Глава сорок пятая

Джулия Кинг стала, конечно, далеко не первой жертвой полиции нравственности, возглавляемой преподобным Карлом, и Оливия Кинг была далеко не первой матерью, вынужденной смотреть, как ее дочь среди ночи с позором выводят из дома и увозят прочь, а уже на следующий день ее, полностью преображенную, демонстрируют на экране телевизора.

Не была Оливия и первой женщиной, пытавшейся найти для себя некий собственный выход из подобной ситуации.

Я не раз видела таких в «Сейфуэй»; это были самые обычные, регулярно посещающие этот магазин покупательницы, которые вдруг исчезали на некоторое время, но где-то через недельку вновь возвращались, но казались теперь какими-то странно сонными, будто одурманенными, а из-под длинных рукавов платья у них выглядывали забинтованные запястья, и это было особенно хорошо видно, когда они старались достать с верхней полки стеллажа какую-нибудь особо приглянувшуюся банку зеленого горошка или куриного супа.

Но, разумеется, случались и похороны, и далеко не всегда хоронили старых мужчин и женщин, умерших естественной смертью.

Утром, когда мы с Соней уезжали, автомобиль Эвана по-прежнему стоял на подъездной дорожке. Значит, догадалась я, он остался дома, чтобы позаботиться о своей жене и как-то ее утешить – хотя, в общем, мне всегда казалось, что утешить кого-то Эван попросту не способен. Возможно, впрочем, что он всего лишь решил не оставлять Оливию одну, поскольку в доме по-прежнему витала опасность самоубийства, и надеялся лишь на то, чтобы врачи до такой степени накачали Оливию успокоительным, чтобы у нее даже попытки подобной возникнуть не могло.

Я паркуюсь и мгновенно отсылаю Соню в дом, поскольку на переднем крыльце дома Кингов как раз появляются люди, которые несут накрытые простыней носилки.

– Ступай быстренько в гостиную, – говорю я Соне, – включай телевизор и посмотри вместе с братишками какой-нибудь мультик, хорошо?

– Почему?

Почему? Да потому что на этих носилках лежит тело Оливии Кинг!

– Потому что я так сказала, детка. А теперь беги в дом.

Да, на этих носилках действительно лежит Оливия Кинг, но лицо ее не прикрыто простыней и выглядит абсолютно спокойным. Куда страшнее выглядит ее левая рука, которая бессильно свисает, выглядывая из-под белой простыни.

Точнее, то, что осталось от ее левой руки.

Вместо пальцев там пять черных обгоревших пеньков, от которых некрозы, точно черные щупальца, ползут вверх по ладони до запястья, ставшего совсем тоненьким, не толще, чем у младенца. Наверное, даже первый детский браслет Сони свободно болтался бы сейчас на этом запястье, постукивая по обнаженной – обугленной – кости. В воздухе отчетливо чувствуется странный кисловатый запах, а из дверей дома Кингов выползают ленты ядовитого дыма.

Сетчатая дверь нашего дома резко хлопает, и выбежавший оттуда Патрик успевает вовремя подхватить меня, когда ноги подо мной подкашиваются и я почти теряю сознание.

– Ничего, ничего, Джин, ты, главное, не смотри туда. Не смотри на это, не надо.

Это. Все время это.

Втащив меня в дом, Патрик наливает мне выпить и сообщает, что дети смотрят видео.

– Сегодня телевизор лучше не включать. Во всяком случае, после такого… – И, помолчав, он обещает: – Я тебе потом все расскажу. А ты пока выпей.

– Что с ней случилось? – Я слышу, до чего пискляво звучит мой голос, вот-вот сорвется, и поспешно делаю большой глоток скотча. Виски обжигает мне горло.

Патрик тоже наливает себе виски – днем он обычно пьет только пиво – и устраивается за кухонной стойкой.

