– Вот в чем я с готовностью исповедуюсь тебе, красивый черт, – мрачно произнес Петя Голден. – Во мне не осталось ни ошметка братской любви. Более того, я уверен, что широко распространенное мнение, будто глубокая привязанность братьев и сестер является врожденной и неизбежной, а отсутствие таковой дурно говорит об индивидууме, которому ее недостает, неверно в корне. Это не генетический факт, вернее, это своего рода социальный шантаж.

Посетители редко допускались в логово Пети, но для меня он сделал исключение, возможно, потому, что я оставался (исключительно в его глазах) самым красивым парнем на земле, и вот я сидел в синем свете его комнаты среди компьютеров и шарнирных ламп, соглашался на тост с дабл-глостером прямиком из гриля и старался поменьше говорить, поскольку к его болтовне всегда имело смысл прислушаться, даже когда он, сходя с катушек, забредал далее обычного.

– В Древнем Риме, – продолжал он, – фактически во всех великих империях, на любом континенте и в любую эпоху, братья – те, кого в первую очередь следует опасаться. Наступает время престолонаследия, и тут уж убить или быть убитым. Любовь? Эти принцы расхохотались бы, услышав подобные слова.

Я спросил, как бы он ответил Уильяму Пенну, что мог бы сказать по поводу идеи, воплощенной в названии города Филадельфия, который с первых лет своего существования процветал именно как убежище толерантности, привлекавшее к себе людей самых разных вер и дарований, да и отношения с индейскими племенами здесь сложились получше, чем в среднем по штатам.

– Идея человеческого братства заложена во многих философиях, почти во всех религиях, – отважился я напомнить.

– Может быть, нужно постараться любить человечество в целом, – отвечал он тоном, свидетельствовавшим о крайней скуке. – Но в целом это для меня слишком общо. Я предпочитаю говорить о конкретной нелюбви. Двое уже рожденных и один пока нерожденный – вот мишени моей враждебности, и она, вероятно, окажется безграничной, пока не знаю. Я говорю, что настала пора развязать эти узы крови, а не о том, чтобы отвернуться от всего распроклятого человечества, и не напоминай мне, будь добр, об африканской Еве и о Последнем всеобщем предке, три с половиной миллиарда лет как обратившемся в прах. Я осведомлен о родословном древе человечества и о той жизни, что предшествовала гомо сапиенсу, и рассуждать об этих генеалогиях в данный момент значит умышленно пренебрегать тем, что я пытаюсь сказать. Ты знаешь, о чем я. Только братья – только их я ненавижу. Это выяснилось, когда я стал думать о младенце, которого нам в скором времени предстоит приветствовать.

Я не мог заговорить, хотя в моем сердце забушевал родительский гнев. Очевидно, пока мой сын, мой секретный Золотой мальчик, вызревал в чреве матери, его будущий брат Петя уже успел его невзлюбить. Я хотел спорить, защитить дитя, обрушиться на его обидчика, но тема обрекала меня на молчание. Да и Петя уже заговорил о другом, он поставил меня в известность, что намерен излечиться от страха перед внешним миром и затем навеки покинуть дом на Макдугал-стрит, став таким образом последним из трех сыновей Нерона Голдена, самостоятельно пролагающим свой путь. Ему было труднее всех осуществить этот шаг, но внезапно в нем обнаружились неведомые источники воли. Некая сила направляла его, и, слушая Петю, я сообразил, что это ненависть, прежде всего обращенная против Апу Голдена, зародившаяся на берегах Гудзона в ту ночь, когда его брат соблазнил (или сам был соблазнен ею) скульптора по металлу, сомалийскую красотку Убу. Ненависть возрастала в долгие одинокие ночи, пропитанные синим светом, и наконец побудила к действию. Он излечится от агорафобии и уйдет из дома. Петя ткнул в табличку над дверью в свою комнату: “Оставь свой дом, юноша, взыскуй чуждых берегов”.

– Я прежде думал, это о переезде в Америку, – сказал он, – но здесь, в этом здании, мы по-прежнему дома, словно привезли дом с собой. А теперь я наконец-то готов следовать наставлениям моего великого тезки, и если не буквально к чуждым берегам, то по крайней мере прочь отсюда, в отдельную квартиру.

