Глава сорок четвертая

«Никогда не возите маленьких детей в гости на ферму», – думаю я, везя Соню домой. Они непременно захотят остаться там навсегда.

Всего два дня назад Соня освободилась от счетчика слов, но к ней уже вернулась привычка болтать без умолку – о кобыле по кличке Аристотель, «на самом деле она девочка, но с мальчиковым именем», о том, что коричневые курочки несут коричневые яички, а белые курочки – обыкновенные, то есть белые. Она с трудом способна дождаться завтрашнего дня, когда ее снова туда отвезут, так, может, думаю я, ее и на ночь в семействе Рей оставить?

Нет уж, лучше пусть она пока побудет дома. Если в понедельник экспериментальная операция у Делайлы Рей пройдет удачно, у меня, возможно, останется не больше недели на то, чтобы свободно разговаривать с дочерью.

Я планирую непременно спросить у Дэла, не сможет ли он и нам оказать ту же услугу, какую оказал своей жене и дочерям – то есть снять наши наручные счетчики и заменить их фальшивкой. Пока что я на это так и не решилась. Пока нет. Ибо какой-то тихий голос все время нашептывает мне: помни о Стивене. Его буквально опоили тем напитком, который Истинные щедро подсластили своими идеями и обещаниями. Да и близнецы вполне могут сболтнуть что-нибудь в школе и выдать нашу с Соней тайну. Нет, такими вещами рисковать нельзя.

По мере того как мы приближаемся к городу, приятный сельский пейзаж, естественно, меняется, и дома в пригородах все больше кажутся мне похожими на маленькие тюрьмы с относительно удобными камерами, где есть кухня, спальня и чулан для стирки. Мне снова вспоминаются суховатые рассуждения Моргана о том, насколько лучше все было устроено в те давние времена, когда мужчины работали, а женщины занимались исключительно домом и семьей – готовили, убирали, стирали и рожали детей.

Вряд ли я по-настоящему была способна поверить, что с нами может случиться такое. Вряд ли вообще хоть кто-то из нас мог в нечто подобное поверить.

Хотя после выборов мы уже начали понемногу в это верить. И, кстати, именно тогда кое-кто из нас впервые стал выражать свои мысли вслух. Собственно, именно женщины в первую очередь и возглавили кампанию против Майерса – и это были такие же женщины, как я, которым раньше даже в голову не приходило примерить кроссовки для пеших маршей, а теперь они десятками загружались в автобусы и в вагоны метро и часами мерзли на зимнем вашингтонском ветру. Были среди участников подобных демонстраций и мужчины, это я, конечно же, помню. Например, Барри и Кейт, один из них был старше другого на тридцать лет и на столько же дольше вел борьбу за права геев; оба как-то всю субботу рисовали на стенах своего дома, который был в двух шагах от нашего, соответствующие лозунги и рисунки; или пятеро ребят-аспирантов с моей кафедры, которые сразу заявили, что поддерживают нас. И действительно поддерживали – какое-то время.

Трудно точно сказать, против чего – или кого – мы тогда протестовали. Выбор Сэма Майерса в качестве главы исполнительной власти был поистине чудовищным. Он был молод, неопытен и абсолютно несведущ в большой политике, да и его военная подготовка в мужском студенческом подразделении ROTC, которую он прошел, еще учась в колледже, оставляла желать лучшего. Собственно, и президентскую гонку Майерс вел, опираясь на два костыля: во-первых, практическими советами ему помогал его старший брат Бобби, карьерный сенатор, и легко догадаться, что таких советов Сэм Майерс получил от него чертову пропасть; а вторым костылем служил, разумеется, преподобный Карл, который и обеспечил нынешнему президенту нужное количество голосов. Уже тогда многие вовсю прислушивались к Карлу Корбину. И только жена Сэма, Анна Майерс, хорошенькая и пользовавшаяся популярностью, никак на выборную кампанию не влияла, зато эта кампания в итоге оказала сильнейшее влияние на нее и нанесла ей огромный вред.

Нашей единственной реальной надеждой был тогда Верховный суд. Но при одном пустом месте на скамье, уже успевшей наклониться вправо, и двух грядущих отправках на пенсию, которые буквально висели в воздухе, особо надеяться на членов ВС тоже смысла не имело. Даже теперь, как мне говорили, нужны месяцы, чтобы горстка неких ограничительных указов смогла бы пробиться сквозь лабиринт новой политической системы. Если, конечно, ей вообще это удастся.

Две зимы назад Патрик терпеливо сносил мои регулярные отлучки из дома, сам подогревал суп и второе к обеду, а по выходным вообще брал всю заботу о детях на себя, пока я где-то маршировала, кому-то звонила по телефону и вообще протестовала. И ему, похоже, не требовалось от меня никаких объяснений или извинений, в отличие, скажем, от Эвана Кинга, нашего соседа, который коршуном набросился бы на Оливию, если б та вдруг решила стать образцовой бунтаркой. Мы с Патриком без лишних слов понимали, что само направление наших жизней – особенно моей – искривится и зайдет в тупик, если я так и буду молчать.

Но подобная терпимость отнюдь не была свойственна тем ответственным лицам – мужчинам, разумеется, – под началом которых работал Патрик.

В их среде тоже вовсю слышались глухие раскаты грома, но куда более громкие, чем наши протесты.

