10
Коннор

Соглашение Рисовых Хрустяшек между мной и моей сестрой длится до вечера, а потом я посылаю его к черту. К тому времени Ланни уже злится, ворчит и рявкает на меня всякий раз, когда я слишком громко дышу. И смотрит на меня так, словно я лично виноват в том, что ей приходится торчать в этой хижине, где почти нечего делать. Я бы попытался посоветовать ей почитать, но в прошлый раз, когда я это сделал, она кинула в меня книжкой и назвала меня ботаном; обычно я не против, чтобы меня называли ботаном, но не так, как она это сказала.

Ланни умоляет, по-настоящему умоляет дать ей доступ в Интернет, и мистер Эспарца наконец разрешает, пусть и неохотно, всего на тридцать минут, и предупреждает, что установил на комп «родительский контроль», как требовала наша мама. Я не удивлен: мама воспринимает такие вещи всерьез, и у нее есть на то причина.

Подбираюсь поближе и смотрю, что делает Ланни, потому что она в странном настроении, а я не понимаю почему.

Сестра просто выводит на экран фотки, вот и всё. Школьные снимки друзей из ее тайной учетки в «облаке», о которой мама не знает. Примерно через две минуты я понимаю, что на каждом фото изображена одна и та же личность.

Опираюсь на спинку кресла и спрашиваю:

– Ты втрескалась в свою лучшую подругу?

Ланни взрывается. Ее лицо идет красными полосами, она отталкивает меня так, что я отлетаю к стойке, орет: «Оставь меня в покое!» – а потом убегает в свою комнату и захлопывает за собой дверь с такой силой, что картины на стенках вздрагивают.

Я смотрю на фотографию Далии Браун. Она красивая. Я всегда так считал.

– Она втрескалась в тебя по уши, – говорю я фотографии. Неудивительно, что Ланни так взбесилась. Наверное, она не хотела, чтобы кто-нибудь об этом знал, а я вот взял и догадался.

Входная дверь открывается, в комнату заглядывает мистер Эспарца, видит меня и спрашивает:

– Что это было?

Я пожимаю плечами:

– Ничего.

Он знает, что вовсе не «ничего», но я очищаю историю браузера, закрываю ноутбук и беру книгу, ничего больше не сказав ему, и мистер Эспарца наконец закрывает дверь. Он чистит на крыльце ствол, разложив все детали на чистом полотенце, и я отсюда чувствую запах ружейной смазки.

«У Ланни есть тайна». Меня это веселит, но я никому не скажу. Мы так не делаем. Мы не ябедничаем друг на друга, если только это не вопрос жизни и смерти. Этот – нет, но она, наверное, считает, что да. Я чувствую себя виноватым за то, что поддразнил ее. А ведь она сделала для меня рисовые хрустяшки.

Возвращаюсь, открываю ноут, снова нахожу те фотки и распечатываю одну из них. Потом пишу на обратной стороне: «Знаешь, если она тебе нравится, это нормально». Подсовываю фото под дверь сестры и снова закрываю крышку ноутбука (потому что если я этого не сделаю, то могу сесть и начать искать то, что не должен, например новости о розысках папы), а потом выхожу на крыльцо. Мистер Эспарца, склонившись, трудится над стволом дробовика, но когда видит меня, то выпрямляется с легким стоном.

– Холодает тут, спина затекла, – поясняет он. – С ней всё в порядке?

Я киваю. Я не скажу ему, что она влюблена в свою подружку.

– Она у себя в комнате, – отвечаю.

Мистер Эспарца окидывает меня долгим взглядом, и я старательно смотрю в сторону.

– А ты? Ты в порядке, Коннор?

Пожимаю плечами. Я не знаю, что на это ответить. Как будто у нас вообще хоть что-то в порядке.

– Ты ведь знаешь: если нужно, со мной всегда можно поговорить.

Сажусь на ступени, Бут подходит и устраивается рядом со мной. Я глажу его по голове, он облизывается и устраивает свою тяжеленную башку у меня на ноге. Я никогда не видел, чтобы он по-настоящему злился, но могу представить, как это страшно.