Я просто принял эту информацию к сведению. Оба мы понимали, что агорафобия – наименьшая из Петиных проблем. О более тяжелой проблеме он в тот раз предпочел не заговаривать. Но я видел на его лице величайшую решимость. Он явно собирался преодолеть и барьер этой более тяжкой проблемы.

На следующий день в доме Голденов появился новый человек, и далее он наведывался ежедневно, ровно в три часа дня: крепко сбитый мужчина с пышной светлой шевелюрой, в кедах-конверсах, с улыбкой принципиальной искренности, с австралийским акцентом. А также – напоминал нам Нерон Голден – явно похожий на бывшего чемпиона Уимблдона Пэта Кэша. На этого человека возлагалась задача избавить Петю от страха перед открытым пространством. Личный гипнотерапевт Пети. Звали его Мюррей Летт.

– Позовете меня и не промахнетесь, – говаривал он: шуточка теннисиста, лишь увеличивавшая сходство с былой австралийской знаменитостью.

Петя с трудом поддавался гипнозу, потому что непременно хотел препираться с гипнотерапевтом, отвергая его внушение, к тому же какие-то свойственные антиподам нотки в голосе этого человека его раздражали, а также специфический юмор и так далее. Первые сеансы дались тяжело.

– Я не в трансе, – прерывал Петя пассы мистера Летта. – Я расслабился и в хорошем настроении, однако полностью себя контролирую.

Или в другой раз:

– Ох ты, я почти уже вошел в транс, наконец-то. И тут муха залетела мне в нос.

Петя был слишком наблюдателен, вот чтó, среди прочего, наносило ему серьезный ущерб. Как-то раз, заглянув в освещенную синими лампами комнату, когда Петя согласился наконец поговорить о синдроме Аспергера, я назвал знаменитый рассказ Борхеса “Фюнес, чудо памяти”, о человеке, неспособном забывать, и Петя ответил:

– Да, это и со мной, только не ограничивается тем, что случилось или что люди сказали. Этот писатель, он слишком увлечен словами и делами. Добавь-ка еще запах и вкус, звук и осязание. Взгляды, формы, схемы, в которые складываются автомобили на улице, движение пешеходов относительно друг друга, паузы между нотами и воздействие собачьего свистка на собак. Все это все время крутится у меня в голове.

Сверх-Фюнес, обреченный на сенсорную перегрузку всех органов восприятия. Трудно даже вообразить себе, из чего состоял его внутренний мир, как Петя справлялся с осаждавшими его ощущениями, они толпились, словно пассажиры метро в час пик, оглушительная какофония всхлипов, гудков, взрывов и шепотов, калейдоскопический промельк образов, забивающие друг друга запахи. Ад, карнавал прóклятых, вот на что это похоже. Я понял тогда, как неправильно было присловье, что Петя живет в аду – все наоборот, ад помещался внутри него. Только тут я осознал – а осознав, был смущен тем, как не видел этого до сих пор, – с какой величайшей отвагой и силой Петроний Голден каждый день предстоит миру. Поняв это, я проникся большим сочувствием к прорывавшемуся порой неистовому протесту против своей жизни, как тот эпизод на подоконнике и в метро на подъезде к Кони-Айленду. Я также начал задумываться: если эта огромная сила воли теперь будет подчинена его ненависти к еще нерожденному и вскоре собирающемуся появиться сводному брату (вообще-то вовсе не кровному, но пусть так), к его младшему запутавшемуся полубрату и более всего к предателю, полнородному брату, то на какие подвиги мести может он решиться? Не пора ли мне обеспокоиться безопасностью моего ребенка или же это инстинктивное опасение выражает рефлективное ханжеское (не) приятие Петиного состояния (и вправе ли я называть это “состоянием”? Может быть, правильнее – “Петиной реальностью”? Как трудно теперь дается язык, сколько в нем скрытых мин, и добрыми намерениями, как прежде, не оправдаешься).

