Риск, наука и общественная коммуникация

Подход третьего порядка к научной культуре

Алан Эрвин

Введение

Эта глава посвящена некоторым способам размышления о научной коммуникации и управлении рисками (1). В определенных условиях произошел переход от описаний отношений между наукой и обществом с помощью моделей первого порядка (или дефицитных моделей) к моделям, больше внимания уделявшим участию общественности и диалогу (назовем это теориями второго порядка). Однако, как будет показано ниже, теории третьего порядка, объединяющие риски, науку и общественные коммуникации, задают более фундаментальные вопросы о неявных связях между подходами первого и второго порядка, изменениях, произошедших в теории и на практике, и будущем развитии научной коммуникации и управления наукой.

Важно подчеркнуть, что это не рассказ о том, как один способ мышления уступает дорогу следующему, а тот — новому. Напротив, в большинстве случаев ситуация на национальных и местных уровнях такова, что эти разные порядки соединяются (или смешиваются). Дефицитная модель сосуществует с разговорами о вовлечении общественности и диалоге. И пока некоторые организации и специалисты ищут быстрые и простые решения коммуникационных проблем, другие начинают рассуждать об ограничениях, сложностях и контекстах — как дефицита, так и диалога.

В этой работе обсуждение общественной коммуникации в сфере науки и техники выходит далеко за пределы вопроса о стиле коммуникации. Вместо этого мы обратимся к фундаментальным проблемам формирования и направления социотехнических изменений, тем рамкам, внутри которых происходит коммуникация, культурам управления и контроля (в особенности тем, что касаются научно-технических организаций), а также вариантам выбора, доступным гражданам современных демократических государств.

В Западной Европе произошло нечто любопытное с языком научной коммуникации и управления наукой (Hagendijk et al. 2005). В Британии поворотной точкой стал доклад Специального комитета палаты лордов по науке и технике, поднявший тему взаимоотношений науки и общества и подчеркнувший «новый настрой на диалог» о науке и технике (House of Lords Select Committee on Science and Technology 2000, Section 5.3). Как и в других докладах, публиковавшихся в Британии с конца 1990-х гг., в докладе Специального комитета палаты лордов по науке и технике взаимоотношения науки и общества представлялись напряженными, требовавшими признания сомнения и неопределенности и перемен в культуре научной коммуникации и принятии решений, «так чтобы диалог между наукой и обществом о новых исследованиях и разработках стал нормой уже на ранней стадии» (там же: 13). В 2002 г. Европейская комиссия опубликовала «План действий по взаимоотношениям науки и общества», призвав к «открытому диалогу» (European Commission 2002: 21) о технических инновациях как части «нового партнерства» (там же: 7) между наукой и обществом. В Нидерландах с их более длительной историей диалога и участия общественности в обсуждении проблем науки и техники недавно состоялись общественные публичные дискуссии о генетически модифицированных продуктах (Hagendijk and Irwin 2006). В Дании существует устойчивая традиция проведения конференций по достижению согласия, когда группы граждан собираются, чтобы выработать рекомендации относительно конкретных областей социотехнических изменений (Horst and Irwin 2010). Общественное участие и диалог развиваются не только в Западной Европе. Подобные акции и дискуссии разворачиваются, например, в Канаде и США, Австралии и Новой Зеландии, Бразилии и Японии (Einsiedel et al. 2011; Hindmarsh and Du Plessis 2008; Macnaghten and Guivant 2011; Yamaguchi 2010).

Эти дискуссии на внутригосударственном и международном уровне вдохновлены идеей, что более активные, открытые и демократичные отношения между наукой и гражданами желательны и необходимы. В то же время они предполагают критику того, что было раньше и что в докладе Специального комитета палаты лордов по науке и технике названо «взглядом, обращенным в прошлое», когда «сложности во взаимоотношениях науки и общества были всецело связаны с невежественностью части общества» (House of Lords Select Committee on Science and Technology 2000: 25). Вместе с тем в докладе отмечалось, что «развивая понимание публики, можно поднять уровень знаний в обществе и улучшить положение». Разработка концепции невежественного и неинформированного общества, в 1990-х гг. названная представителями социальных наук теорией дефицита (см. Wynne 1995; Irwin and Wynne 1996), стала мощным импульсом перемен, основой для утверждения, что настало время перейти «от дефицита к диалогу» (Irwin 2006). Далее мы представим этот концептуальный и институциональный сдвиг как переход (пусть и частичный) от теорий первого порядка к теориям второго порядка.

Насколько сильно все изменилось в управлении наукой и взаимоотношениях между наукой и гражданами, можно судить по краткому экскурсу в начало 1990-х гг., в страну, особо значимую в этом отношении. Британия тогда оказалась ввергнута в кризис, позже получивший название «кризис коровьего бешенства» (BSE crisis). Идея о том, что отношения между наукой и гражданами были серьезно подорваны неправильными действиями государственного ведомства, и стремление «избежать нового кризиса» оказали сильное влияние на институциональные представления о коммуникации о риске (risk communication) и управлении рисками (risk management) в подобных ситуациях.

«Коровье бешенство» и теории первого порядка

Когда в 1990 г. британское министерство сельского хозяйства, рыболовства и продовольствия и его руководитель столкнулись с угрозой нового типа, они реагировали в обычном для того времени стиле. Проблема заключалась в опасности, которую создавала для потребителей британская говядина. Вопрос формулировался так: могло ли употребление в пищу зараженного мяса привести к возникновению поражающей человека формы губчатой энцефалопатии коров? Эксперты, государственные и отраслевые, уверяли, что риск минимален и что потребители могут полностью доверять британской говядине. Британские и международные СМИ тогда опубликовали знаменитые кадры, на которых министр под прицелом репортерских фотокамер кормил свою дочь говяжьей котлетой. Реклама Комиссии по мясу и домашнему скоту провозглашала:

Есть британскую говядину совершенно безопасно. Нет никаких свидетельств, что эта ветеринарная проблема чем-либо грозит людям… Такова точка зрения независимых британских и европейских ученых, а не только специалистов мясной промышленности. Эту позицию поддерживает и министерство здравоохранения (The Times, 18 May, 1990).