– Вы знаете про моего папу, – говорю я. Я смотрю на деревья за изгородью. Они шелестят и качаются на ветру, а тучи в небе похожи на движущийся металл.

– Да, немного, – осторожно подтверждает мистер Эспарца. Он наверняка знает не так уж немного. – Неприятно это, верно?

– Что? – Я знаю, что он имеет в виду. Но не хочу, чтобы он об этом догадался.

– Думать, что твой папа сделал что-то ужасное.

Я мотаю головой. Я не знаю, что это означает, – то ли «неприятно», то ли я не согласен с чем-то еще. Я уже и не знаю, что чувствую по этому поводу.

– Мама не говорит об этом.

– А ты хочешь об этом поговорить?

– Нет.

Мистер Эспарца кивает и возвращается к работе над ружьем. Знакомо. Я помню, как мама делала то же самое: осторожно разбирала пистолеты, чистила их, смазывала и собирала обратно. Но он делает это аккуратнее, чем мама. Все разложено по линеечке на полотенце.

– Ты не против, если я буду об этом говорить?

Я снова пожимаю плечами. Я не могу запретить взрослым делать то, что они хотят. И в любом случае мне любопытно.

– Я знаю о том, что он сделал. Об этом рассказывали во всех газетах, в Сети, в новостях. Не то чтобы я следил за этой историей, но от нее просто некуда было деваться. Все твердили, что нужно быть каким-то монстром, чтобы творить такие вещи. Ты слышал такое от людей?

На этот раз я киваю. Слышал. И много раз.

– Он не монстр, – продолжает мистер Эспарца. – Монстр живет внутри его.

– А какая разница?

– Это нормально – по-прежнему думать о нем как о человеке, если тебе так хочется. Просто не забывай: в нем есть этот монстр.

– Как будто он одержимый, – говорю я. – Словно в фильмах ужасов.

Мама не позволяет нам смотреть фильмы ужасов. Но иногда я смотрю их вместе с друзьями, когда она об этом не знает.

– Не совсем. Одержимые люди не властны над тем, что делают. А твой папа сам сделал выбор. – Мистер Эспарца колеблется, и я понимаю, что он старается тщательно подбирать слова. – Ты ведь знаешь, что когда-то я был морпехом? Солдатом?

– Ага.

– Я видел, как люди делают такой выбор. Может быть, они любили своих родных. Любили своих питомцев. Но это не помешало им сделаться монстрами, когда у них был такой шанс. Люди – они все сложные. Легко было бы назвать твоего папу монстром, потому что тогда было проще говорить о том, чтобы убить его, ведь мы убиваем монстров, верно? Но он не всегда был для тебя монстром. И от этого нелегко отказаться. Очень.

Я наконец смотрю на него.

– Но вы убивали людей.

Мистер Эспарца недрогнувшей рукой берет очередную деталь и начинает чистить ее, но смотрит он на меня. Я выдерживаю его взгляд всего секунду, потом смотрю на его руки.

– Да, – отвечает он. – Es verdad. Ты знаешь, что это значит?

– «Это правда».

– Правильно. Я убивал людей. И снова стал бы убивать, если б пришлось это делать, защищая других людей. Но такая возможность – это ответственность, и я не могу относиться к ней легкомысленно.

– А для моего папы это не так.

– Не так, – соглашается он. – Совсем не так. Для него это развлечение. Ему это нравится. И именно поэтому твоя мама так беспокоится за вас. Понимаешь?

– Но он не стал бы убивать меня.

На это мистер Эспарца ничего не отвечает. Он позволяет мне самому подумать об этом. Все, что он сказал, имеет смысл. Я знаю, что он прав. Но в то же время чувствую я совсем не так. Я чувствую, что папа… заботится обо мне.

– Как вы думаете, долго еще нам придется здесь оставаться? – спрашиваю я.

Плавные, отточенные движения его рук на мгновение прерываются. Он закончил с чисткой и начинает снова собирать дробовик.

– Не знаю. – По крайней мере, ответ честный. – И как бы долго это ни было, тут вы в безопасности. Обещаю.