Лучше поговорим об алкоголизме, тут все надежнее. У Пети были явные проблемы со спиртным, их не замаскировать. Он пил в одиночестве, пил много и превращался в меланхолического пьяницу, однако таким образом ему удавалось отключить внутренний ад и немного поспать, точнее, отрубиться и провести несколько часов в блаженно-бессознательном ступоре. И в час перед наступлением этого ступора, в тот единственный раз, когда он позволил мне стать свидетелем ночного обряда ухода в беспамятство, это было в начале третьего триместра Василисы, и Петя сказал, что “нуждается в моей поддержке”, я выслушал с нарастающей тревогой и даже неприязнью (он не мог контролировать поток слов, вливавшийся в него со всех сторон или цензурировать собственный речевой поток, когда к информационной сутолоке добавлялся алкоголь) непрекращающийся монолог на грани бессознательного, раскрывший мне, до какой степени Петя интегрировал в себе междоусобно враждующие фрагменты американской культуры и обратил их себе во вред. Проще говоря, его пьяное ночное Я рвалось к крайностям жесткого консерватизма, двойник, брейтбартовское другое Я, пенился у него на устах, подкрепленный выпивкой, порожденный изоляцией и вполне оправданным гневом на весь мир: Обамакэр – полное безобразие! Бойня в Мэриленде – нечего тут политизировать! Повышение минимальной зарплаты – скандал! Однополые браки – противоестественны! Отказ церквей Аризоны, Миссисипи допускать ЛГБТ-людей на службу – свобода! Полицейские стреляют на поражение – самозащита! Дональд Стерлинг – свобода речи! Стрельба в университетском кампусе Сиэтла, стрельба в Вегасе, стрельба, затеянная старшеклассником в Орегоне – людей убивает не оружие! Вооружите учителей! Конституция! Свобода! Отрубание голов в ИГИЛе, джихадист Джон – омерзительно! У нас нет плана! Прикончить их всех! У нас нет плана! О, и к тому же – Эбола! Эбола! Эбола! – и так и более того бессвязным бурливым потоком, смешанным с враждебностью к Апу, если Апу склоняется влево, значит, Петя назло ему двинется вправо, где Апу за, там Петя против, он выстроит моральную вселенную, выворачивающую наизнанку реальность брата, черное станет белым, правда ложью, низ верхом, и что внутри, то снаружи. Апу несколько раз выслушивал монологи Пети вживую, но отвечал мягко, не ловился на живца.

– Пусть себе болтает что хочет, – сказал он мне, – ты же знаешь, там беда с проводкой. – И он постучал себя по лбу, намекая на Петины мозги.

– По мне, он один из самых умных людей, кого я знаю, – ответил я совершенно честно.

Апу скорчил рожу.

– Ум-то надтреснутый, – сказал он. – Так что не в счет. Мне вот с целым кракнувшимся миром приходится иметь дело.

– Он старается изо всех сил, – решился я добавить. – С гипнотерапевтом работает, и так далее.

Но и от этого Апу отмахнулся:

– Сообщи мне, когда он перестанет рассуждать так, словно сидит на собрании Партии чаепития в дурацком колпаке на голове. Сообщи, когда он перестанет рассуждать, как республиканский слон в посудной лавке.

Еще больше, чем Петина многословная враждебность к Апу, меня тревожила его открывшаяся по пьяни фобия против иных гендеров. И это тоже проистекало из семейной динамики. Судя по неистовым оборотам речи (я воздержусь приводить их здесь), мирный договор, заключенный много лет назад, был расторгнут, решение простить Д Голдену то, как он обошелся с матерью своих братьев, было отменено, и гнев Пети нашел выражение в яростной враждебности, направленной на гендерные поиски и смятение полубрата. Он обрушивал на полубрата слова-снаряды: противоестественный, извращенный, больной. Каким-то образом он узнал, что Д наведывался в гардеробную Василисы, и поскольку она оказалась соучастницей в экспериментах Д с другой ипостасью, Петя получил возможность направлять вербальную агрессию в ее сторону. Объектом этой составляющей его гнева стал эмбрион, и я вновь затревожился насчет безопасности еще не родившегося младенца.

Зато наконец-то сработал гипноз. Конверсы пышноволосого гипнотерапевта мистера Летта отныне ступали пружинистее.