Несколько лет спустя я выделил в этом тексте несколько характерных черт коммуникациии о риске «первого порядка» (Irwin 1995: 53). Во-первых, это авторитетное суждение, основанное на языке определенности. Во-вторых, центральной темой такой коммуникации является наука. Ссылка на независимых ученых в приведенной выше цитате указывает на убежденность в том, что науке можно безусловно доверять (доверять производителям мяса или правительству не обязательно). В-третьих, коммуникации о риске не предполагают участия общественности. Потребителей следует защищать, а не консультировать. Это односторонняя коммуникация, направленная сверху вниз. В-четвертых, наукоцентричный подход к управлению рисками и коммуникации о риске почти не принимают в расчет ни разнообразие, ни возможную информированность разных групп общества. Последнее особенно заметно, когда в действие вступают меры контроля — без каких-либо серьезных консультаций с работниками скотобоен, которым предстоит осуществлять их на практике (и которые могли бы указать, что их условия работы несколько отличаются от лабораторных).

В 1995 г. это могло быть не слишком очевидно, однако стоит добавить немаловажное наблюдение, что этот тип коммуникации о риске оказался безуспешным. Продажи мяса, как и доверие к правительству, серьезно пострадали. Надежды, которые официальные лица возлагали на определенность, были существенно подорваны самим фактом публичных разногласий между учеными о степени риска. Когда стали обнаруживаться случаи болезни Крейтцфельдта — Якоба (человеческий вариант губчатой энцефалопатии), прежнее официальное выражение доверия было сочтено безответственным и неуместным. Все это нашло отражение в опубликованном десять лет спустя докладе об исследовании связи между этими заболеваниями:

Правительство не вводило общественность в заблуждение относительно губчатой энцефалопатии. Оно было убеждено, что риск, который это заболевание представляет для человека, невелик. Правительство было озабочено тем, чтобы предотвратить алармистскую гиперреакцию на болезнь, поскольку считало, что риск невелик. Теперь очевидно, что эта кампания по уверению общественности в безопасности была ошибкой. Когда 20 марта 1996 г. правительство объявило, что губчатая энцефалопатия, возможно, может передаваться людям, общество почувствовало, что его предали. Доверие к заявлениям властей относительно рисков стали очередной жертвой губчатой энцефалопатии (Phillips et al. 2000, Volume 1, Section 1).

Такие выражения, как «необоснованные заверения» (там же: 1150) и «культура секретности» (там же: 1258), повторяются на протяжении доклада, который заходит настолько далеко, что даже высказывает предположение, что одной из целей коммуникационной стратегии министерства было «успокоение» общества (там же: 1179). Кроме того, доклад периодически говорит о необходимости взаимодействия чиновников с «встревоженной» общественностью и с реагирующими на опасность СМИ. В весьма важном разделе утверждалось, что «подход к сообщениям о риске был сформирован всепоглощающим опасением спровоцировать в обществе иррациональный страх» (там же: 1294). Напротив, доклад сочувственно цитирует тогдашнего главного научного советника, утверждавшего, что следует противиться искушению «держаться близко к фактам» и не стоит выставлять «обычное сообщение на всеобщее обозрение». Напротив, «весь путаный процесс, посредством которого достигается научное понимание, со всеми его проблемами должен быть выплеснут открыто» (там же: 1297). Только так культура доверия может прийти на место культуры секретности. Говоря шире, в официальном докладе подчеркнуто несколько моментов, которые с началом вспышки губчатой энцефалопатии повлияли на язык управления наукой во многих странах (о дискуссии на этот кризис в восьми странах Европы см. Hagendijk et al. 2005; о подходе к таким проблемам в глобальном контексте и в развивающихся странах см. Leach et al. 2005). А именно:

• доверия можно достичь только открытостью;
• открытость требует признания неопределенности там, где она присутствует;
• общественности следует доверять, чтобы реакция на открытость была рациональной;
• научный анализ риска должен быть открытым и прозрачным;
• консультативные комитеты должны публично выносить свои рекомендации и объяснять их мотивировку.

  От первого порядка ко второму?

История вспышки губчатого энцефалита в Великобритании — это часть истории более значительных сдвигов в управлении рисками и научной коммуникации. Публичная позиция, принятая министерством в 1990 г., являла собой почти классический образец подхода первого порядка к информированию об опасности. К 2000 г. официальное расследование могло опираться на этот случай, чтобы отстаивать куда большую степень прозрачности и открытости — особенно в том, что касается признания неопределенности и уважения к доводам общественности без опасений алармистских настроений. Хотя в самом докладе это специально не подчеркивается, упразднение министерства сельского хозяйства, рыболовства и продовольствия и замена его министерством по вопросам окружающей среды, продовольствия и сельских территорий также знаменовали бóльшую готовность к двусторонним связям с более широким кругом общественности: иными словами, теперь ключевыми понятиями становились «диалог и сотрудничество», а не «дефицит». Как отмечено выше, начиная с 1990-х гг. бóльшая прозрачность, признание неопределенности и участие общественности упоминаются в серии британских докладов, в том числе Королевской комиссии по загрязнению окружающей среды, министерства торговли и промышленности, Королевского инженерного общества (Royal Commission on Environmental Pollution 1998; Department of Trade and Industry 2000; Royal Society / Royal Academy of Engineering 2004; см. также Irwin 2006).

