На следующий день я, как обычно, посетил дом Вивьен. Она общалась со мной большую часть утра, а затем оставила меня сидеть в одиночестве перед плюющимся искрами огнем и поднялась на второй этаж. Оказывается, она собиралась повидать в городе кого-то, с кем давно дружила. Она сказала, что вечером посетит ресторан в Лидсе, а потом театр, где посмотрит пьесу вместе с этим другом (или подругой), после чего заночует в его (или ее) доме. Я ни разу не услышал слов «он» или «она», хотя был очень внимателен, как ни разу не услышал и какого-либо имени, хотя старался не пропустить ни слова. Я задал несколько вопросов, какие обычно провоцируют упоминание пола человека. Она отвечала вежливо и коротко, но это ничего не прояснило.

Я слышал ее шаги в комнате наверху. Скрипели половицы, со щелчком открывалась и закрывалась тяжелая дверь платяного шкафа. Отчетливо брякали проволочные вешалки о стальную штангу в шкафу. Звенели тесно составленные флаконы со всякой парфюмерией, когда Вивьен дергала выдвижные ящики, покачивая туалетный столик.

Я слышал все это лишь потому, что весь обратился в слух.

Я лишь однажды побывал на втором этаже дома Вивьен, чтобы воспользоваться туалетом. В тот день ванная комната внизу ремонтировалась, и стены там были покрыты свежей краской.

Моим первым впечатлением — хоть я и почувствовал себя неловко при этой мысли — было то, что за чистотой и порядком наверху следят гораздо меньше, чем внизу. Комнаты явно пребывали в запущенном состоянии. На стульях лежали стопки книг, а мусорная корзина была переполнена. Длинные узкие листья паучников на подоконнике потемнели на кончиках, а земля в их горшках высохла до окаменения. А по оконным стеклам с обеих сторон очень не помешало бы пройтись влажной намыленной тряпкой. На дверных ручках и выключателях виднелись жирные отпечатки пальцев.

Плотный бурый коврик на виниловом полу ванной был посыпан тальковым порошком с ароматом роз. Банку порошка я заметил на полке позади унитаза. Субстанция эта была мне знакома еще с раннего детства в доме Бабули Морли — всякий раз после ванны бабушка осушала меня или Кэти полотенцем и втирала нам в кожу этот мягкий тальк, похожий на сахарную пудру, и потом уже помогала нашим маленьким рукам и ногам влезть в ночные пижамы.

Над раковиной в ванной комнате Вивьен висело зеркало со стеклянной полочкой, на которой валялись пара зубных щеток и полупустой тюбик пасты, бело-голубое содержимое которого частично размазалось по стеклу.

Выйдя из ванной, я направился было вниз, на кухню, где Вивьен уже приступила к заварке чая. На плите вовсю кипел чайник, заглушая все звуки, производимые ею там, а также шум, который я мог произвести здесь.

Но тут я заметил приоткрытую дверь ее спальни и, что тут скажешь, не устоял перед соблазном. Я проскользнул в эту щель, не раскрывая дверь шире.

На стуле и в углу кровати лежала одежда, как чистая, так и грязная, а платяной шкаф стоял нараспашку.

Прежде всего я подошел к шкафу и провел пальцами по рукаву шелковой блузки цвета слоновой кости с тонкой вышивкой в виде фиалковых лепестков, потрогал выщербленные перламутровые пуговицы. Затем достал из шкафа хлопчатобумажное платье на вешалке и поднял его высоко перед собой. Оно было узким в талии и расширялось там, где обтягивало грудь и бедра Вивьен. Когда она носила платья или блузки на пуговицах, последние с трудом застегивались на ее груди. А вот юбки туго охватывали ее бедра, но порой вздувались пузырем на ее плоском животе.

Сам же я был худым как щепка. Мои седалищные кости выпирали под бледными тощими ягодицами, в чем я легко мог убедиться на ощупь. Грудная клетка была тощей под стать заду. При недоразвитых мышцах ребра натягивали кожу до почти прозрачного состояния, и при падающем сверху свете очертания ребер дополнительно подчеркивались тенями, которые они отбрасывали.

Я переместился к белью для стирки, кучей сложенному на кровати.

Тут нужно заметить, что я никогда не думал о себе как о мужчине. Я даже не думал о себе как о мальчике. Конечно, если бы меня спросили, я бы ответил, что являюсь таковым. Не то чтобы я когда-либо активно отвергал это определение. Я просто о нем никогда не задумывался. У меня не было причин об этом думать. Я жил с отцом и сестрой, которые были всем моим миром. Я не думал о Кэти как о девчонке или женщине, для меня она была просто Кэти. Я не думал о Папе как о мужчине, хотя знал, разумеется, что он им был. Я думал о нем просто как о Папе.

