Глава пятьдесят пятая

Пока я снова спускаюсь на лифте на первый этаж, в голове у меня жутковатыми виньетками вспыхивают самые разные видения.

Врачи во Франции, у которых головной мозг будет поврежден в определенном месте, окажутся не способны даже следовать инструкции на бутылке с дезинфицирующей жидкостью для рук, не говоря уж о том, чтобы дать совет пациенту, или выписать рецепт, или провести хирургическую операцию. Немецкие биржевые маклеры будут с удовольствием советовать клиентам «Копайте!» вместо «Покупайте!», а вместо «Продавайте!» кричать «Вилка!». Испанский пилот, ответственный за безопасную доставку двухсот пассажиров, воспримет предупреждения воздушного диспетчера как дурацкую шутку и будет смеяться, когда его самолет нырнет в воды Средиземного моря. И так далее, и тому подобное, пока весь континент не утонет в хаосе безъязычия, готовый к тому, чтобы над ним установили господство.

– Вы дайте мне знать, если вам что-нибудь понадобится, – говорит сержант Петроски, когда мы с ним выходим из лифта на первом этаже, и, не оглядываясь, сразу же отправляется на свой пункт проверки, поскольку в дверь как раз один за другим входят пятеро мужчин.

Ага, значит, мы с Лоренцо не единственные, кто сегодня работает. Quelle гребаный сюрприз!

И я отправляюсь вниз, в свою лабораторию, каждую секунду испытывая такое ощущение, будто понемногу спускаюсь в ад. Лоренцо я нахожу сидящим перед двумя клетками с подопытными мышами. Он просматривает какие-то записи.

– Группа № 1, – тихо сообщает он мне.

Больше ничего прибавлять не нужно. Клетка под номером один – это сейчас просто какой-то мышиный цирк. Двенадцать резвых игривых грызунов что-то весело пищат, суетятся, кружат по клетке, и все их маленькое мышиное сообщество занято так, словно собралось на церковное собрание. А в клетке номер два лежат двенадцать безжизненных созданий, и их мохнатые тельца уже застыли в смертном окоченении.

Я ненавижу себя за то, что дала им имена.

Мыши не обладают речевыми способностями, но нам от них этого и не нужно, во всяком случае, для заключительного опыта. Благодаря предыдущей работе Лин – спасибо ей большое! – мне не пришлось принимать участие в экспериментах с подопытными человекообразными обезьянами, ибо два года назад мы уже выделили нейролингвистические компоненты нашей сыворотки. А сегодняшний эксперимент с мышами служил одной-единственной цели: проверить воздействие двух различных нейропротеинов, которые сумел выделить Лоренцо. Никто из нас не хотел бы ввести человеку сыворотку, которая может оказаться ядом.

Но ведь именно это, конечно же, в итоге и произойдет.

Я сажусь рядом с Лоренцо, вытаскиваю у него из папки чистый бланк для лабораторных отчетов и мелкими буковками пишу в верхнем уголке листа одно-единственное слово, старательно прикрывая его ладонью.

Убедившись, что он это слово прочитал, я сминаю листок и через внутреннюю дверь отправляюсь в биохимическую лабораторию. Лоренцо идет следом, а потом мы вместе смотрим, как этот листок сперва желтеет, затем чернеет и наконец исчезает в голубом пламени газовой горелки.

– Ты уверена? – Лоренцо снова включает воду на полную мощность, растерянно глядя на кучку пепла.

– Нет. Но, по-моему, смысл в этом есть. – Я рассказываю ему о своем разговоре с Морганом. – Подумай хорошенько, Энцо. Проект анти-Вернике, проект Вернике и проект растворимости нашей сыворотки в воде. Инъекции требуют времени – нужно собрать людей в каком-то одном месте, нужно обучить медперсонал. При этом всегда возникает определенная возможность сбежать, спастись. А вот если заразить городское водоснабжение, то эффект будет не хуже, чем после взрыва нейтронной бомбы. – Я щелкаю пальцами. – Хоп, и готово. Причем совершенно беззвучно.

– Но это же безумие, – говорит Лоренцо.

– Так преподобный Карл и есть безумец. И, между прочим, – я тщательно вытираю поверхность лабораторного стола, чтобы не осталось никаких следов сожженной бумаги, когда мы позовем сюда Моргана, – наш бесстрашный вождь пожелал назначить экспериментальную операцию на завтра.