– А кто лучше стреляет – вы или мисс Клермонт?

– Я. Это моя работа. Ее работа – разгадывать преступления. Но она тоже стреляет хорошо.

– Вы научите нас стрелять? Меня и Ланни?

– Если ваша мама согласится, – отвечает мистер Эспарца. – И если вы хотите учиться.

Я киваю и пару секунд раздумываю. Потом встаю и снимаю голову Бута со своей ноги.

– Можно мне просто погулять по двору? Я не хочу все время сидеть в доме.

– Конечно, только не выходи за ограду без меня, хорошо?

Я киваю.

– Нам с Ланни нужно что-то делать, а не только…

– Сидеть дома? Да, знаю, – соглашается мистер Эспарца. Он вздыхает, и изо рта у него вырывается густой белый пар. – Я думаю над этим. Может быть, мы выедем на природу порыбачить… Что ты об этом думаешь?

Я думаю, что там холодно и одиноко, но он хотя бы попробовал. Снова киваю.

– А нельзя будет как-нибудь съездить в другой город, сходить в кино? Например, в Ноксвилл?

– Может быть, – отвечает он. – Слушай, если собираешься гулять во дворе, надень куртку и перчатки. Я не хочу, чтобы ты заболел гриппом.

– Гриппом болеют не так, – говорю я ему очень серьезно. – Для этого нужно заразиться вирусом.

– Знаю, – он смеется. – Но все равно послушай добрый совет.

Я захожу в дом, надеваю куртку и перчатки, а когда выхожу снова, мистер Эспарца уже заканчивает собирать дробовик и направляется обратно в тепло. Бута, похоже, холод ничуть не беспокоит, но у него ведь шерсть. Он радостно спрыгивает с крыльца и начинает бегать вокруг меня. Некоторое время мы играем в «принеси палочку», потом я устраиваюсь за деревом, растущим во дворе. Я выбрал ту сторону дома, где меньше всего окон. Бут носится вокруг, поглядывая на меня. Наверное, другие люди считают его страшным – я знаю, что Ланни точно так считает, – но мне рядом с ним спокойно. Он не смотрит на меня так, словно я бомба, которая вот-вот взорвется, или как будто я собираюсь проткнуть чей-то воздушный шарик. Он думает, что я нормальный.

Хорошо ненадолго остаться одному. Никто не наблюдает за мной, не докапывается, что я чувствую. Я знаю, что все они хотят помочь. Но я этого не хочу. Прямо сейчас – не хочу.

Я достаточно далеко от хижины, чтобы никто не услышал меня, пока окна закрыты. И глазеть на меня тоже не смогут – за спиной у меня дерево. Бут плюхается рядом со мной и снова кладет голову мне на ногу, и я несколько минут глажу его.

Потом наконец сую руку в карман и достаю телефон и аккумулятор. Кручу их в пальцах – снова и снова. Я знаю, что это плохо. Очень плохо.

«Но я уже наполовину плохой, верно?» Во мне половина от моего папы, а у него внутри живет монстр.

Носить при себе телефон, который может напрямую соединить меня с папой, – это почти как играть со спичками. Одновременно весело и страшно, и если начнешь, то уже не остановишься.

Пока не обожжешься. Или не сгоришь.

Думаю о том, что случится, если я позвоню ему. Воображаю, что он скажет мне. Как будет звучать его голос. Как он удивится и обрадуется, узнав, что я сохранил этот телефон. «Здравствуй, сын, – скажет он мне. – Я знал, что ты сможешь это сделать».

Я помню, как он говорил это мне: «Я знаю, что ты сможешь это сделать», когда учил меня плавать в бассейне. Я до смерти боялся, но он был рядом со мной. Поддерживал меня, когда я бултыхался в воде, пока я не смог держаться на поверхности сам. Он научил меня лежать на воде на спине.

Еще он брал меня поплавать на одно из озер – потом говорили, что там он топил убитых им женщин. Знаю, что должен ненавидеть это, но я помню, какой тогда был хороший день, как папа радовался, когда мы с ним плыли на лодке, а потом кувыркались в холодной мутной воде, гонялись друг за другом вокруг лодки и плескались водой. Он позволил мне выиграть. Он всегда позволял мне выигрывать.