– Как дела? – спросил я его, когда он вышел из комнаты после сеанса, и от возбуждения он наговорил много слов:

– Очень хорошо, спасиибо, – сказал он. – Я всееегда был увееерен, что это сработает. Просто прииишлось потерпеееть. Я применииил собственный мееетод в такой сииитуации, я называю это пеееерсонально программииируемая сииила, коротко ППС. Нужно работать постепееенно, шаг за шагом наращивая у пациееента увееееренность в себе, то, что я называю самоактуализация! Каждый шаг по пути ППС укрепляет веееру человееека в сееебя. Тепееерь мы двииинемся по этому пути. Совершеееенно определенно. Это закрееепится. Нужно дать вашему другу ощутииимое доказательство, которое он сможет воспроизводииить время от вреееемени, доказательство его способности контролииировать свои мееентальные процеессы. Взять на сееебя отвееетственность за телееесные и эмоциональные реееакции. Когда он поймет, как это дееелать, он почувствует увеееренность и сможет контролировать свой опыт во внееешнем мире. Шаг за шагом. Вот в чем секрееет. Я дам ему способность выбирать, как он будет реагировать на людееей вокруг, на всякое дееерьмо, какое случится сеейчас или в будущем, на любые ситуации. Я очееень оптимистиииичен. Доброго дня.

В процессе исцеления Петя изучал структуру “огражденных пространств”, как он это называл, пентаграммы у оккультистов, эрувы у иудеев. Если он сумел принять частный остров у берегов Майами как одно из таких огражденных пространств, а как другое – закрытый сад Убы Туур (где случилось то несчастье), то конечно же он сумеет сконструировать для себя такие пространства. Отсюда возникла идея обвести остров Манхэттен меловым кругом. Петя сделает это самостоятельно, а чтобы усилить власть кольца, будет по пути разбрызгивать чесночный сок. Чтобы справиться со страхом, он наденет самые темные очки, закроется капюшоном. Еще он будет слушать громкую музыку, и наушники полностью отсекут внешние шумы. Он будет все время пить воду. Справиться с этим заданием он должен один. Никто не может ему помочь. Все надо совершить самому.

Гипнотерапевт Летт обеими руками поддержал этот план и как мог подготовил его осуществление: предложил сходить за покупками, принести мела и зубцы чеснока. Нерон же Голден тревожился и кому-то звонил.

Настал назначенный день, с утра жаркий и душный, на небе ни облачка. Петроний Голден вышел из залитой синим светом комнаты, одетый, как заранее описал, на лице угрюмая решимость эфиопского марафонца. Мюррей Летт ждал его у выхода, и прежде, чем Петя ступил за порог, терапевт постарался ему напомнить, сколь многого он уже достиг, перечислил его достижения на пальцах, задействовав и большие:

– Помниии. Большой прогреееесс увееееренности в сееебе! Укрепииили фокус и сосреееедоточенность. Огромные улучшееения автономности и увееееренности. Намного лучше мееенеджмент стрееесса. Намного лучше меееенеджмент гнееева. Большой шаг вперед в сфееере контроля импульсов. Ты справишься!

Петя, в состоянии укрепленного фокуса и сосредоточенности, которые так восхвалял Летт, слушал в наушниках Nine Inch Nails и не разобрал ни слова из сказанного. На одно плечо он повесил мешок с мелом, за плечами в рюкзаке болтались картонные пакеты с кокосовой водой, фрукты, бутерброды, батончики и жареные куриные ножки. Имелись там и три пары сменных носков: опытные ходоки в интернете предупредили Петю, что влажные ноги в пропитанных потом носкам натираются до пузырей, и тогда придется сойти с дистанции. В одной руке Петя сжимал пакет с давленым чесноком, в другой – трость, к концу которой был прикреплен первый кусок мела. В карманах лежали еще рулоны скотча, чтобы приматывать по мере необходимости все новые куски мела.

– Следи за своим поведееением! – заорал Мюррей Летт, поняв наконец, что его не слышат. – Избегай интровееерсии! Контакт глазами! Вот хорошие вееещи, о которых надо помнить.

