Что и говорить, витамин B12 – штука отличная, во всяком случае, навредить никому не может. А вот что в конце концов помогло, так это – антидепрессанты, которые выписал молодой стремительный психиатр, привезённый Лёвкой из Пскова. Был молодой психиатр китайцем по имени Донгэй Куан Прозоровский, родился тридцать три года назад у псковской телефонистки и китайского студента. Студент года через три смылся на родину, в Тибет, но сыночка не забыл, и когда тот вырос…

Стах молча слушал, глядя в стенку.

История оказалась длинной, увлекательной, вилась, как тропка по Тибетскому хребту… – в общем, одна из Лёвкиных безумных историй, которые слушаешь-слушаешь, ухмыляясь, а они вполне могут и чистой правдой обернуться. И точно: через неделю китаец Прозоровский возник перед ним телесно, и оказался телесно прекрасным – высокий и тонкий брюнет, с раскосыми зелёными глазами.

(Комментарий Зови-Меня-Гинзбурга: «Глядит те в зенки, как гадюка на аптеке».)

Так суть-то в чём. У китайца, который якобы изучал на Тибете какие-то тамошние методы извлечения мёртвых из гроба, была своя метода: он лечил какой-то волшебной сигарой – прижигал ею нужные точки на пятках. Весь Псков и окрестности, доложил Лёвка, ломится к нему вперёд ногами. И Прозоровский всех поднимает из мёртвых, почище твоего Иисуса. Хотя он-то сам и есть, между прочим, – дипломированный психиатр, заодно и хилер, и те пять евангельских хлебов отрабатывает за три минуты.

(Комментарий Зови-Меня-Гинзбурга: «Да срать-пердеть, колесо вертеть!»)

Однако увидев бледные мощи, простёртые в комнатке-пенале, Прозоровский забыл, что сильно торопится и что к вечеру должен вернуться в Псков к пациентам. Долго осматривал больного, щупал его, ворочал, крутил и постукивал, лез пальцами в глаза, вынюхивал что-то под мышками. Сказал, что случай очень интересный: ментальный. Свои лечебные сигары и вообще свою китайскую программу быстренько свернул; просто выписал таблетки, в которых больной явно нуждался.

И недели через три таблетки стали действовать.

В институте пришлось взять академический отпуск, ибо ещё два месяца Стах тихо курсировал, почему-то прихрамывая, от кровати по коридору и вновь к кровати. Эти медленные маневры напоминали ему «Зинаиду Робеспьер» в устье Тезы. Во всяком случае, в уборную уже поднимался сам, а не ехал на закорках у старика.

По настоянию татарина Гинзбурга он перебрался сидеть у большого прекрасного окна в его комнате, откуда просматривалась улица Чехова, и даже знаменитый дом Суворина. Вообще, жизнь там, снаружи, как-то двигалась и пошумливала, куда-то звала – в отличие от безнадёжной жёлтой стены, в которую упиралось окно его собственной комнатки-пенала.

Потом наступил день, когда Лёвка насильно вытащил его на улицу. Издевательским тоном приговаривая: «ножками, ножками!» – чуть не на себе волок до ближнего чахлого скверика, где пожелтелые деревья медленно облетали на белые скамьи, а бюст Маяковского на постаменте пугал прохожих советским решительным лицом – довольно страхолюдным, если б не трогательный жёлтый лист, прилипший к щеке.

Так прошли ещё три недели. Когда – слава китайцу Прозоровскому! – пол под ногами перестал качаться штормовой палубой, он собрал рюкзак и поехал в Вязники…

Ниточка шла от младшего братишки Цагара, Михи. Но прежде всего, разумеется, Стах наведался к дому на улице Киселёва. Открыла ему полная дама в брезентовом фартуке и в берете, насаженном на голову по самые уши, как шапочка хирурга. Дама сказала, что у неё остывает глина, поэтому – два слова, и точка.

– Я ищу Надежду, – сказал он.

Дама подмигнула ему и посоветовала «искать подальше отсюда», только она понятия не имеет – где именно. «Девушка странная, – сказала она. – Какая-то больная, хромая… и несколько более сумрачная, чем сейчас модно. Но считает хорошо. А вам она очень нужна?»

