Глава пятьдесят четвертая

Лин сегодня так и не появлялась; об этом мне сообщают солдаты на пункте проверки, в третий раз осматривая и ощупывая меня.

– Нет, мэм, ее не было, – говорит мне тот же самый молокосос в начищенных до блеска ботинках, который обыскивал меня, когда я уходила. Над левым нагрудным карманом у него табличка с фамилией: ПЕТРОСКИ, У.

– Мне нужно поговорить с Морганом, – заявляю я.

– С кем?

– С доктором ЛеБроном. – Когда я называю Моргана «доктором», у меня во рту сразу же появляется отвратительный вкус желчи. Он этого звания никак не заслуживает.

А юный сержант Плюнь-и-Разотри по фамилии Петроски сперва проверяет мою сумку, хотя ее уже и без того просветили рентгеном, и только после этого кивает своему партнеру, который звонит Моргану. Тот снимает трубку только после второй попытки, и до меня доносится его недовольный голос:

– Ну что там еще?

Солдат берет у меня мою карточку-ключ, вертит ее в руках, читает мое имя и сообщает:

– Доктор Макклеллан говорит, что ей нужно срочно с вами увидеться.

– Передайте ей, что я занят.

Его скрипучий голос, такой же противный, как визг лабораторной крысы, отчетливо слышится в трубке, которую держит солдат. Вот именно так я и воспринимаю Моргана – как крысу, отвратительную, злобную и не очень-то умную крысу.

– Скажите ему, что мы сейчас будем проверять результаты последнего опыта на мышах, – прошу я солдата. – И перед этим мне бы хотелось коротко изложить ему суть этого эксперимента.

Из трубки снова доносится скрипучий голос Моргана, но на этот раз я чувствую в нем некоторую надежду для себя. И действительно – Морган говорит:

– Хорошо, пошлите ее наверх. С сопровождением.

И через тридцать секунд я оказываюсь в кабине лифта с сопровождающим меня сержантом Петроски – он совсем еще мальчишка, вряд ли намного старше Стивена. По какой-то непонятной причине я представляю себе этого юнца студентом колледжа, который, как и все они, вечно сосет через соломинку пиво, клянется своим однокашникам в братской любви и преданности и с трудом заставляет себя встать с утра пораньше и тащиться на первую лекцию по дифференциальному исчислению.

– Вы учились в колледже? – спрашиваю я.

– Да, мэм.

– По какой специальности? – Мне представляется политология, юриспруденция или история.

Мой неожиданный интерес заставляет его несколько напрячься, однако он не отворачивается и не опускает глаза.

– По философии, мэм.

– Они учат вас на занятиях по эпистемологии из этих штук стрелять? – спрашиваю я, кивая на табельный пистолет у него на ремне, и ожидаю, что он взовьется и заявит, что это не мое дело. «А теперь следуйте за мной, мэм. Смотреть здесь не на что».

Но ничего подобного он не делает. Хотя его нижняя губа обиженно вздрагивает, и я вижу, что внутри этой ловко сидящей армейской формы с табличкой «сержант Петроски» совсем еще ребенок.

– Нет, мэм, – все же отвечает он.

Старая поговорка гласит: Крепче держи верхнюю губу, но я смотрю на отражение Петроски в стальной полированной стенке лифта и думаю, что не о верхней губе ему надо беспокоиться. Его нижняя губа выдает его с головой. И вообще, это неправильная поговорка: весь наш ужас всегда выдает именно нижняя губа. Каждый раз выдает.

Я решаю больше его не мучить и не задавать никаких вопросов. Петроски, в конце концов, всего лишь мальчишка, просто свернул куда-то не туда на своем, пока еще не слишком длинном, жизненном пути, ошибочно приняв некий знак за указатель правильного направления. Не так уж сильно он отличается от Стивена. Впрочем, Стивен, пожалуй, сделав небольшой крюк, все же повернул бы обратно. Может, и этот еще повернет?

– Время еще есть, – говорю я, сама толком не понимая, с кем говорю – с этим юным солдатом или с самой собой.