– Эван говорит, что подумал буквально обо всем. Запер все ножи и вообще все острые предметы. Унес прочь все, что можно было бы использовать в качестве веревки. Он даже электричество отключил.

– Весьма предусмотрительно, – киваю я и думаю: «И все же кое о чем он совершенно позабыл».

– После обеда Оливия сказала, что хочет немного полежать. И он на всякий случай еще раз осмотрел постель и унес из спальни все, что она могла бы использовать… для этих целей. О господи, Джин! Я не могу говорить об этом! – Хорошенько глотнув виски, он все же продолжает: – В общем, так: у Оливии есть такое маленькое записывающее устройство, точнее, что-то вроде диктофона. Возможно, он у нее сохранился еще с той поры, когда она работала секретаршей. Не знаю уж, как там было на самом деле, но Эван говорит, что услышал, как она что-то говорит, и пошел проверить, но оказалось, что сказала она не так уж много, всего несколько слов о Джулии. В целом где-то слов двадцать. А потом притихла, и Эван решил, что она уснула. Ты ведь не хочешь слушать дальше, Джин? Ей-богу, ты этого не хочешь!

– Я должна это услышать.

Патрик делает еще один добрый глоток прямо из бутылки и, зарядившись алкогольным мужеством, продолжает:

– Эван пошел в гараж – взять какие-то коробки… не знаю… ну, может, хотел ножи упаковать или еще что, он толком не объяснил. Он считает, что в доме его не было максимум минут десять, когда он заметил, что из окна их спальни валит дым. Окно было лишь чуть-чуть приоткрыто, хотя на улице совсем тепло. Наверное, хотели, чтобы свежий воздух все-таки в дом проникал. Ну, не знаю я, Джин! – Голос Патрика начинает дрожать.

– Все нормально, продолжай, – говорю я и ласково прижимаю ладонью его руку.

Он снова делает большой глоток из бутылки.

– Она поставила свой диктофон на повтор, представляешь? Записала слов двадцать и сделала из них «петлю», чтобы они автоматически повторялись снова и снова. А затем хорошенько спрятала диктофон, чтобы его не сразу нашли, и нажала на «проиграть». И он ее голосом повторял одни и те же слова снова и снова… «Мне так жаль, прости меня, Джулия…» А этот проклятый металлический монстр у нее на запястье, слыша ее голос, наносил ей один ожог за другим, въедаясь в ее плоть, пожирая ее, пока… пока…

Я быстро сунула под кран с холодной водой кухонное полотенце, завернула в него несколько кубиков льда и приложила этот ледяной компресс к затылку и шее Патрика.

– Ш-ш-ш. Посиди минутку спокойно.

– Когда мы успели докатиться до такого, Джин? Мы пытаемся сделать все, что в наших силах… Но когда, когда, черт побери, мы все-таки успели докатиться до такого?

Из гостиной доносится стон – нет, даже не стон, а низкое, глухое, какое-то звериное рыдание. Я оставляю Патрика на кухне – пусть посидит с холодным компрессом на затылке, – быстро прохожу через столовую и, вытянув шею, выглядываю из-за угла.

В гостиной у окна стоит Стивен и смотрит, как «скорая помощь» задом выезжает с подъездной дорожки Кингов, включает сирену и быстро удаляется. Плечи моего сына так и ходят, сотрясаемые нервной дрожью.

– С ней все будет в порядке, она поправится, – говорю я, подходя к нему ближе, но все же держась на некотором расстоянии.

– Ничего и никогда уже не будет в порядке! – в отчаянии кричит Стивен.

Сейчас, пожалуй, не самый подходящий момент говорить ему, что уже поздно, что пора ложиться спать, так что я стою и молчу.

– Ты же понятия не имеешь, мам… Ты просто не имеешь понятия, что́ они сегодня о ней говорили!

Ага. Им в школе показывали ту передачу с Джулией и преподобным Карлом, и Стивен все это видел.