Один из центральных моментов этой главы состоит в том, что сдвиг от подхода первого порядка ко второму заставляет задуматься о фундаментальных вещах, уводящих нас далеко за пределы изменений стиля коммуникации. Именно поэтому я представляю эти проблемы как явления разных порядков, а не просто как составляющие дефицитной и диалоговой моделей. Я полагаю, что каждый подход имеет более глубокие интеллектуальные и политические корни — даже если это не всегда ясно приверженцам подходов как первого, так и второго порядков.

С концептуальной точки зрения подход первого порядка в значительной мере связан с тем, что многие представители социальных наук — такие, как Бек, Бауман и Гидденс — называют культурой модернити (Beck 1992; Bauman 1991; Giddens 1991), в которой наука представляет собой воплощение истины, а делом власти становится привнесение рациональности в дела человеческие. Как утверждают Бауман и Бек, идеи неопределенности и двусмысленности плохо соотносятся с такой культурой из-за характерной для нее веры в возглавляемый наукой прогресс. В самом деле, Бауман предполагал, что вся суть современной политики и современной жизни есть поиск порядка и, как он особо подчеркивал, «устранения двусмысленности» (Bauman 1991: 7). Конечно, подход первого порядка хорошо совпадает с точкой зрения властей, озабоченных тем, чтобы рационально реагировать на социальные и политические вызовы. В то же время обычное (позитивистское) убеждение, что наука способна «говорить власти правду» (Jasanoff 1990, 17; см. также Jasanoff 2005), подкрепляет мысль, что более широкая публика может из эпистемологической необходимости играть только ограниченную роль в решениях, касающихся разного рода опасностей. Кроме того, нельзя игнорировать экономическое значение этих вопросов, как стало совершенно ясно во время кризиса 1990-х гг. с губчатым энцефалитом в Британии, влияние которого на сельское хозяйство явно озаботило аграрную отрасль и правительство. Экономический подход к техническим инновациям и изобретениям и подход первого порядка, связанный с ведущей ролью науки в развитии общества, сочетались весьма гармонично, по крайней мере до недавнего времени (Ezrahi 1990).

Как обстоит дело с подходом второго порядка к управлению рисками и информированию об опасностях? Конечно, надо признать, что у подходов второго порядка нет прочного основания, помимо разнообразия интеллектуальных традиций и (что не менее важно) разнообразия организационного опыта и постоянного накопления новых идей. Пока между специфическими практиками вовлечения и более широкими интеллектуальными дебатами имеются точки совпадения и наложения, подходы второго порядка по своему характеру также чрезвычайно гетерогенны и в некоторой степени экспериментальны. В этом смысле то, что здесь представлено в качестве подхода второго порядка, можно рассматривать не просто как радикальный разрыв с прежними формами управления рисками и наукой, но и как важное их продолжение. Вопрос о том, является ли подход второго порядка радикальным изменением или это просто «старое вино в новых мехах», вызвал большие споры в академической среде, особенно среди специалистов по науке и технике (Irwin et al. 2013; Wynne 2006).

Пытаясь как-то соединить разрозненные корни подхода второго порядка, можно, во-первых, указать на связи между шагами к большей прозрачности и участию общественности и более широкими дискуссиями о достоинствах совещательной демократии и необходимости оживить политические институты — дискуссии, связанные с именами Хабермаса, Роулза Дрижека (Habermas1978; Rawls 1972; Dryzek 2000) и других теоретиков (Hagendijk and Irwin 2006). Во-вторых, Бек и его современники подчеркивают образ действия обычных политических институций, для которых проблемы риска оказались серьезнейшим вызовом. До сей поры эти институции, принадлежащие модернити, могли воображать, будто всё контролируют, но протесты общественности против генетически модифицированных продуктов, атомной энергии или программ строительства дорог указывали, что дело, возможно, обстоит совсем иным образом (Beck 1992). В таких обстоятельствах запрос на новые формы демократической ответственности и участия общественности становится главной особенностью современной политической жизни. В-третьих, акцент на доверие, прозрачность и двустороннюю коммуникацию появился благодаря серии социологических исследований, проводившихся с 1990-х гг. и ставших фундаментальным институциональным вызовом в связи со спорными зонами риска (Irwin and Wynne 1996). В противоположность шаблонному изображению групп общественности как иррациональных и неосведомленных разнообразные эмпирические исследования обнаружили, что некоторые из этих групп, сталкиваясь в повседневной жизни с проблемами, связанными с наукой, проявляют информированность и изобретательность (Bloor 2000; Brown 1987; Epstein 1996; Kerr et al. 1998). Практическим выводом из этого исследования стало понимание, что вместо того, чтобы представлять широкие слои общества в виде сдерживающего научный и технический прогресс фактора, важно исследовать рабочие предпосылки и практики научных организаций: саму форму тщательной самопроверки, которой подходы первого порядка, как правило, избегают. С этой точки зрения подход второго порядка может стать практически необходимым, если потребуется проводить (и обосновывать) публичную политику в условиях общественной и технической неопределенности (Stilgoe et al. 2006).

Как уже говорилось, интеллектуальные различия между подходами первого и второго порядка легко преувеличить (Mouffe 1993, 2000). В принципе, приверженность науке и науке как двигателю прогресса, с одной стороны, и прозрачности и диалогу, с другой, не обязательно противоречат друг другу. В конце концов, многие области науки и техники не вызывают никаких споров и определенно пользуются поддержкой общества. Далее, то, что представляют в качестве диалога, вовлеченности и прозрачности, на практике может оказаться чем-то очень близким к PR и политической раскрутке. Однако в равной мере нельзя сказать, что они всегда полностью соответствуют друг другу (то есть перспективы первого и второго порядка легко совмещаются). Более того, хотя и заманчиво предположить, что акцент на доверии, открытости и вовлеченности каким-то образом пришел на смену устарелым практикам, в оставшейся части этой главы я утверждаю, что сейчас наличествует более сложная (и запутанная) ситуация, когда подходы первого и второго порядка часто функционируют, вынужденно сосуществуя или накладываясь друг на друга.