Лифт останавливается, его дверцы разъезжаются в стороны, в свои потайные карманы, и одновременно с этим механический голос – как оказывается, женский – сообщает: «Пятый этаж». Петроски слегка поворачивается и, вытянув руку, показывает, что пора выходить. Я выхожу, и все это происходит так быстро, что я чуть было не пропускаю самое важное: он три раза медленно моргает, глядя прямо на меня.

Или три раза, если не принадлежите к ИСТИННЫМ.

Я резко вскидываю на него глаза – это мое движение, правда, могут засечь камеры наблюдения, но, если и засекут, я всегда смогу что-нибудь придумать: жучок в глаз залетел, ресница выпала, соломинка попала…

– Идемте, – говорю я.

Днем в субботу в коридоре пятого этажа должны были бы существовать одни привидения; все эти генералы и адмиралы, думаю я, наверняка уехали играть в гольф, или гонять теннисный мяч, или играть в хорошо оборудованном подвале своего особняка в «Axis and Allies». Но, к моему удивлению, все двери кабинетов открыты, и в каждом из них за столом сидит человек, занятый делом и сосредоточенный.

Третья от лифта дверь справа украшена бронзовой табличкой «УИНТЕРЗ, ДЖ». За ней в глубине кабинета сидит за столом тот же самый человек, которого я видела вчера днем. Он поднимает голову – мое появление явно отвлекло его от работы, – хмурится и вновь погружается в чтение каких-то бумаг. И я вспоминаю, что фамилию «Уинтерз» я вчера ночью обнаружила в списке членов Золотой команды.

– Вот мы и пришли, – говорит сержант Петроски. Он стучится – резко, по-военному, три раза, – и из-за закрытой двери раздается голос Моргана:

– Войдите.

Петроски поворачивается, сверкнув отполированной обувью (по-моему, у него даже каблуки начищены до блеска), и говорит:

– Удачи, мэм. С вашим проектом, я имею в виду. Я провожу вас обратно, как только вы закончите.

Морган встает, когда я вхожу, предлагает мне сесть и нажимает на кнопку в своем настольном телефоне.

– Энди, принесите кофе на двоих. – Он смотрит на меня. – Молоко? Сахар?

– Просто черный, – говорю я, улыбаясь ему в ответ. Если он пребывает в великодушном настроении, почему бы не подыграть ему, даже если его глаза и впрямь удивительно похожи на глаза той лабораторной мыши, которой Лоренцо сегодня утром делал инъекцию?

Он передает своему секретарю мои пожелания насчет кофе и снова садится за стол; свое рабочее кресло он специально подкрутил так, чтобы сидеть как можно выше. Наверное, думаю я, ему же страшно неудобно сидеть так высоко, у него же ноги в воздухе болтаются, потому что до пола он точно не достает.

– Итак, у вас явный прогресс?

Я смотрю на часы, висящие у Моргана над головой.

– Мы это узнаем через тридцать минут. Где Лин?

Это для него явно non sequitur, так что он сразу даже не находит, что мне ответить; такое ощущение, словно кто-то сперва предложил ему мороженое, а потом принес анчоусы и тунца и предложил выбирать. Пока он пытается сообразить, что бы такое сказать, уголки его губ движутся совершенно непроизвольно – сначала вниз, затем выпрямляются и, наконец, снова приподнимаются, когда он, словно не слыша моего вопроса, радостно восклицает:

– Но это же просто замечательно! Как вы думаете, мы сможем завершить работу уже завтра?

– Наша первая экспериментальная операция назначена на понедельник.

– Перенесите ее на завтра, – просит он и прибавляет: – Если, конечно, это возможно, Джин. Только если это возможно.

Я отлично умею притворяться пай-девочкой. Ему что-то нужно от меня; мне что-то нужно от него, и я говорю уверенно:

– Вполне возможно.

И Морган вздыхает с явным облегчением. Энди тихонько стучится и вносит поднос с кофе.

