Когда на место действия прибывает детектив, кинозрители расслабляются в уверенности, что за преступлением теперь последует воздаяние, правда восторжествует. Но нет гарантии, что правда неизбежно одержит победу над неправдой. В другом фильме Хичкока, “Психо”, ужас именно в том, что умирают не те, кто должен. Джанет Ли – главная звезда этого фильма, но прежде, чем истекла хотя бы половина экранного времени, ах! – она зарезана в душе. Затем появляется детектив, его играет Мартин Болсам – милый, приятный, надежный Мартин, такой профессиональный, такой успокоительный, напряжение сразу спадает. Теперь все будет хорошо. И вдруг – ааах! Он тоже мертв. Заметка для себя: особенно страшно, когда погибают не те люди.

Отставной детектив инспектор Мастан, служивший когда-то в бомбейском отделе расследований: следует ли нам ожидать, что с ним случится беда?

И напоследок о мистере Хичкоке. Да, он в каждый фильм вставлял камео с самим собой, говорил, это для того, чтобы люди внимательнее смотрели, дожидаясь, как и в какой момент он появится, но с другой стороны, он часто отделывался от этого побыстрее, чтобы не отвлекать от сюжета. Я рассуждаю об этом потому, что сейчас, как автор нынешней стремящейся к завершению работы (я слишком важничаю, в конце концов, это любительский проект), я должен признаться: пока я наблюдал описанную выше сцену, участвуя в ней без речей, во мне что-то нарастало неподконтрольно – в этот час разоблачения тайн я допустил, чтобы и моя тайна раскрылась.

Да, обычно я скрываю свои чувства. Держу их под замком или сублимирую – подменяю ссылками на фильмы. Даже в этот кульминационный момент моего рассказа, когда я выхожу из тени на авансцену, под свет рампы, я пытаюсь (но не могу) сдержаться и не упоминать последний шедевр Акиры Куросавы, “Ран”, в котором король Лир, так сказать, женится на леди Макбет. Триггером послужили слова инспектора Мастана, он назвал себя старым дурнем и, вольно или невольно, почти процитировал измученного шекспировского короля: “Не смейся надо мной, – молил старый Лир. – Я – старый дурень… Боюсь, я не совсем в своем уме”. Вот он сидит на диване, как на последнем своем троне, былой король, вопит в бессильной старческой ярости. Ветхий днями, разрушивший жизнь трех своих сыновей и уничтоженный не их враждебностью, как Лир, но их гибелью. А перед ним, столь же чудовищная на мой взгляд, как госпожа Каэде в “Ран”, высится Василиса Голден, мать его четвертого, единственного выжившего, обманом подсунутого ему сына, в сумке у нее револьвер, и глаза изрыгают огонь. А я, шут, начинаю монолог, который раскроет истину. Словно я забыл, что моя роль – вспомогательная, словно я мог, подобно инспектору Мастану, сделаться главным героем хотя бы в одной сцене.

К тому времени я уже презирал миссис Голден за ее высокомерие, за то, как она выбросила меня, будто грязную прокладку, после того как использовала меня в своих целях, за этот револьвер в сумочке, за фарисейское почитание списка с иконы, за поддельную бабушку, за тот неоспоримый факт, что любой ее поступок, каждый жест, интонация, поцелуй, объятие мотивировались не подлинным чувством, но хладнокровным расчетом. Мудрость паука, мудрость акулы. Она была омерзительна. Я ненавидел ее и желал причинить ей зло.

В том, как держался отставной инспектор индийской полиции, в его жестком самоконтроле, в голосе, не возвысившемся даже когда он проклинал Нерона, обрекая его на вечные муки, я узнал что-то свое. Может быть, Сучитра и впрямь угадала, когда сказала, что все персонажи этой истории – аспекты моей собственной натуры. Несомненно, я услышал самого себя не только в подавленном негодовании мистера Мастана, но и в бессильном старческом вскрике Нерона. Да, я пока еще не старец, но подобная беспомощность и мне знакома. Даже сейчас, когда я решился сбросить оковы, наложенные Василисой на мой язык, я понимал, что в первую очередь раню своей правдой самого себя. И все же я должен был говорить. Когда Рийя позвонила и вызвала меня в Золотой дом словами “что-то должно произойти” – сама Рийя пребывала в горе и растерянности, к ее скорби примешивалось теперь ужасное знание, – ее звонок пробудил поток чувств, которые я сначала не понимал, но их смысл сделался теперь внезапно совершенно ясен.

Выборы подступали, Сучитра, как всегда неутомимая, взялась обзванивать избирателей, а во вторник и обходить дома, чтобы обеспечить явку. С ней первой должен был я, сев рядом, обсудить все спокойно, признаться, объясниться, выразить свою любовь, просить прошения. Уж это по меньшей мере я обязан был сделать – а вместо того я вдруг поднялся на дыбы посреди гостиной Голденов, раскрыл рот, и роковые слова затрепетали у меня на языке.