Вместо того чтобы говорить о переходе от одного стиля коммуникации к другому (или просто о том, как подходы первого порядка уступают место подходам второго порядка), я, пожалуй, предположил бы, что взаимосвязь между рисками, наукой и общественной коммуникацией захватывает более глубокие вопросы научной и политической культуры. В этом смысле перспектива второго порядка предоставляет важную, но лишь ограниченную попытку справиться с вызовами, возникшими из-за подходов первого порядка. Я полагаю, что этими проблемами, как правило, пренебрегают из-за институционального энтузиазма по отношению к вовлечению общественности и новым способам коммуникации о рисках. Именно эта более широкая дискуссия лежит в основе подхода третьего порядка, о котором пойдет речь в следующем разделе.

Применение подхода второго порядка на практике

Что можно сказать об актуальном опыте практического применения подхода второго порядка в рамках институциональных процессов? В качестве иллюстрации такого рода деятельности сайт Sciencewise (2) предлагает информацию о текущих и прошлых диалоговых проектах различной тематики — от биологии до изменения климата, от здравоохранения до информационного менеджмента. Кроме того, нет недостатка в социологических материалах, представляющих конкретные случаи практического опыта по вовлечению общественности, даже если авторы этих материалов периодически приходят к весьма пессимистическим выводам относительно того, до какой степени может быть изменено научное руководство и управление рисками (Felt and Fochler 2010; Irwin 2001; Kerr et al. 2007; Rothstein 2007).

Одним из наиболее признанных примеров стали проходившие в Британии летом 2003 г. публичные дискуссии «Генно-модифицированная нация?», посвященные коммерческому производству генетически модифицированных продуктов (сравнение с дебатами, проходившими в Голландии, см. Hagendijk and Irwin 2006). Предполагалось, что публичные дискуссии должны отличаться «новизной, эффективностью и совещательными принципами», но также должны «формироваться общественностью». В широком смысле их целью было «дать властям для принятия решений полноценную информацию о природе и спектре воззрений общественности, особенно на низовом уровне» (3). В практическом отношении «Генно-модифицированная нация?» была совокупностью общенациональных и местных собраний (всего более 600, число участников которых составило около 20 000), фокус-групп, участники которых были отобраны так, чтобы отразить различные социодемографические параметры; кроме того, работал веб-сайт, посвященный дискуссиям. Окончательные выводы, сформулированные в докладе по итогам дебатов, были в самом кратком виде таковы: в целом люди обеспокоены генно-модифицированными продуктами, и чем лучше они знакомы с проблемой, тем жестче их отношение и сильнее тревога; поддержка коммерческого производства невелика; недоверие правительству и транснациональным компаниям широко распространено. Доклад резюмирует взгляды общества на коммерческое производство ГМ-продуктов: «Еще рано, если вообще возможно когда-либо» (GM Nation? 2003; см. также Horlick-Jones et al. 2007).

Это и было с британской точки зрения до сих пор самым продвинутым применением подхода второго порядка в процессе выработки политики. Однако многое свидетельствует о том, что это был не столько отказ от старых подходов, сколько то, что лучше всего назвать «неудобное сосуществование». Как я полагаю, это было связано не столько с конкретными аспектами организации дискуссий (хотя эти вопросы сами по себе могут иметь значение), сколько с более широкими политическими и организационными рамками их проведения (Irwin 2006). Налицо явная тенденция, в особенности для правительственных организаций, рассматривать дискуссии второго порядка как отдельный элемент более широкого политического процесса, деятельность, которая в соответствующий момент может быть поглощена выработкой политики, наряду с другими формами данных, прежде чем дела снова пойдут как обычно.

Особенно заметно было, что участники дискуссий со стороны общественности обычно очерчивали приоритетные проблемы шире, чем представители властей и бизнеса. Если для встревоженных чиновников дело было только в конкретной технической проблеме, то с точки зрения общественности публичные дискуссии касались широкого спектра проблем, связанных с властью транснациональных компаний, глобализацией, будущим британского сельского хозяйства, а также с вопросом о том, кому инновации более выгодны — производителям из США или британским потребителям. В то время как официальные лица стремились свести проблему к «риску» (для людей и окружающей среды), она, несомненно, захватывала весь спектр общественных оценок и сама по себе представляла рамку первого порядка для более важных проблем (Wynne 2002). Это хорошо видно по публичным дискуссиям: в них обсуждение риска обычно ведется с точки зрения экономической целесообразности, а не рациональной оценки относительного вреда ГМО (см. также Jones 2004).

Следует также отметить, что любая надежда на то, что подобный опыт вовлечения общественности приведет к общественному консенсусу, совершенно не оправдалась. Одним из характерных итогов опыта вовлечения публики стали новые обвинения и споры; в этом случае предполагалось, что публичные дискуссии одновременно и были «захвачены» группами активистов, и подверглись слишком большим ограничениям с точки зрения состава участников и глубины и охвата проблем (House of Commons, Environment, Food, and Rural Affairs Committee, 2003). Это было еще заметнее в дискуссиях на ту же тему, проходивших в Нидерландах, где группы активистов просто отказались сотрудничать, протестуя против формы проведения дискуссий (Hagendijk and Irwin 2006). Эти спорные итоги показывают то, что одна из сторон (обычно правительственные организации) могла представлять, а другая воспринимать как «старомодный» дефицитный подход. Как и красота, участие — в глазах смотрящего. Конечно, это не всегда плохо. Разногласия и споры могут привносить энергию, азарт, страсть в публичные дискуссии, и в этом смысле их можно считать важным социальным ресурсом.