– Позвольте мне поухаживать за вами, – говорю я, наклоняя кофейник над двумя белыми кружками с синей эмблемой «И». – Знаете, мне очень жаль, что я на вас тогда накричала.

– Ничего, мы все сейчас переживаем серьезный стресс, Джин. Ну что, мир?

Конечно. Мир. Я едва сдерживаюсь, чтобы не напомнить Моргану, что в некоторых языках слова «мирный» и «покорный» в смысловом отношении практически идентичны, и все же вряд ли имеет смысл их смешивать. Но, увы, сейчас этот ублюдок мне слишком нужен.

– Я вынуждена просить вас о небольшом одолжении, Морган. У моей матери произошел разрыв аневризмы. В левом полушарии. В зоне Вернике.

Морган настороженно прищуривается, но пока ничего не говорит.

Трудно сказать, есть ли в его глазах хоть капля заинтересованности, или сочувствия, или недоверия, так что я стараюсь не терять ни секунды, хотя и нащупываю путь весьма осторожно, шаг за шагом.

– Вот я и подумала, нельзя ли и ее внести в список испытуемых, раз уж мы все равно начинаем клинические испытания?

– Разумеется, можно. Привозите ее завтра сюда и все устройте.

– Ну, – говорю я, – устроить все как раз довольно трудно. Она ведь в Италии.

Морган откидывается на спинку кресла, опершись обеими локтями о подлокотники, и закидывает ногу на ногу, словно пытаясь занять как можно больше пространства.

– В Италии?.. – повторяет он.

– Да. Это, знаете ли, страна пиццы и сногсшибательного кофе. – В отличие от той дряни, которую притащил Энди.

– Тут у меня возможны проблемы, Джин. Отношения между нами и Европой… – он ищет подходящее слово, – не слишком хороши…

Ну типичный Морган! Из всех английских слов, способных определить отношения Америки с Европой – «ослабленные», «натянутые», «проблематичные», «напряженные», «противоречивые», «враждебные», «неблагоприятные» и т. д., – он выбирает самые нейтральные: «не слишком хороши».

Однако ему все же хочется пояснить, и при этом глаза его непроизвольно ползут куда-то вверх и влево – верный признак того, что он либо врет, либо что-то скрывает; только вряд ли сам Морган знает об этом своем предательском тике: большинство лгунов о таких вещах даже не подозревают.

– Вы же понимаете меня, верно? Понимаете, что при нынешнем политическом климате мы не можем просто так послать столь ценный продукт в Европу.

Мой кофе с каждым глотком становится все более горьким на вкус.

– А что, если вы пошлете меня? Я могла бы ввести сыворотку и…

– Ха! – Это короткое словечко в его устах больше похоже на лай. – Вам же прекрасно известны правила поездок за границу! – И чуть более мягким тоном, словно оправдываясь, он прибавляет: – Нет, к сожалению, это совершенно невозможно.

Как я могла забыть?

– Ну, хорошо. Но тогда, может быть, Лоренцо? Ему такие поездки вполне разрешены.

Морган только головой качает с таким выражением лица, словно теперь ему предстоит объяснять ребенку некую сложную математическую конструкцию или некую философскую концепцию, столь далекую от его способности воспринимать подобные вещи, что, с точки зрения Моргана, даже самая поверхностная попытка разобрать с ним эту концепцию совершенно ни к чему не приведет.

– Он же итальянец, Джин. У него европейское гражданство.

– Он один из нас, – возражаю я.

– Не совсем.

– Так дело в этом?

Он начинает нервно шуршать бумагами у себя на столе – типичное поведение Моргана, когда он хочет сказать, что аудиенция окончена.

– Извините, Джин. У меня дела… Вы, пожалуйста, позвоните мне, когда ваши мышки будут готовы, хорошо?

– Конечно. – Я поворачиваюсь, чтобы уйти, но напоследок снова спрашиваю: – А где же все-таки Лин?

– Понятия не имею, – говорит он, и снова его глаза ползут вверх и влево.