«Очень», – сказал он ровным тоном. Всему, что почти весело поведала брезентовая женщина, не удивился – он это знал; знал и то, что Дылда сейчас, как и он, подволакивает ногу, и что качает её от малейшего ветерка. Знал, что она жива, как и он. Жива, потому что он её выболел…

– Не припомните ли, может, она говорила, куда собирается переехать, может, в разговоре…

– Да какой там разговор! – воскликнула повелительница глины. За её спиной просторно распахивались знакомые стены, виднелись знакомые вещи, светили знакомые лампы… (Значит, жизнь продала всю, под корень…) – Я ж говорю: ни здрасте, ни до свиданья. Ой, остывает, остывает! – воскликнула она и захлопнула дверь перед его носом.

Он сошёл с крыльца, извлёк из кармана пачку сигарет и закурил.

Значит, оставался Миха… Что нам известно?

Тот сидел с лошадьми в ночном и кого-то спас… – так выразился Цагар, и стоит только удивляться, что он сохранил или запомнил телефон коммуналки, нацарапанный Стахом на прошлогоднем проездном, – когда они расставались после венчания.

Позвонил Цагар сразу, и звонил постоянно, ибо верный себе мизантроп Гинзбург только рычал в телефон: «Нету его! Спит он! При смерти он!» Но Цагар, тоже верный себе, был настойчив, звонил примерно раз в неделю, интересоваться – не выспался ли его друг, в конце-то концов?..

В конце концов дозвался медведя из берлоги. Услышав незнакомый тусклый голос, удивления своего не показал, а спокойно доложил: Миха выловил девушку из реки. Думал, мёртвая… вот. Но здесь никого не хоронили, а в доме на Киселёва живут другие люди. Просто имей в виду.

В сущности, Миха и сам не знал, кого выловил, – с Дылдой он не был знаком. Наивно думать, что девушка примерно её возраста с примерно тем же цветом волос (да и кто распознал бы в рассветном тумане рыжий оттенок в мокрых волосах?) окажется именно Дылдой. Но ниточка существовала и вела во Владимир, в больницу, куда девушку увезла «скорая» – это всё, что Миха доложил брату.

Во Владимир Стах и поехал.

Однако в регистратуре этой огромной клиники никакой Надежды Прохоровой не значилось. Была совпавшая по дате поступления некая Надежда Суровцева. Но одновременно с ней здесь находились на лечении ещё с десяток Надежд. Имя довольно распространённое.

Выспрашивать у персонала было непросто, незаконно, никто не обязан, да и не имеет права отвечать. Но Стах с самого начала взял верный тон – вежливый и терпеливый: я всё понимаю, сам учусь на врача, работаю на «скорой», очень буду благодарен: родственница… Совал по карманам халатов пятёрки и трёшки нянечкам да медсёстрам, и наконец повезло с одной душевной, разговорчивой.

Да-да, помнит её, а как же: рыженькая, очень тихая, всё время молчала, необщительная. Была такой тяжёлой, такой тяжёлой – прям, думали, и не вытащим. Но потом ничего, пошла на поправку. Нет, она здесь ни с кем не откровенничала… Кое-кто из девочек попервоначалу даже думал, что она немая. А знаете, вам бы лучше поговорить со Степанашотычем, он-то ей и делал операцию, и потом очень заботился, прям не казённо так, душевно, как родной. Он сегодня с четырёх – подождите его, погуляйте по парку…

В парке по дорожкам гуляли больные – в пальто и куртках поверх халатов и пижам. Дни уже стояли прохладные и ветреные, мало кто сидел на скамьях, две пожилые женщины крошили булку воробьям, устроившим из-за неё оглушительный гвалт. Заметив пролом в заборе, Стах подошёл туда, наклонился, нырнул… и очутился в сосновом бору, полном сумеречных теней и смолистой благодати.

Ветра здесь не чувствовалось, небо за высоченными кронами казалось далёкой свинцовой дорогой, а широкая тропа была будто вывязана вылезшими на поверхность корнями деревьев, отполированными подошвами больных и колёсами инвалидных колясок.