Но Петя ушел в свой собственный мир и едва ли планировал контакт глазами.

– Напослеееедок! – завопил Мюррей Летт, и Петя наконец-то любезно стянул с головы наушники и прислушался.

– Надеюсь, твоя схееема сна удовлетворительна, – понизил голос Мюррей Летт, – и прости, что спрашиваю, но энурееез, с ним мы справились, вееерно?

Петя аж закатил глаза и вернул наушники на место, видимо довольный тем, что вместо Трента Резнора поет Эксл Роуз, и, наклонив голову, шагнул за порог в “Убер”, которому поручалось отвезти Петю до избранного отправного пункта, порта на Саут-стрит, а мистер Летт оставался его ждать.

– Доброго путиии! – прокричал вслед гипнотерапевт. – Я тобой горжусь. Молодееец!

Нерон Голден тоже стоял у двери, при нем госпожи Сумятица и Суматоха, а также я.

– Не торопись, – посоветовал он сыну. – Не загоняй себя. Соблюдай приемлемый темп. Это не соревнования.

Машина с Петей отъехала, Нерон что-то скомандовал в телефонную трубку. Его люди были расставлены в автомобилях на всем маршруте. Каждый шаг Пети под наблюдением.

Тридцать две мили плюс-минус составляет “большой обход” вокруг острова Манхэттен. Семьдесят тысяч шагов. Двенадцать часов, если ты не супербыстр. Двадцать парков. Я не пошел вместе с Петей, но я сразу же понял, что этот момент – одна из кульминаций фильма, о котором я мечтал, моего воображаемого фильма о Голденах. Громкая музыка саундтрека, “Металлическая машина” Лу Рида, Zeppelin, Metallica, и эти, которые ставят над гласными умлаут Motörhead и Motley Crüe. Наш пешеход шагает, и каждый его шаг сопровождается (каким-то образом слышным сквозь тяжелый металл, я еще не придумал, как это осуществить) ударом по тамбурину. В парках он минует значимые фигуры из своей жизни, они следят за ним – фантомы? Эктоплазма его поврежденной фантазии? Вот его мать в парке Нельсона Рокфеллера, она, безусловно, призрак или воспоминание. А вот Апу пробегает трусцой по променаду Ист-Ривер. Далее в парке Риверсайд Д Голден и Рийя, неподвижные, смотрят, как он проходит, таращатся пристально, как свойственно призракам. Вокруг них испуганные, захваченные привидениями деревья. Уба Туур стоит часовым в парке Инвуд-Хилл, рядом с валуном Шораккопоч, который отмечает место, где в былые времена Петер Минёйт купил под самым развесистым тюльпановым деревом на Манахата весь остров за шестьдесят гульденов; а в парке имени Карла Шульца рядом с Грэйси-Мейшн пышноволосый Летт самолично поощряет своего подопечного. Возможно, Летт был как раз реальный. Петя шагает вперед, под звуки тамбурина, подальше от извилистых щупалец безумного горя. И пока идет, преображается. На десятой миле, в парке Вест-Гарлем-Пиэс, Петя отбрасывает мел, прекращает чертить линию, которая до сих пор следовала за ним, а проходя мимо резиденции мэра, отбрасывает и чеснок. Что-то в нем изменилось. Больше нет нужды размечать свою территорию. Сам его путь по кругу служит границей, и когда Петя его завершит, то получит невидимый и неуничтожимый эрув.

К тому времени, когда он возвращается, слегка спотыкаясь, в исходную точку, небо успевает потемнеть, и на глазах последних наблюдателей, шхун “Летти Говард” и “Пионер” и фрегата “Уэйвертри”, он начинает – на своих стертых, перевязанных ногах – медленно и не замечая внимательных глаз танцевать. Под небом в алмазах, свободно помахивая одной рукой. Он избавился от проклятия. По крайней мере, от одного из них. И кое-что узнал, наверное, о своей силе, своей способности столкнуться лицом к лицу с остальными проблемами, их тоже преодолеть. Посмотрите сейчас на его лицо: это раб, который обрел свободу.

– А ненависть?

– А ненависть остается.