценности! Еще совсем недавно, пару дней назад, я смаковала давно забытый вкус жизни, который вновь просыпался во мне, радовалась мужчине, который меня оживил, лелеяла внезапно проснувшиеся эмоции, такие яркие и живые, что меня даже стала посещать смутная, робкая надежда — а вдруг и голос вернется ко мне? Но мое кратковременное счастье было слишком призрачным, слишком хрупким, оно не выдержало первого же соприкосновения с действительностью. Очарование рассеялось в одно мгновение, и я вновь стала погружаться в темноту одиночества. Нет, Илья здесь, со мной, я чувствую тепло его руки, сжимающей мой локоть, он гладит меня по голове, осторожно целует в висок. Но у меня такое ощущение, что все это нереально. Дымка, которая может рассеяться в любую минуту.

Илья извинился и снова подсел к ноутбуку, стал вводить какие-то данные в поисковую систему, а я, улучив момент, подобралась к столу и налила себе полстакана коньяка. Я не разобрала его вкуса, не почувствовала, как он обжег горло, ощутив лишь, как внезапно подкатила тошнота и закружилась голова. Я снова как будто только проснулась от наркоза: вокруг все плыло и туманилось. Я сделала еще один большой глоток и поняла, что сейчас провалюсь в пропасть. В этот момент мои манипуляции у стола заметил Илья, он схватил меня на руки и потащил в ванную.

— Тебе нельзя сейчас показывать ему, что что-то не так, — серьезно сказал Илья, когда меня перестало тошнить. — Сейчас ты выпьешь горячего чаю, съешь вкусный блинчик, полежишь и пойдешь в ресторан, как будто ничего не произошло.

— Я не смогу, я не хочу его видеть, — пролепетала я.

— Надо, Любочка, надо, пока у меня слишком мало информации, мне нужно немного поработать. Как только у меня будет какая-то ясность, мы с тобой примем решение. Дай мне немного времени. А пока ты должна быть такой, как всегда. Постарайся не вызвать в нем никаких подозрений. Это может быть опасно.

— Ты серьезно? Как же я буду с ним?

— Ты должна меня слушаться, Люба, это очень серьезно, — уговаривал меня Илья. — Ты не должна давать своему мужу никаких поводов для сомнений и подозрений. Пока ты такая, как всегда, ты в безопасности. Я обещаю тебе, что это ненадолго. Потерпи чуть-чуть, мне нужно поработать.

— Кто ты, Илья? — пробормотала я. — Я ведь и о тебе ничего не знаю. Кто ты?

— Я обещаю тебе все рассказать. — Он улыбнулся и погладил меня по голове. — Полежи, успокойся, отдохни. Потом я вызову такси и отвезу тебя в ресторан. Очень скоро я все тебе расскажу.

В той, прошлой прекрасной жизни мне говорили, что я не только прекрасная певица, но и талантливая актриса. Мне удавались образы, которые я воплощала на сцене, меня хвалили. Но в повседневной жизни я не актриса, я полный ноль. Моя роль мне не удалась. В ресторан в тот вечер я приехала жалкая, бледная и дрожащая, как китайская хохластая собачонка. Гордая птица с рубиновыми крыльями шла мне в тот момент как корове седло. Я появилась в зале, когда Максим и Панюковы (куда ж без них!) уже сидели за столом. При виде меня мужчины поднялись и приветственно заулыбались. В зале ресторана было много пальм в кадках и зеркал. Я заглянула в одно из них, чтобы посмотреть, насколько получилась у меня ответная улыбка, и была шокирована: на меня смотрело перекошенное от страха и отчаяния, покрытое мелкими капельками пота бледное лицо. Гримаса, запечатленная на нем, ничем даже отдаленно не напоминала улыбку. Максим нахмурился.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросил он, усаживая меня в кресло.

— Возможно, заболеваю, — отозвалась я.

— Выпей водочки, и сразу все пройдет! — воскликнула Лариса. — Самый верный способ избежать всех болезней!

— Ты права, — поддакнула я, подвигая рюмочку в сторону пузатого хрустального графина.

На столе уже красовались печеные пирожки, нежнейший копченый палтус, маринованные белые грибы, тарталетки с черной икрой. От аппетитного зрелища меня, большую поклонницу традиционной русской кухни, так затошнило, что я еле сдержалась, чтобы не убежать в туалет. После первой рюмки меня отпустило, но я поняла, что есть не смогу. Я пододвинула себе блюдо с икрой и стала беззастенчиво выковыривать из тарталеток их содержимое.

— Сегодня мне можно все, — ответила я на удивленный, если не сказать ошарашенный, взгляд Максима.

Панюковы рассмеялись, а я вновь подвинула свою рюмку к хрустальному графину.

Не прошло и часа, как я добралась до той кондиции, при которой уже не ощущала, как жгут мне шею крылья гордой платиновой птицы, истекающей кровавыми рубиновыми каплями. Изо всех сил я старалась следовать указаниям Ильи, но по мере возрастания степени опьянения это становилось все сложнее. Такой правильный, такой любящий, такой воспитанный муж! Как же мне хотелось бы спросить тебя: с каких это пор ты покупаешь вещи, ради которых людей отправляют полетать с восьмого этажа? Может быть, ты даже знаешь, кто это сделал?

Я была пьяна, но изображала из себя еще более пьяную, чтобы Максиму не пришло в голову домогаться близости. Оставшись одна в спальне, я написала Илье всего несколько слов. Ничего особенного. Просто пара слов о том, как мне трудно вообще. И как трудно без него в частности. После этого я рухнула в кровать, сунув телефон в тумбочку.

Максим меня не беспокоил. Он вошел в нашу спальню, дотронулся до моего плеча, но я никак не отреагировала. Света из холла было достаточно, чтобы увидеть, что на тумбочке у кровати нет телефона. Наверное, он подумал, что я его потеряла. И, наверное, машинально открыл верхний ящик. Просто на всякий случай, чтобы убедиться, что его нет и там. В своем ответном сообщении Илья просил стереть эсэмэски и соблюдать осторожность. Я не слышала, как пришло его сообщение, я уже спала. Максим открыл крышку, прочитал текст и вышел из комнаты вместе с телефоном. Несколько минут ему потребовалось на то, чтобы скопировать мою переписку с Ильей на свой ноутбук. А ведь Илья предупреждал меня об осторожности. Но я не справилась.