– О Джулии? – стараясь говорить спокойно, спрашиваю я.

Стивен резко оборачивается; лицо его искажено от ужаса, он страшно бледен и выглядит измученным, глаза припухли. Из носа у него течет, и он вытирает сопли рукавом.

– А о ком же еще?

И вдруг вечно всем недовольный семнадцатилетний оболтус исчезает, и Стивену снова пять лет, и он, хлюпая носом и заливаясь слезами, рассказывает мне об оцарапанной коленке, ободранных и перепачканных ладошках и о том, как он, катаясь на велосипеде по дороге, резко затормозил и упал…

– Хочешь мне рассказать? – предлагаю я.

– Знаешь, на этот раз ребята смотрели шоу совсем не так, как тогда, когда показывали ту женщину с нашей улицы. Помнишь ее? Миссис Уилсон? Тогда они все просто зевали от скуки. – Он снова хлюпнул носом и опять вытер сопли рукавом. – Может, потому, что она уже довольно старая была, а может, просто они ее совсем не знали… Но Джулию-то все знали прекрасно. Мы же все вместе учились до тех пор, пока… пока все это не переменилось.

– Это, – эхом повторяю я.

– И как только она появилась на экране, мистер Густавсон заявил, что подобных девиц мы все должны остерегаться, потому что у каждой из них внутри сидит дьявол, который и потащит нас за собой… Вроде как в ад.

– Господи, Стивен.

Теперь он изо всех сил старается держать себя в руках и делает глубокие вдохи, пытаясь успокоиться, а говорит нарочито медленно, ровным тоном.

– А знаешь, что он еще сказал?

Вряд ли мне хочется это знать.

– Нет. И что же?

– Он сказал, что вообще-то никогда не следует называть людей грязными словами, типа «шлюха», «мразь» или «проститутка», но пояснил, что некоторые заслуживают, чтобы их называли именно так. Например, такие особы, как Джулия. А потом он заставлял нас выкрикивать эти гнусные слова, и мы выкрикивали их все то время, пока она была на экране. А она выглядела такой маленькой, мам! И такой беспомощной. И ей срезали все волосы. Совершенно. Знаешь, как матросов стригут. И мистер Густавсон сказал, что это хорошо и правильно. Что так поступали с еретичками еще во времена испанской инквизиции, а также – с ведьмами в Салеме. – И Стивен вдруг начинает истерически смеяться, даже хохотать, и это уже какой-то совершенно безумный смех, который он остановить не в силах.

Однако он все же заставляет себя перестать смеяться и продолжить:

– А потом мистер Густавсон, улыбаясь, прошелся по классу и раздал всем по листку бумаги. Там были написаны самые грязные ругательства. Ты помнишь этот список из семи запрещенных грязных слов? Так вот, там были не только все эти семь слов, но и еще штук пятьдесят не менее грязных ругательств. И мистер Густавсон потребовал, чтобы мы достали тетради и написали письмо – то есть каждый должен был написать письмо Джулии Кинг, используя при этом как можно больше таких дерьмовых слов и выражений. Он заявил, что только так мы сможем внушить ей, что все это она заслужила, чтобы она теперь получала удовольствия на полях, ломая там спину.

И я, глазом не моргнув, спокойно кушаю произнесенное Стивеном слово «дерьмовые». Он запросто мог бы выразиться и покрепче, потому что в сравнении с тем, что он мне только что рассказал, любые ругательства звучат слаще колыбельной.

– И ты написал?

– Мам, я был вынужден! Если бы я этого не сделал, они бы все подумали… – Он внезапно умолкает, и губы его кривятся в усмешке. – Знаешь, зло торжествует, когда добрые люди бездействуют. Так ведь, кажется, говорят?

Он уловил суть высказывания Бёрка, хотя и не смог в точности его повторить. Но я понимаю, что он имеет в виду, и согласно киваю.

Думаю, Джеки была бы довольна.