Он долго шёл, сначала по одной аллее, потом свернул и долго шёл по другой, мучительно пытаясь унять сердцебиение, – в надежде на удачный разговор с «неказённым доктором». Все последние недели он думал о бабушке Доре: как она искала свою дочь, как рассылала запросы, как срывалась с места и ехала в любую дыру, если возникала надежда. Надежда… Неужели ему уготована та же участь? Снова куда-то шёл, шёл… Вдруг вышел к пруду, окружённому теми же соснами – высокими, как на Кщаре, – и долго стоял, вновь преодолевая минуты, стараясь не думать ни о чём, ни на что не надеяться – обмануть судьбу…

Внезапный дождь налетел и рассыпал по воде крупные дробины; проволок по серому озеру дымный свой подол – шумя и кому-то угрожая, но не решаясь расширить свои границы в глубину густого бора.

«…Так вот ты какой. Вот, значит, из-за кого девушки вроде Надежды сигают вниз головой с обрыва».

Впрочем, сказал себе Степан Ашотович, не раздражаться, не вникать, ты вообще не знаешь, что там меж ними стряслось. Ты ей слово дал, и с этим – всё!

Молодой человек сидел на стуле у стены (совпадение: выбрал тот самый стул, на котором обычно сидела Надежда), намертво сцепив обе руки в замок, лишь иногда вытирая лоб ладонью и вновь закрываясь. Может, и безжалостно было перечислять ему все повреждения (утаил лишь потерю ребёнка, что-то удержало от последней этой подробности).

Перед глазами Степана Ашотовича была Надежда, какой он впервые увидел её на операционном столе: просто искалеченное тело очень юной девушки, практически безнадёжной. Что сейчас заставляло его так скрупулёзно – «Вы говорите, учитесь на медицинском? Ну, вам будет интересно», – в профессиональных терминах описывать все адские муки, через которые она прошла? Странная какая-то горечь, что ли…

Излагал медленно, обстоятельно, вглядываясь в лицо посетителя.

Был тот коротко, чуть не под корень, по тюремному стрижен и как-то нехорошо, крахмаль-но бледен. Время от времени глубоко переводил дыхание, безуспешно пытаясь поглубже вдохнуть. «Да тебя самого бы на обследование, – подумал хирург. – Бледный какой, худющий – ужас. Одни глаза истошные на лице».

Когда тот заикнулся об адресе: «хотя бы зацепка крошечная… хоть направление, где мне искать… Был бы вам так признателен…» – Степан Ашотович внутренне вздыбился и про себя огрызнулся: «Засунь свою признательность знаешь куда! Где тебя раньше-то носило, когда она тут чудом не загнулась?!»

Вслух же мягко повторил:

– Поймите, я не могу вникать в намерения и планы каждого больного. Откуда мне знать, куда ваша… э-э-э… родственница направилась после выписки? Видите, она и фамилию другую назвала, когда очнулась. Значит, пыталась скрыться.

«От тебя скрыться, голубчик, от тебя», – мысленно добавил он.

(Степан Ашотович и сам не подозревал, насколько решительно постаралась его хрупкая пациентка замести следы, полностью отсекая от себя своё происхождение, семью и всю свою прежнюю жизнь. По приезде в Люберцы она «потеряла паспорт», вновь изменив позывные – на сей раз взяв фамилию «Якальны» – Авдеева. Поищите, кто желает, Надежду Авдееву на просторах нашей огромной державы, – сколько там их тысяч, вернее, десятков тысяч наберётся?)

– Я… понимаю, – выдохнул юноша. – Просто надеялся, что, может, в каком-то разговоре она случайно обронила…

– Поймите, у нас областной центр, тысячи больных в год, – решительно перебил Степан Ашотович, стараясь поскорее свернуть разговор, будто себе не доверял: уж слишком явно на костистом опрокинутом лице молодого человека читалось отчаяние, уж как-то совсем безнадёжно сцеплял он руки в замок, зажимая их между колен. Господи, да этот и сам – как из заваленной штольни выполз… А вдруг что-то у них бы выправилось, – подумал мельком, – у двух этих страдальцев? Вдруг вот сейчас из-за меня их навсегда и раскидает друг от друга?

Он не знал никаких подробностей, но – мужская солидарность, что ли? – отчего-то ему стало жаль этого парня с лицом великомученика.

Но вспомнил Надежду, – как обернулась она уже у самой двери, как потребовала: «Поклянитесь!» – и твёрдо повторил:

– Сожалею. И сочувствую… Но ничем не могу помочь.