– Быстро же они продвигаются.

– Да. Очень быстро.

Я предоставляю Лоренцо возможность звонить Моргану по интеркому, чтобы не быть вынужденной снова разговаривать с этим сукиным сыном, раз в том нет абсолютной необходимости. А сама пока подготавливаю пробирки с первой нейропротеиновой сывороткой и заполняю сегодняшний бланк отчета. Мышей – мертвых, конечно, – я убираю в холодильник, чтобы Лин потом, когда, наконец, доберется до лаборатории, смогла немного поколдовать над их трупиками.

Если, конечно, она вообще когда-нибудь сюда доберется.

– Лин ничего тебе вчера не говорила? – спрашиваю я, когда Лоренцо заканчивает разговор с Морганом.

Он качает головой, потом вспоминает:

– Говорила, что собирается встретиться с какой-то своей подругой и вместе с ней пообедать.

– С какой подругой?

– Ты помнишь Изабель?

– Как я могла ее забыть? – удивляюсь я.

Изабель Гербер обычно слонялась у нас в отделе все то время, когда была свободна от преподавания «продвинутого» испанского. Приехала она из Аргентины, но по происхождению была швейцаркой. Очень высокая, по крайней мере на фут выше Лин, Изабель всегда носила свои чудесные белокурые волосы распущенными, и они водопадом струились у нее по спине. Говорила она, чуть-чуть – и, на мой взгляд, очаровательно – шепелявя. Вместе эти две женщины годились, пожалуй, для какого-нибудь плаката «единство и борьба противоположностей», потому что, во-первых, они были образцовыми примерами в абсолютно разных областях, а во-вторых, на редкость хорошо ладили и подходили друг другу, как подходят друг другу только давно живущие вместе любящие супруги.

Эта идиллия продолжалась вплоть до прошлого года, когда им пришлось разорвать свой союз, дабы не оказаться отправленными в лагерь, и с тех пор они больше никогда даже не разговаривали друг с другом. Да им, собственно, и разговаривать-то было бы весьма затруднительно, поскольку им обеим надели на запястья счетчики слов.

– Надеюсь, они будут вести себя достаточно осторожно, – говорю я, внутренне корчась при одной лишь мысли о том, что Лин, умнице Лин, обладающей таким огромным интеллектом и таким крошечным хрупким телом, придется отрабатывать свои грехи тяжким ручным трудом. Джеки, пожалуй, вполне способна справиться с этими «исправительными работами», будь они прокляты. Но Лин – не Джеки. И тут в мою душу прокрадывается еще одна, совсем уж отвратительная мысль: «А что, если за всеми нами постоянно следят?»

Я вытряхиваю из головы эту мысль – теперь там нет места вообще ни для каких мыслей, я просто не оставила ни одного свободного нейрона, которым могла бы сейчас пожертвовать, – и в ожидании Моргана тщательно смываю с рук ощущение мертвых мышей.

– Итак. В понедельник? – спрашивает Лоренцо. Он явно имеет в виду не работу.

– В понедельник. В полдень.

Настенные часы в лаборатории показывают пять часов. Значит, у меня осталось менее двух суток, чтобы принять решение, которое, насколько я понимаю, будет необратимым.

Мои родители, мой будущий ребенок, который сейчас размером всего с апельсин, и Лоренцо – все они на одной чаше весов. А на другой чаше – Патрик и четверо моих детей. Какой бы выбор я ни сделала, над каждым из них, точно грозовая туча, висит свой вариант судьбы; и оба эти варианта, очень отличные друг от друга, кажутся одинаково неизбежными: я могу либо остаться здесь и ждать, когда преподобный Карл в очередной раз повернет маховик в своей ужасной игре, либо уехать вместе с Лоренцо и, сидя в первом ряду, на самых лучших местах, смотреть, как Европа валится на колени.

Лоренцо, и так стоящий совсем рядом, приближается еще на дюйм, и этого достаточно, чтобы наши руки соприкоснулись. Ах, какое это настоящее, какое чудесное ощущение – когда он гладит меня по руке своими длинными пальцами!

Вот только этого недостаточно.