С точки зрения более продуманного подхода третьего порядка к риску, науке и общественной коммуникации очевидным итогом дебатов «Генно-модифицированная нация?» стало то, что выявилось много неизученных, упущенных из виду аспектов связей между подходами первого и второго порядка. Конечно, как минимум в этом случае мы можем обойтись идеей, что все дело в непосредственном сдвиге парадигмы от одного подхода к другому. Однако даже в Британии (где критика теории дефицита была воспринята относительно серьезно) и даже в такой области, как политика в отношении ГМ-продуктов (которая особенно хорошо разработана), переход к подходу второго порядка был частичным, ограниченным по срокам и неоднородным (см. в особенности Horlick-Jones et al. 2007).

Похожие выводы можно сделать и о консенсусных конференциях в Дании, которые были упомянуты в начале этой главы. Хотя на международном уровне эти конференции изображаются как одни из самых известных примеров подхода второго порядка, в научных и политических кругах Дании их влияние и эффективность вызвали споры, а продолжение их работы было поставлено под вопрос. В итоге в 2011 г. правительство прекратило их финансирование (Blok 2007; Horst 2003; Horst and Irwin 2010; Jensen 2005). И это вновь напоминает, что перемены в языке и практике научной коммуникации и управления наукой не являются неизбежной, раз и навсегда заданной исторической последовательностью, они вызывают дискуссии и разногласия и всякий раз заново оцениваются общественностью.

Со времени публичных дискуссий «Генно-модифицированная нация?», ставших опытом массового вовлечения общественности в обсуждение новых технологий, было предпринято немало инициатив по организации общественного диалога и консультаций. Часто поводом для них становились новые, вызывавшие споры области науки и техники — нанотехнологии, исследования стволовых клеток и синтетическая биология (биоинженерия). Дискуссии велись в разных формах: например, типичной практикой стало проведение собраний граждан, чтобы ввести их в курс важных общественных и технических проблем. Часто к таким собраниям готовили вспомогательные материалы, иногда приглашали экспертов. Такие встречи не столько ставили точку в дискуссии о рисках, науке и общественности, сколько открывали все более серьезные проблемы. К некоторым из них мы обратимся в следующем разделе этой главы.

Подход третьего порядка

Подход третьего порядка в интересующем нас смысле не связан с новой моделью управления наукой или научной коммуникацией, которая разрешит проблемы, созданные концепциями первого и второго порядков. Это переход от заклинаний о том, что лучше, к критическому осмыслению (и соответствующей практике) взаимосвязей между технологическими переменами, организационными приоритетами и идеями общественного благосостояния и справедливости. Очень важно подчеркнуть, что дело не просто в отнесении отдельных инициатив и мероприятий к той или иной категории. И не в разработке нового инструментария (хотя инструменты могут быть очень полезны), а скорее в исследовании рабочих гипотез и способа мышления, на которые опираются отдельные инициативы, и в их практических и концептуальных следствиях. Подход третьего порядка также уводит нас от идеи, что какой-либо подход к коммуникации заведомо и фактически лучше прочих. Решение о том, что более подходит в конкретной ситуации, следует принимать с учетом контекста, узких мест и сильных сторон выбираемого подхода. Короче говоря, подход третьего порядка побуждает нас понять, чтó ставится на карту, когда общественность принимает решения, касающиеся науки и техники, и что разные формы опыта, практики и понимания — это не препятствие или обуза, а важный ресурс для изменений (Stilgoe et al. 2006).

Несколько суждений третьего порядка относительно дискуссии подкрепляют эти общие моменты. Прежде всего, публичные дискуссии о ГМО в Британии показали не только энтузиазм организаций по отношению к подходам второго порядка, но и тенденцию рассматривать их как дополнение к обычным процедурам, а их прозрачность и вовлеченность публики — как самоцель. То, что открытость и вовлеченность помогут восстановить доверие к институциям, а не приведут к тому, что вокруг социальных и технологических изменений не обнаружатся более глубокие противоречия, практически ни у кого не вызвало сомнений.

Отметим нарастающую критику политических подходов, воспринявшую риторику второго порядка и не вникшую в возможные последствия. Скептическому наблюдателю это кажется неизбежным следствием подхода второго порядка — вовлечение общественности создает спрос на дальнейшее участие, а прозрачность ведет к обвинениям в скрытности (Horst 2003). Если говорить прямо, подразумевается, что институции не должны обещать больше, чем могут предоставить, и это подразумевает явное ограничение открытости, общественного участия и конструктивных возможностей. Это особенно важно, когда запрос на прозрачность и диалог нужно совместить с неизбежным требованием подотчетности и лидерства. Приверженность открытости и демократии не должна подразумевать ни отказа от институциональной ответственности, ни того, что сложные проблемы, связанные с принятием решений, затрагивающих науку и общество, всегда должны выноситься на референдум. Необходимы новые формы лидерства, открытые и прозрачные, но также способные защищать выбранное направление действий при полном понимании, что существуют значительные зоны неопределенности и альтернативные стратегии и подходы.

Наконец, в этой главе мы исходим из того, что вопросы коммуникационной стратегии, связанные с риском и наукой, нельзя отделить от проблем управления наукой и научной культуры. Язык прозрачности, двустороннего обмена, доверия и неопределенности действительно может быть использован исключительно в поверхностном инструментальном смысле. Это должно вызывать беспокойство. Равным образом подобные утверждения могут сигнализировать о кратковременном разрыве (или отступлении) внутри политического процесса. Это может означать некоторое продвижение от старой дефицитной модели, но в конечном счете будет работать в соответствии с прежними принципами и в лучшем случае приведет к тому, что институции будут прислушиваться к голосу общественности, но не вести с ней диалог. Такие обходные инструментальные подходы к риску, науке и коммуникации обходят вниманием более широкие вопросы направления, качества и необходимости перемен в отношениях общества и науки, которые, как правило, и вызывают попытки вовлечения общественности.