Нет необходимости приводить здесь сами слова.

Ближе к финалу прекрасной “Песни дороги” Сатьяджита Рая помещена та сцена, которую я считаю величайшей во всей истории кинематографа. Харихар, отец маленького Апу и девочки Дурги, постарше, возвращается в деревню, где он оставил детей со своей женой Сарбоджаей – он заработал в городе сколько-то денег и спешит домой, счастливый, с подарками для детей, не зная, что, пока его не было, Дурга заболела и умерла. Сарбоджаю он застает на пороге их дома, она сидит, онемевшая от горя, не в силах ни поздороваться с мужем, ни ответить на его слова. Не догадываясь, в чем дело, он начинает показывать ей подарки для детей – и тут наступает потрясающий миг: мы видим, как меняется его лицо, когда Сарбоджая, спиной к камере, сообщает ему о Дурге. В этот момент, понимая, что любой диалог будет неадекватен, Рай заменил его музыкой – нарастая, она заполняет все, громкая пронзительная музыка тар-шеная, красноречивее любых слов выкрикивающая родительское горе.

У меня нет музыки. Я могу предложить только молчание.

Когда я сказал то, что следовало сказать, Рийя прошла через комнату и встала передо мной. Подняв правую руку, она изо всех сил ударила меня по левой щеке.

– Это за Сучитру, – сказала она. А затем тыльной стороной руки врезала мне справа и добавила: – А это за тебя.

Я стоял тихо и не двигался.

– Что он сказал? – посреди растерянности и гвалта пожелал выяснить Нерон. – О чем он говорит?

Я подошел к нему, опустился на корточки перед сидящим стариком и, глядя ему прямо в глаза, повторил:

Василиса ринулась на меня в байронической ярости, будто волк на отару, но прежде, чем она добежала до меня, я увидел, как в глазах старика вспыхнул свет, и вот он уже снова с нами, присутствующий, бодрствующий, властный человек, вернувшийся из смутного странствия и вошедший в свое тело.

– Приведи мальчика, – велел он жене.

Она покачала головой. Не следует втягивать его в это, сказала она.

– Сейчас же приведи его.

Когда маленького Веспу доставили – Василиса держала его, бабушка стояла рядом, обе женщины повернулись боком к хозяину дома, прикрывая своими телами ребенка, – Нерон пристально, будто в первый раз, всмотрелся в мальчика, затем в меня, снова и снова переводя взгляд с него на меня, пока ребенок не разрыдался, безо всякой на то причины: видимо, как это умеют малыши, почувствовал напряжение. Василиса жестом указала старухе: довольно. Мальчика увели от его отца. Он даже ни разу не взглянул на меня.

– Да, – сказал Нерон. – Понимаю.

Больше он не промолвил ни слова, но я словно видел начертанные над его головой ужасные слова, те самые, что однажды Эмма Бовари мысленно сказала о своей дочери Берте: “Странно, до чего же уродливо это дитя”.

– Ничего ты не понимаешь, – сказала Василиса, придвигаясь к нему.

Нерон Голден поднял руку, веля жене остановиться. Потом он опустил руку и плюнул себе на запястье.

– Расскажи все, – велел он мне.

И я рассказал.

– Я не стану это слушать, – сказала Рийя и покинула дом.

– Я отказываюсь это слушать, – сказала Василиса и осталась в комнате, чтобы выслушать до конца.

Когда я завершил рассказ, старик надолго задумался. Затем он сказал, низким, мощным голосом:

– Теперь мне нужно поговорить с женой наедине.

Я повернулся уходить, но прежде, чем я вышел из комнаты, он произнес странные слова:

– Я назначу тебя опекуном мальчика на случай, если с нами обоими случится что-то дурное. Сегодня же вызову юристов, пусть составят бумагу.

– Ничего с нами обоими не случится, – заявила Василиса. – К тому же сегодня выходной.

– Мы с тобой поговорим наедине, – ответил ей Нерон. – Проводи Рене, будь добра.

Пока я брел по Макдугал в сторону Хаустон, адреналин из меня вышел и настиг страх перед будущим. Я знал, что следовало сделать, чего я никак не мог избежать. Я хотел дозвониться Сучитре – голосовая почта. Я написал сообщение: надо поговорить. Я брел через город, домой по Шестой авеню, через Трибеку, не видя вокруг себя ничего. На углу Норт-мур и Гринвич пришел ответ: дома поздно о чем. Как мог я на это ответить. Нет проблем увидимся. Я свернул на Чемберс, прошел мимо школы имени Стёйвесанта. Дурные предчувствия терзали меня. Что же теперь будет? Что она подумает обо мне, о том, что услышит от меня? Самое худшее.

Но если бы природа человека не была загадкой, не понадобились бы и поэты.