Через три недели после продажи дома она уже сидела в отделе писем и объявлений газеты «Люберецкая правда», умудряясь заниматься кучей текущих дел: просматривать почту, отвечать на неё, принимать объявления, торговаться с рекламодателями, быть на подхвате у корректора и ответ секретаря. А когда спецкор Юлик Рудный, слетав на велосипеде в канаву, сломал правую руку, Надежду вместо него послали брать интервью у известного писателя-детективиста, озарившего своим выступлением культурную жизнь города Люберцы.

Она расшифровала с диктофона и накатала за ночь не только пространное интервью с мэтром отечественного детектива (в котором кумир читающей публики выглядел куда большим интеллектуалом, чем в жизни) – но и привела там же «отзывы читателей», присутствовавших на встрече в городской библиотеке. Материал вышел на двух полосах, и приятно удивлённый автор позвонил Инге Тиграновне: сказал, что это интервью – лучшее у него за последние годы.

Та выписала Надежде Авдеевой премию – копейки, но всё равно приятно; не говоря уж о том, что интервью долго красовалось на доске «Лучшие материалы месяца».

После этого прорыва в настоящую журналистику авторитет Надежды в газете неизмеримо вырос. Учитывая пенсионный возраст ответсекретаря Геннадия Ивановича и грядущие подвижки в штатном расписании газеты, ближайшие месяцы могли бы значительно изменить её судьбу.

Однако судьбу её изменили не интервью с целой галереей местных деятелей и не красочные отчёты о ярмарках народных промыслов («Что твой Тургенев», – заметила Инга Тиграновна с одобрительной усмешкой), и даже не поступление на вечернее отделение филологического факультета МГУ, – а визит в редакцию одного придурка, лабуха, явившегося наутро после пьянки – дать объявление о своём пропавшем тромбоне.

Он сидел напротив Надежды в закутке приёма посетителей, расслабленно развалившись на специальном стуле – обшарпанном, но очень крепком, с ручками типа таких перилец в инвалидной коляске, – ибо люди приходили разные, в разной степени опьянения и психической устойчивости, редко когда могли сидеть прямо, не сбиваясь на сторону. Кстати, пустое оцинкованное ведро на всякий случай стояло тут же, у Надежды под столом. Бывало, пригождалось.

– Представляш… – говорил тромбонист и крутил головой, словно не веря себе самому или пытаясь сбросить пчелу, запутавшуюся в чубе.

Был он типичным поджарым лабухом, время от времени икал, деликатно извиняясь; Надежде говорил «душа моя»; рассказывая, вытаращивал голубые, в красных прожилках, глаза и порывисто жестикулировал.

– Представляш, оставил его там в гардеробе. Чё с ним таскаться, верно? Выпили-похавали… расслабуха после халтуры. Слуш, я вот думаю: кому на хер сдался тромбон, душа моя?! Это ж не Страдивари.

– Ну почему, – дипломатично отозвалась Надежда. – Инструмент всё-таки…

Лабух ей чем-то был симпатичен, хотя разило от него – через стол – какой-то невероятной сивухой, она даже голову опустила, чтобы защититься от этих неаппетитных волн. Он поминутно приподнимался и вновь валился на стул; выстукивал по столу сложный ритм двумя указательными пальцами, как барабанными палочками; тряс чубом под неслышную мелодию и, не закрывая рта, нёс околесицу.

– Думаю, дам объявление, пообещаю возместить преступление баблом… Сколько посулить, душа моя, – как считаешь?

– Не знаю… – рассеянно отозвалась она. Через три минуты начинался обеденный перерыв, позавтракать она не успела, но прихватила с собой два бутерброда с яйцом и паштетом, а чай и кофе имелись в редакции. Лабуха надо было срочно спроваживать. – Не знаю: рублей триста?

– Пиши: тысячу!

– Ты очумел? – спросила она, поднимая голову.

Он приоткрыл рот, глядя на неё во все глаза.

– Слуш… Ты такая красивая, жуть! Не хочешь поужинать с нами? Мы тут вечером в одном шалмане… ничего такого, чуваки почти все семейные, руки – на голову…

– Нет, – вежливо и кратко ответила Надежда без объяснений, – как отвечала всегда и всем: коллегам-журналистам, посетителям, депутатам горсовета и даже своему участковому врачу, известному книголюбу-любодеву. – Давай-ка писать объявление. У меня перерыв через минуту. Только сумму нормальную обещай, иначе никто не поверит.

– Почему не поверит?

Лабух полез в карманы блескучего приталенного пиджака, в накладные и внутренние, и стал вынимать оттуда деньги: пачками, стопками, в мятых конвертах, просто тугими комками… Надежда молча смотрела на этот иллюзион. Сказала:

– Ну хватит. Пишем: триста рублей. Это очень много для нормального вора. Диктуй – имя, куда и что, хотя… не уверена в успехе мероприятия. А бабки запихивай обратно, не мусори тут.

– Калинин, Сергей Робе́ртович.

– Ро́бертович, – машинально поправила она, выводя его имя.