Подход третьего порядка к характеру научной культуры и возможностям социотехнических перемен мы не считаем ни панацеей, способной избавить общество от беспокойства, ни разновидностью новой политики. Он предполагает, что отношения науки и общества необходимо рассматривать в более широком контексте и что требуется критически оценить современные подходы к научному управлению и научной коммуникации (первого порядка, или второго, или любого их сочетания). Как показала история с губчатым энцефалитом в Британии, институции изменили свой подход к научной коммуникации и проблемам риска, но критическое осмысление значения таких перемен и необходимости дальнейших изменений шло медленнее. Такое осмысление требует внимания не только к механике взаимоотношений науки и общества, но и к более глубоким проблемам: например, к связи между управлением наукой, политической экономией и стратегией инноваций или к управлению процессами на уровне страны во все более глобализующейся среде. Признавая, что подход второго порядка прогрессивнее первого, мы также затрагиваем проблемы, касающиеся существа общественного и научного прогресса в демократических обществах.

Одно из специфических проявлений этого способа осмысления взаимоотношений между наукой и обществом обнаруживается в докладе Европейского научного фонда о «заботе о будущем в бурные времена» (Felt et al. 2013). Помимо прочих практических моментов, доклад подчеркивает важность оценки разнообразия современного общества (и особенно современной Европы), определяя новое пространство взаимодействия между наукой и обществом и создавая реальную возможность для занятых в науке уделять внимание социо-техническим проблемам. В докладе говорится (там же: 8):

Научная коммуникация не должна ставить главной целью убедить людей и в особенности молодежь воспринимать науку и технику как нечто неоспоримое. Скорее она должна помочь их превращению в мыслящих членов современного общества знания, интересующихся проблемами взаимоотношений науки и общества.

В качестве последнего примера такого рода проблем упомянем нанотехнологии, которые сегодня представляют и потенциальный источник огромного общественного блага (например, наноботы, уничтожающие раковые клетки), и огромную угрозу (все живое обращается в так называемую серую слизь). Основная политическая реакция сводится к указанию на огромный потенциал нанотехнологий и призывам к просвещению публики (с опорой на социологические опросы, показывающие, что лишь небольшой части населения знаком термин «нанотехнология»). Однако нашлось место и подходам второго порядка: в пользу демократического участия в обсуждении проблемы и критического взгляда на нанотехнологии были высказаны убедительные аргументы (Kearnes et al. 2006: Royal Society / Royal Academy of Engineering 2004).

С точки зрения подходов третьего порядка трудно отрицать пользу образования или ценность демократического обсуждения. Однако то и другое обычно пренебрегает более глубоким исследованием возможностей региональных и национальных автономий в мировой экономике, связью между нанотехнологиями и общественными ценностями и предпочтениями (во всем их многообразии), стратегиями, принимаемыми прямо сейчас международными корпорациями, и способами, какими современные процессы научного управления служат поддержке или ослаблению демократических принципов. Иначе говоря, хотя существует сильная тенденция изображать нанотехнологию как техническое новшество, имеющее социально значимые следствия, не менее важно представить ее прежде всего как социальную проблему, связанную с научным знанием, технологиями и экспертизой. В широком смысле это соответствует модели «упреждающего управления», разработанной учеными, близкими к Центру нанотехнологий в обществе Университета штата Аризона: «Упреждающее управление пробуждает распределенную способность к обучению и взаимодействию, поддерживаемую размышлениями о будущих предполагаемых эффектах для науки и общества» (Barben et al. 2008: 993). Арье Рип отмечает возросшее участие представителей социальных наук в исследовательских программах, связанных с нанотехнологией, предполагая, что это будет по меньшей мере способствовать лучшему осмыслению того, что он называет «коэволюцией общества и нанонауки и нанотехнологии» (Arie Rip 2006: 362; см. также Wood et al. 2007).

В этой ситуации общественная коммуникация о риске, науке и технологии приобретает новое значение и сталкивается с существенными новыми вызовами. Еще важнее, что возникают новые формы общения, которые не просто сменяют нерефлексивный язык «дефицита и диалога», но открывают новые взаимосвязи между общественным, научным, институциональным, политическим и этическим видением перемен с учетом всей их неоднородности, понимания их причин и возникающих из-за них разногласий.

Заключительные замечания

В предыдущих разделах я попытался представить положение дел в новой области исследований на стыке научной и общественной коммуникации и обсуждения рисков. Некоторые из указанных тем хорошо разработаны. Например, у программ по вовлечению общественности во многих странах достойная история даже при имеющихся разногласиях относительно целей и итогов таких проектов. Другие аспекты еще остаются экспериментальными.

В особенности это относится к тому, что выше я назвал подходом третьего порядка, по самой своей природе представляющим попытку заглянуть в область все еще маргинальных дискуссий и практик. Поэтому привести примеры такого подхода в институциональной практике значительно труднее, хотя некоторая активность вокруг нанотехнологий (среди всего прочего) предполагает, что ситуация меняется. Кроме того, я хотел бы указать, что все это еще область становления, а не нечто устоявшееся, путь, которые еще прокладывается, но четко пока не определен. С моей точки зрения, чувство движения, новые возможности и обсуждение альтернатив — наша лучшая надежда на будущее.