За те месяцы, что мы втроем прожили в роще, я отпустил длинные волосы. Не намеренно, а лишь из невнимания. Я забывал подстричься. Я забывал попросить Кэти или Папу меня подстричь. А они мне об этом не напоминали. Так что волосы отрастали. Они были цвета буковой коры. И сильно спутанные, поскольку я не пользовался расческой. А порой еще и маслянисто блестели — хоть я их и мыл, но делал это нерегулярно. Ногти у меня также были длинными. Не припоминаю, чтобы я когда-нибудь брал в руки маникюрные ножницы. Даже не уверен, имелись ли они у нас дома. Когда ногти начинали мешать, я их поочередно обкусывал, и все дела. В остальное время я позволял им расти — пусть и не до абсурдной длины, но все же, как я обнаружил со временем, несколько длиннее нормального для мальчиков. Или для мужчин. В ту пору я не знал, что отращивать длинные волосы и ногти вполне свойственно девушкам, но не парням. Я об этом не задумывался. Так же точно мне было невдомек, что мужчины и мальчишки в округе ни за что не станут носить короткую, не доходящую до пояса майку, как это делал я. Отчасти это объяснялось все той же невнимательностью. Я рос, сам того не замечая, и продолжал носить свои старые майки. Но отчасти, должен признать, я делал это в подражание моей маме, которая носила майки таким манером. Я разгуливал в слишком коротких майках и слишком тесных джинсах потому, что подметил это у моей мамы. И никто не объяснил мне, что это неправильно. Или никто этого не замечал. Или это не имело значения. Или… уж не знаю что.

Вот почему, когда я в тот день поднял кое-что из приготовленного к стирке нижнего белья Вивьен и стал разглядывать всякие пятнышки в некоторых местах, это нельзя было приравнивать к аналогичному поведению взрослого мужчины в женской спальне. Уверяю, это было не то же самое. Я не представлял никакой угрозы. Да разве я мог бы?

Я не знал элементарных правил приличия и норм поведения для мужчин и женщин. Не знал я и того, что определенные места на теле играют особую роль и имеют особую значимость. И что эти места защищаются особой одеждой, на которой иногда остаются следы этой самой особой значимости.

Короче говоря, я совершенно не понимал, что делаю.

Кроме того, мой интерес не совпадал с интересами настоящих мужчин в подобных ситуациях.

Следовательно, мое поведение нельзя было мерить той же меркой.

Я вновь услышал Вивьен наверху. Она перешла из ванной в спальню. Включила свет. Послышалось слегка вибрирующее гудение вытяжной вентиляции.

Я встал с кресла и подошел к камину. Вынул из железной корзины кочергу. Ручка находилась близко к огню и нагрелась так, что я в первый миг чуть ее не выронил. Но удержал и сунул загнутый конец кочерги в алые искрящиеся угли. И держал ее в таком положении. Очень долго держал. Наконец температура железа перешла от еле терпимой к совершенно невыносимой, и мои пальцы инстинктивно разжались. Кочерга ударилась о каминную решетку с гулким, довольно мелодичным звуком.

Вивьен услышала.

— Там внизу все в порядке? — крикнула она.

Я не отозвался. Но видимо, мое молчание не обеспокоило ее настолько, чтобы повторить вопрос или сойти на первый этаж.

Я прикидывал, каким образом можно вынудить ее срочно спуститься. Натянул на ладонь рукав свитера и снова взялся за кочергу. Но в последний момент передумал. Раскидать кочергой горящие угли по ковру — это был бы уже перебор. Меня вполне устроило бы небольшое возгорание или сильная задымленность, но выброшенные на ковер угли грозили опасными последствиями, которые я не мог предугадать или контролировать. Что, если запылают мебель, картины и книги Вивьен? Хотя, конечно, это уж точно заставило бы ее броситься из спальни вниз, не думая о том, что на ней надето или не надето.

Я вернул кочергу на место и переместился в кухню. Вивьен держала свои лучшие фарфоровые блюда на самом видном месте: на верхних полках дубового буфета. Помнится, она как-то рассказывала мне о том, какая фирма и как давно изготовила эти блюда, которые были свадебным подарком ее прадеду и прабабке от одной дальней родственницы.

Блюда могут быть сброшены с полок одним взмахом руки. Они разобьются о поверхность нижней тумбы буфета либо о шиферную половую плитку. Изящные, нарисованные тонкой кистью сине-фиолетовые цветы и бордовые листья станут просто кусочками цветного фарфора на полу. Вивьен услышит звон посуды и сразу устремится вниз.

Искушение было велико, что и говорить. Но в то же время я сознавал, какими тяжкими для меня будут последствия. Она бегом спустится по лестнице и увидит меня среди осколков ее семейных реликвий. Мое сердце наверняка забьется быстрее. Меня охватит радостное возбуждение. Но очень скоро это пройдет. Я увижу ее недоверие, ее отчаяние, ее гнев; и чувство вины начнет просачиваться по капле, а затем хлынет потоком, чтобы угробить мою эйфорию в зародыше.

Я взял с полки чайник, наполнил его водой, поставил на плиту и включил конфорку. Сначала шум был еле слышным, но понемногу вода начала бурлить. Вскоре клокочущий звук и свист пара создали достаточный фон для маскировки моих шагов на лестнице.

Спальня Вивьен находилась по соседству с ванной комнатой, и дверь была приоткрыта. Она стояла перед зеркалом в лифчике и узких трусиках. Лифчик был черным, с кружевной отделкой, а трусики бежевыми, шелковисто-блестящими. Над ними полосой выделялся верхний край колготок телесного цвета, туго охватывавших живот. Место пониже талии, где она носила бы ребенка, если бы забеременела, слегка выпирало под материей. Она причесывалась и укладывала волосы невысокой волной. Свет лампы, падая на эту волну, отливал золотом.

Наклонившись ближе к зеркалу, она начала красить ресницы.

Меня она не заметила. И не услышала. Чайник шумел вовсю. Я попятился от двери к лестнице и сошел вниз.

Полчаса спустя она спустилась на первый этаж при полном параде. Она была прекрасна.