– Не-а! Не угадала. Меня все поправляют, блин, как будто я своё имя не знаю. У меня папа не Роберт какой-то там, а Робе́рто, с ударением на «е». Его бабушка так назвала, итальянская коммунистка. Они с дедом сюда припёрлись из Америки, дураки такие, в тридцать первом году. Ну и так далее…

– Что – далее?

– Далее – гигнулись оба в лагерях, а папа Роберто вырос в детдоме в Калинине, что видать по фамилии. И так далее.

– Понятно, – сказала Надежда. Обеденный перерыв летел к чертям свинячьим. Она достала из большой своей сумки оба бутерброда, один взяла себе, второй выдала Робе́ртовичу, и тот вдохновенно его захавал.

– Слуш, – промычал он, языком подхватывая с нижней губы мазок паштета. – Никому ещё не говорил, а тебе скажу, душа моя. Я чё психую: не знаю, куда бабки девать.

– А, – отозвалась она, – сочувствую. Но это поправимо. – Поднялась из-за стола, включила чайник, открыла тумбочку и достала из неё жестяную банку импортного кофе из спецпайка главного редактора. Инга Тиграновна баловала своих подчинённых. – Тебе сколько сахару?

– Три. Нет, ты чё думаешь – вот эти вот баш-ли, да? – он презрительно кивнул подбородком на лацкан собственного пиджака. – Деревянные, да? Не-е-ет, я о других, изумрудных-прекрасных… со святым ликом дядечки такого лоснистого…

Запихнул остаток бутерброда за щёку и промычал:

– Слуш, они меня тут разыскали… Инюрколлегия. Я чуть не рехнулся от страха. Такое дело: дедушкин брат там скончался. В Сиэтле – в смысле. Кошмарный миллионер, шо-та по кранам… по унитазам. Миллионов… я столько цифр не знаю. Так эти – чё, наши-то: предлагают сюда перевести, вы-вес-ти активы… выдать мне в деревянных… вроде наш курс мне здесь выгодней и они, типа, обо мне позаботятся… А я, слуш, душа моя, пересрал так, что не сплю совсем… Эт получается, как в том стишке: «Белая лошадь купила галоши…»

– «Глупая лошадь», а не белая, – машинально поправила она и вдруг резко подняла голову.

Рука её с ложкой, размешивающей сахар в гранёном стакане с кофе, дрогнула; кто-то невидимый переключил временно́е реле, медленной дугой выплеснул на стол кофейный плевок. Лабух медленно придвинул к себе стакан, медленно отворилась скрипучая дверь избы, баба Устя прошептала-простонала: «Белые лошади… белые лошади…»

Этот Робе́ртович, с его украденным тромбоном, пегим чубом и указательными пальцами, отбивающими ритм о край стола, должен был сыграть в её жизни какую-то значительную роль. Сыграть. Значительную роль. А какую, она пока не знала… Но то, что его привели сюда не просто так, чуяла своим отбитым нутром.

Опустившись на стул против Сергея Робе́ртовича, она подалась к нему и, пересиливая отвращение от запаха перегара, проговорила тихо и внятно:

– Никаких коллегий! Смойся на время, исчезни, потеряйся… Пить прекрати. Тромбон – к чёрту. Пробейся в посольство, свяжись с американским адвокатом деда напрямую, тот, безусловно, существует. Первый шаг: сделать доверенность. Все деньги оставить там, на счету. А потом…

(Она хотела сказать: «А потом мы с тобой будем делать прекрасные книжки!» – но удержалась, чтобы не пугать тромбона раньше времени.)

Лабух заворожённо смотрел на эту потрясающую девушку. Она почему-то побледнела, и только горячие золотые глаза, так волшебно отзывавшиеся золотым бровям и волосам, стянутым на затылке в тугой конский хвост, – ярко светились чертовским умом. А ведь она, при всей своей внешней суровости, выглядела совсем-совсем юной.

И почему-то верил он сейчас только ей, вот этой девушке, которую видел впервые в жизни. Если б она позволила, он остался бы рядом и всюду таскал за ней её большую сумку, потому как заметил, что она хромает. Вот кто даст ему по-настоящему толковый совет, кто поведёт по этой запутанной жизни; кто защитит, убережёт, уймёт безотчётный страх, грызущий его три недели – с той минуты, когда дома раздался звонок и бесцветный голос обрушил на него эту страшную многомиллионную новость. Тогда и проклюнулся, с каждым днём распухая всё больше, страх, что его грамотно оберут и убьют в подворотне. И хрен бы с ними, деньгами, – жизни жалко. Жалко его интересной, классной-запойной жизни, ежевечерних кабаков, забойной музыки, клёвых девочек… А его несчастный тромбон, уведённый вчера прямо из ресторанного гардероба, – кто знает, чьих рук это сноровистое дело! Значит, как там она сказала – посольство, американский адвокат?..

– Дай запишу… – проговорил он хрипло, потянувшись через стол за ручкой. – Диктуй по тактам, душа моя…