Новые направления исследований важны для поддержания развития и жизнеспособности. В числе проблем, все еще остающихся без внимания, — научная коммуникация, практикуемая частными (а не общественными) организациями, связь между научной коммуникацией и деятельностью рынка (включая вопросы выбора и потребления), а также взаимосвязь между меняющимся устройством научной карьеры и деятельностью в области научной коммуникации. Важные вопросы можно поставить, например, относительно связи между научной коммуникацией и устойчивостью окружающей среды или месте научной коммуникации и обсуждения рисков в условиях меняющегося мирового порядка. Разумеется, во многих идущих сейчас дискуссиях присутствует сильный западный уклон, и это требует немедленного внимания. Если говорить более научным языком, мы, по всей видимости, должны расширить дисциплинарные основания нашей области науки, привлекая в нее также сотрудников научных организаций, экономистов и специалистов по культурной антропологии. Одна из важных проблем, касающихся функционирования общественных дискуссий и участия общественности, связана не только с относительно небольшим количеством привлекающих всеобщее внимание вопросов (ГМ-продукты, нанотехнология, биоинженерия), но и с куда более многочисленными, но обычно остающимися в тени зонами социально-технологических изменений (например, новые технологии в сфере безопасности, фармацевтики и транспорта).

В целом нет недостатка в новых научных и политических возможностях, открывающих немало направлений. Ограничивают их, похоже, только недостаток наших собственных представлений о науке и обществе и жесткость социальной практики. Возможно, нас вдохновят знаменитые строки Антонио Мачадо: «Дороги нет, ее создает идущий» (4). В обширной сфере, контуры которой очерчены в этой главе, несомненно, предстоит еще многое сделать.

Ключевые вопросы

• Что более всего подвергается критике в подходе первого порядка (дефицитном) к коммуникации между наукой и обществом?
• Почему возникают разногласия о практической реализации вовлечения общественности в сферу науки и техники?
• Каковы главные черты подхода третьего порядка и как они могут быть воплощены на практике?

Примечания

1. Эта глава была обновлена и дополнена. Хотя общая структура осталась в целом прежней, я обновил дискуссионную часть, выработал и развил некоторые ключевые моменты (в том числе взаимосвязь между подходами первого и второго порядка), расширил трактовку подхода третьего порядка. Заключение также написано заново.
2. www.sciencewise-erc.org.uk / cms .
3. www.gmnation.org.uk .
4. «No hay camino, se hace camino al andar» — строка из стихотворения Антонио Мачадо «Путник» (Caminante).

Литература

Barben, D., Fisher, E., Selin, C. and Guston, D. H. (2008) ‘Anticipatory governance of nanotechnology: foresight, engagement, and integration’, in E. J. Hackett, O. Amsterdamska, M. Lynch and J. Wajcman (eds) The Handbook of Science and Technology Studies, third edition, Cambridge, MA: MIT Press, 979–1000.

Bauman, Z. (1991) Modernity and Ambivalence, Cambridge: Polity.

Beck, U. (1992) Risk Society: Towards a New Modernity, London, Newbury Park, New Delhi: Sage.

Blok, A. (2007) ‘Experts on public trial: on democratizing expertise through a Danish consensus conference’, Public Understanding of Science, 16, 2: 163–182.

Bloor, M. (2000) ‘The South Wales Miners Federation: miners’ lung and the instrumental use of expertise, 1900–1950’, Social Studies of Science, 30, 1: 125–140.

Brown, P. (1987) ‘Popular epidemiology: community response to toxic waste induced disease in Woburn Massachusetts’, Science, Technology and Human Values, 12, 3–4: 76–85.

Department of Trade and Industry (DTI) (2000) Excellence and Opportunity: A Science and Innovation Policy for the 21st Century, London: The Stationery Office.

Dryzek, J. S. (2000) Deliberative Democracy and Beyond: Liberals, Critics, Contestations, Oxford: Oxford University Press.

Einsiedel, E. F., Jones, M. and Brierley, M. (2011) ‘Cultures, contexts and commitments in the governance of controversial technologies: US, UK and Canadian publics and xenotransplantation development’, Science and Public Policy, 38, 8: 619–628.

Epstein, S. (1996) Impure Science: AIDS, Activism and the Politics of Knowledge, Berkeley, CA: University of California Press.

European Commission (2002) Science and Society Action Plan, Brussels: European Commission; http://ec.europa.eu / research / science-society / pdf / ss_ap_en.pdf.

Ezrahi, Y. (1990) The Descent of Icarus: Science and the Transformation of Contemporary Democracy, Cambridge, MA and London: Harvard University Press.

Felt, U. and Fochler, M. (2010) ‘Machineries for making publics: inscribing and de-scribing publics in public engagement’, Minerva, 48, 3: 219–238.

Felt, U., Barben, D., Irwin, A., Joly, P.-B., Rip, A., Stirling, A. and Stöckelová, T. (2013) Science in Society: Caring for our Futures in Turbulent Times, Science Policy Briefing, Strasbourg: European Science Foundation.

Giddens, A. (1991) Modernity and Self-identity: Self and Society in the Late Modern Age, Cambridge: Polity.

GM Nation? (2003) The Findings of the Public Debate, London: Department for Business Innovation and Skills.

Habermas, J. (1978) Towards a Rational Society, London: Heinemann.

Hagendijk, R. and Irwin, A. (2006) ‘Public deliberation and governance: engaging with science and technology in contemporary Europe’, Minerva, 44, 2: 167–184.

Hagendijk, R., Healey, P., Horst, M. and Irwin, A. (2005) Report on the STAGE Project: Science, Technology and Governance in Europe; www.stage-research.net.

Hindmarsh, R. and Du Plessis, R. (2008) ‘GMO regulation and civic participation at the “edge of the world”: the case of Australia and New Zealand’, New Genetics and Society, 27, 3: 181–199.