Я помню все это так ясно потому, что папа почти никогда не уделял мне внимания, и когда он это делал, когда он был настоящим папой… это были самые яркие и счастливые дни в моей жизни.

Только сейчас до меня доходит, что мама и Ланни никогда не ездили с нами плавать. Всегда только он и я. И мне даже не приходило в голову спросить почему.

«Не делай этого, – снова говорю я себе. Я постоянно думаю это. – Отдай телефон мистеру Эспарце. Или мисс Клермонт. Может быть, это поможет поймать папу и снова отправить его в тюрьму».

Но если я это сделаю, это будет означать, что папа окажется на один шаг ближе к смерти.

Смотрю на Бута.

– Есть хочешь? – Я вроде как шучу, а вроде как и нет. – Поможешь другу? – По крайней мере, если пес съест телефон, я буду не виноват. Никто не будет виноват.

Он облизывается и снова роняет голову мне на ногу. Телефон его не интересует.

Я сдвигаю заднюю крышку и вставляю аккум. Потом включаю телефон, смотрю на пляшущую надпись ПРИВЕТ и жду, пока загорится экран. «У тебя мало времени, – говорю я себе. – Пойми, что ты хочешь сделать, и сделай это».

Я не хочу звонить ему. Я не готов звонить ему. Это слишком. Поэтому вместо звонка я начинаю набирать эсэмэску:

Долго смотрю на это сообщение. Чувствую, как слюна Бута пропитывает мои штаны. Становится еще холоднее, при каждом выдохе у меня изо рта идет пар. Я начинаю считать – по одному выдоху за каждую букву, которую я только что набрал.

Потом начинаю стирать строчку.

Останавливаюсь. Нужно выключить телефон, вынуть батарейку и выкинуть все это куда-нибудь в заросли, где их промочит дождь, закоротит контакты, и всё будет так, как будто у меня вообще не было этого телефона.

Я не могу это сделать. Я не должен этого делать. Это плохо. Это опасно.

Но это все равно как желание баловаться со спичками. На этот раз Ланни не войдет и не начнет орать, чтобы я прекратил, пока не спалил весь дом.

Здесь нет никого, кроме Бута, который смотрит на меня печальными глазами. Я нажимаю кнопку «Отправить».

Едва сделав это, понимаю, что это неправильно, и жалею о том, что нельзя отменить отправку. Меня тошнит, я сжимаю телефон так крепко, что мне кажется, будто я его вот-вот сломаю. «Выключи его. Ты должен его выключить». Бут смотрит на меня так, словно понимает, что я расстроен; он приподнимается и садится, лизнув меня в лицо. Я едва ощущаю это, но обнимаю его обеими руками и крепко прижимаю к себе. Он чуть слышно скулит и извивается в моих руках. «Я выключу телефон и выкину его», – обещаю я, хотя не совсем понимаю, кому я это обещаю. Себе? Ланни? Маме? Я сдвигаю крышку и тянусь за батарейкой.

Но уже слишком поздно, потому что телефон дрожит у меня в руке.

Отпускаю Бута, поворачиваю телефон и смотрю на слова на экране.

Я должен выбросить телефон. Я знаю, что должен. Я не сошел с ума.

Но глядя на этот телефон, я слышу голос папы. Я ощущаю, как он обнимал меня в хорошие дни, в те дни, когда все было правильно. Я не думаю о других днях, которых было больше, когда папа бродил по дому словно призрак и смотрел на нас как на чужих людей. Иногда он целыми днями мог не разговаривать с нами. Иногда он вообще куда-то исчезал. Мама всегда говорила, что папа работает, но я чувствовал, как ей тревожно от того, что он не приходит домой.

Это сообщение ощущается так, будто оно пришло от Хорошего Папы.

Я снова дома, и я больше не боюсь, и все наконец-то стало… безопасным.

«Всего один раз, – думаю я. – Я выкину этот телефон завтра».

Вот так всё и начинается.