Однажды весной – и я могу с точностью указать в календаре этот день (весь первый год после введения в обиход счетчиков слов я часто отмечала в календаре некие особые дни), – когда наши магнолии были еще только беременны своими чудесными белыми цветами-звездами, Патрик пораньше отправил детей спать, а меня вывел в сад и, остановившись под густой кроной дерева, прижал к себе и прошептал прямо в ухо:

– Я кое-что слышал у нас в офисе. Правительство всерьез обсуждает способы заставить вас замолчать.

– Кого это «вас»? Меня?

– Всех вас. Так что сделай мне одолжение, пропусти ваш намеченный на следующую неделю марш к Капитолию. Пусть другие идут, если хотят, а ты задержись, пожалуйста, у себя в лаборатории под любым предлогом, Джин. Работа, которой ты занимаешься, слишком важна, чтобы…

Сердито шлепнув ладонью по стволу дерева, я заставила его замолкнуть.

– И каковы же в действительности их планы? Насильственная ларингэктомия? Или нам попросту языки отрежут, как средневековым преступникам? Ты сам подумай, Патрик, ты же ученый! Разве можно заткнуть рот половине населения страны? Этого не сможет даже тот ублюдок, советником которого ты сейчас являешься!

– Послушай меня, Джин. Мне известно гораздо больше, чем тебе. И я очень тебя прошу: останься на этот раз дома, с нами. – В этот момент верховой ветер разогнал облака, и я увидела, как во влажных, умоляющих глазах Патрика отражается полная луна.

Я не пошла на марш в те выходные. И во все прочие дни тоже не пошла.

Впрочем, уже на следующий день после нашего разговора с Патриком я рассказала своей приятельнице, гинекологу Клаудии, о планах правительства. Я рассказала об этом и Лин, и женщинам из моего книжного клуба, и моему инструктору по йоге – в общем, всем своим знакомым. Но чем больше я об этом рассказывала, тем явственнее мои слова представлялись чем-то преждевременным, даже невозможным, словно взятые из сценария очередного убогого научно-фантастического фильма. «Ну, просто сплошной мрак и обреченность, – заявила доктор Клаудия. – Такого в нашей стране никогда не случится».

Лин эхом вторила ей, когда мы, сидя у нее в кабинете, обсуждали эту тему:

– Это же чистая экономика! Ты только представь, можно ли разрубить занятое население страны пополам? Просто так, взять и, – она прищелкнула пальцами, – разрубить. За одну ночь.

– Может, нам лучше отсюда уехать? – неуверенно предположила я. – В Европе все-таки лучше. Паспорт у меня есть, а для Патрика и детей паспорта заказать ничего не стоит. Мы могли бы…

Лин не дала мне договорить:

– И что ты собираешься делать в Европе?

Я не знала, что ей ответить.

– Ну, мы что-нибудь придумаем…

– Послушай, Джин, – сказала Лин, – я ненавижу и этого ублюдка, и всех их, вместе взятых, а преподобный Карл – и вовсе просто дурак, посмешище. Ты оглядись повнимательней. Неужели ты видишь в этом огромном городе хоть кого-то, кто действительно верит в ту херню, которую проповедует Карл Корбин?

– Да, такие есть! Например, мой сосед.

Лин наклонилась над столом, грозя поднятым вверх пальцем.

– Это же типичное исключение из правил, Джин! Таких, как он, единицы! Ты достаточно хорошо представляешь себе, что такое статистика, чтобы строить доказательство на одном-единственном примере.

Она была и права, и не права. Моя соседка Оливия, по-моему, вообще всегда сторонилась политики – но человеком, далеким от политики, она казалась только в Вашингтоне. И вот чего, кстати, Лин совсем не учитывала – да и никто из нас тогда этого не учитывал! – что этот город существует обособленно, он как бы заключен в свой собственный отдельный пузырь, и жизнь в нем сильно отличается от жизни во всех прочих местах, где полно таких вот, как Оливия, сторонящихся политики людей, в том числе и бородатых мужчин в дешевых парусиновых штанах, которые объединяются в христианские коммуны, уже успевшие разрастись повсюду, как сорняки. Помнится, даже документальный фильм был снят об одном из таких мест; он назывался то ли «Glorytown», то ли «Gloryville», как-то так, и в этом фильме все женщины носили хорошенькие скромные синие платьица с воротничком-стойкой, следовали специальной диете и сами доили коров. Режиссер фильма во время интервью назвал такую жизнь «прелестной».

Собственно, Джеки первой придумала это сравнение с пузырем; она и меня упрекала в том, что я существую, погрузившись в свои исследования, как в безопасный маленький пузырь; это уже после за ее упреками последовал тот подарок на день рождения – тот проклятый набор предметов, которые легко превращались в пузыри: жвачка, воздушные шарики, игристое вино… А ведь она еще тогда просила меня – теперь кажется, что это было миллион лет назад, – хорошенько подумать, на что я способна пойти, чтобы остаться свободной.

А на что я способна пойти?

Я знаю, что Лоренцо к чему-то готовится. И это «что-то» стоит немалых денег; во всяком случае, больше, чем он сумел бы скопить в качестве приглашенного профессора. Я не осмеливаюсь даже мечтать о таких вещах, как билет на выезд из страны, или краденый поддельный паспорт, или еще что-то в этом роде. И все же я думаю именно об этом, проезжая по нашей улице мимо старого дома Энни Уилсон, где теперь живут одинокий мужчина и одинокий мальчик, а Энни по многу часов в сутки трудится где-то в диком краю.

Экстраординарные обстоятельства требуют экстраординарных действий.

– Мамочка, посмотри! – пищит Соня. – Там снова огни!

Теперь мы поравнялись с домом Кингов, и на этот раз стоящая возле него машина была действительно «скорой помощью».