Horlick-Jones, T., Walls, J., Rowe, G., Pidgeon, N., Poortinga, W., Murdock, G. and O’Riordan, T. (2007) The GM Debate: Risk, Politics and Public Engagement, Abingdon: Routledge.

Horst, M. (2003) Controversy and Collectivity: Articulations of Social and Natural Order in Mass Mediated Representations of Biotechnology, PhD thesis, Copenhagen Business School, Doctoral School on Knowledge and Management, Department of Management, Politics and Philosophy.

Horst, M. and Irwin, A. (2010) ‘Nations at ease with radical knowledge: on consensus, consensusing and false consensusness’, Social Studies of Science, 40, 1: 105–126.

House of Commons, Environment, Food and Rural Affairs Committee (2003) Conduct of the GM Public Debate, Eighteenth Report of Session 2002–2003, London: H. M. Stationery Office.

House of Lords Select Committee on Science and Technology (2000) Science and Society, London: The Stationery Office; www.publications.parliament.uk / pa / ld199900 / ldselect / ldsctech / 38 / 3801.htm.

Irwin, A. (1995) Citizen Science: A Study of People, Expertise and Sustainable Development, London: Routledge.

Irwin, A. (2001) ‘Constructing the scientific citizen: science and democracy in the biosciences’, Public Understanding of Science, 10, 1: 1–18.

Irwin, A. (2006) ‘The politics of talk: coming to terms with the “new” scientific governance’, Social Studies of Science, 36, 2: 299–320.

Irwin, A. and Wynne, B. (eds) (1996) Misunderstanding Science? The Public Reconstruction of Science and Technology, Cambridge: Cambridge University Press.

Irwin, A., Jensen, T. E. and Jones, K. E. (2013) ‘The good, the bad and the perfect: criticizing engagement practice’, Social Studies of Science, 43, 1: 119–136.

Jasanoff, S. (1990) The Fifth Branch: Science Advisers as Policymakers, Cambridge, MA and London: Harvard University Press.

Jasanoff, S. (2005) Designs on Nature: Science and Democracy in Europe and the United States, Princeton, NJ: Princeton University Press.

Jensen, C. B. (2005) ‘Citizen projects and consensus building at the Danish Board of Technology: on experiments in democracy’, Acta Sociologica, 48, 3: 221–235.

Jones, K. E. (2004) ‘BSE and the Phillips report: a cautionary tale about the update of “risk”’, in N. Stehr (ed.) The Governance of Knowledge, New Brunswick and London: Transaction Publishers, 161–186.

Kearnes, M., Macnaghten, P. and Wilsdon, J. (2006) Governing at the Nanoscale: People, Policies and Emerging Technologies, London: Demos.

Kerr, A., Cunningham-Burley, S. and Amos, A. (1998) ‘The new human genetics: mobilizing lay expertise’, Public Understanding of Science, 7, 1: 41–60.

Kerr, A., Cunningham-Burley, S. and Tutton, S. (2007) ‘Shifting subject positions: experts and lay people in public dialogue’, Social Studies of Science, 37, 3: 385–411.

Leach, M., Scoones, I. and Wynne, B. (eds) (2005) Science and Citizens: Globalization and the Challenge of Engagement, London and New York: Zed.

Macfarlane, R. (2012) The Old Ways: A Journey on Foot, London: Penguin.

Macnaghten, P. and Guivant, J. S. (2011) ‘Converging citizens? Nanotechnology and the political imaginary of public engagement in Brazil and the United Kingdom’, Public Understanding of Science, 20, 2: 207–220.

Mouffe, C. (1993) The Return of the Political, London and New York: Verso.

Mouffe, C. (2000) The Democratic Paradox, London and New York: Verso.

Phillips, Lord, Bridgeman, J. and Ferguson-Smith, M. (2000) The BSE Inquiry: The Report, London: The Stationery Office.

Rawls, J. (1972) A Theory of Justice, Oxford: Clarendon Press.

Rip, A. (2006) ‘Folk theories of nanotechnologists’, Science as Culture, 15, 4: 349–365.

Rothstein, H. (2007) ‘Talking shop or talking turkey? Institutionalizing consumer representation in risk regulation’, Science, Technology & Human Values, 32, 5: 582–607.

Royal Commission on Environmental Pollution (RCEP) (1998) Setting Environmental Standards: 21st Report, London: The Stationery Office.

Royal Society / Royal Academy of Engineering (RS / RAE) (2004) Nanoscience and Nanotechnologies: Opportunities and Uncertainties. RS Policy Document 19 / 04, London: Royal Society.

Stilgoe, J., Irwin, A. and Jones, K. (2006) The Received Wisdom: Opening Up Expert Advice, London: Demos; www.demos.co.uk / files / receivedwisdom.pdf.

Wood, S., Jones, R. and Geldart, A. (2007) Nanotechnology: From the Science to the Social, Economic and Social Research Council: Swindon.

Wynne, B. (1995) ‘Public understanding of science’, in S. Jasanoff, G. E. Markle, J. C. Petersen and T. Pinch (eds) Handbook of Science and Technology Studies, Thousand Oaks, London and New Delhi: Sage, 361–388.

Wynne, B. (2002) ‘Risk and environment as legitimatory discourses of technology: reflexivity inside out?’, Current Sociology, 50, 3: 459–477.

Wynne, B. (2006) ‘Public engagement as a means of restoring public trust in science: hitting the notes, but missing the music?’, Community Genetics, 9, 3: 211–220.

Yamaguchi, T. (2010) ‘Discussing nascent technologies: citizens confront nanotechnology in food’, East Asian Science, Technology and Society, 4, 4: 483–501.

Отправить