– Не люблю твоих Голденов, – сказала Сучитра. – Давно собиралась это сказать. Надо тебе поскорее съехать.

За ставшей для нас традиционной вечерней выпивкой в “британском” пабе возле Вашингтон-сквер – ирландский виски со льдом для нее, водка с содовой для меня – она пояснила:

– Вообще-то сыновья у меня однозначно негативной реакции не вызывают, но отец… это не для меня, и его супруга также. И главным образом сам дом. Он меня вымораживает. Не знаю, почему, но вот так. По моим ощущениям – дом семейки Аддамс. Ты сам этого не чувствуешь, когда попадаешь туда? Словно дом с привидениями. Богатые вырванные с корнем люди, отвергшие свою историю, культуру, имена. Проделавшие этот номер лишь потому, что цвет кожи позволяет мимикрировать. Что же это за люди, отрицающие собственный род? Я вовсе не настаиваю на том, чтобы каждый жил в стране своих отцов, не выдвигаю какие-то антииммиграционные нейтивные теории, но притворяться, будто той страны вовсе не существует, будто ты никогда там не существовал, она для тебя ничто, и ты ей ничто – мне кажется, это значит, они согласились в каком-то смысле умереть. Они словно проводят здесь свою посмертную жизнь, почему-то оказавшись живыми и по ту сторону. По ночам они, должно быть, укладываются в гроб. Нет, не на самом деле, конечно, и все же ты понял, что я хочу сказать.

Сучитра была нетипичной для Нью-Йорка женщиной.

– У меня есть три правила для всех моих бойфрендов, – заявила она мне, как только мы впервые занялись любовью. – Зарабатывай на жизнь сам, живи в собственной квартире и не зови меня замуж.

Сама она снимала скромную двухкомнатную квартиру в Баттери-Парк-Сити.

– Фактически я живу в одной комнате, – подчеркивала она. – Вторую занимают одежда и обувь.

Это была угловая комната с большими окнами, так что картины на стенах тут заменялись образами реки: то заползал предрассветный туман, то нарастали зимние ледяные торосы, а за ними по весне являлись первые паруса, грузовые суда, буксиры, паромы, гоночные яхты под радужными флагами местного парусного гей-клуба; сердце Сучитры наполнялось любовью к этому городу всякий раз, когда она всматривалась в этот вид, никогда не повторявшийся дважды: ветер и свет и дождь, танец солнца и воды, и квартира в здании через улицу с большим медным телескопом на окне, который был нацелен прямо на ее постель – ходили слухи, что это городское логово Брэда Питта, мол, там он прячется порой от жены, – а чуть дальше Зеленая леди с факелом, просвещающая мир.

– Город – проживающая со мной возлюбленная, – сказала мне Сучитра в самом начале, – и она приревнует, если сюда въедет какой-то парень.

Меня все устраивало. Мне по натуре свойственно предпочитать вокруг свободное пространство и тишину, и независимая женщина мне нравилась, так что я легко согласился с ее условиями. К вопросу брака я подходил не столь жестко, но с готовностью принял ее твердую позицию, вроде бы соответствовавшую моей. Тем не менее теперь я оказался в цугцванге, куда неизменно попадают в свой час все лжецы, обманщики и предатели: цугцванг – такая позиция на доске, при которой у тебя не остается ни одного хорошего хода, а сделать какой-то ход вынуждают правила. Весна только-только настала, рынок недвижимости оживал, на старый семейный дом нашелся покупатель, и сделка уже близилась к оформлению, Василиса превращалась в деловитого риелтора, когда обсуждала со мной эти вопросы, ни намека на тайную нашу жизнь не выдавали ее голос и лицо. Я уже получил капитал, и теперь мое наследство должно было существенно увеличиться, как только завершится продажа. Инстинкт побуждал меня оставаться пока там, где я был, потом что-то арендовать и хорошенько оглядеться, прежде чем подберу и приобрету подходящее жилье. Таким образом, требование Сучитры, чтобы я съехал наконец от Нерона, вполне рациональное, противоречило моим желаниям. По трем очевидным и одной сокровенной причине я воспротивился. Первые три я, разумеется, назвал вслух.

– Во-первых, в доме очень тихо. Удобно работать, у меня есть свое место, и по большей части меня никто не отвлекает. И во-вторых, ты же знаешь, вокруг этих людей строится сюжет сценария, который я пытаюсь написать. Да, Нерон кое в чем странноват, но он уже привык ко мне, и я чувствую, он того гляди решится на откровенность, стоит подождать ради этого. Думаю, Петя стал для него тяжким бременем, да и возраст сказывается. Порой он ведет себя как глубокий старик. И в-третьих, надо учесть, что в Саду прошла вся моя жизнь, и когда я съеду из Золотого дома, я утрачу доступ в Сад. Не знаю, готов ли я уже к такому – жить вне этого магического места.

Она не стала спорить.

– Ладно, – сказала она. – Просто выговорилась. Сообщи, когда будешь готов.

Предатель страшится, что вина проступит у него на лице. Родители часто говорили мне, что я не способен утаить секрет, когда я лгу, они видят, как у меня на лбу загорается красный свет. Я уж стал опасаться, не замечает ли и Сучитра этот красный свет, не проистекает ли настойчивое требование покинуть дом Голденов из подозрения, что я не так уж невинно провожу там время. Более всего я страшился, как бы она не обнаружила некие перемены в моих сексуальных привычках. Прежде я вовсе не считал секс олимпийским видом спорта: возбуждение и привлекательность обусловлены глубиной чувства с обеих сторон, силой их связи. Такого же мнения придерживалась и Сучитра. В любовном акте она была не слишком терпелива (ее расписание было столь плотным, что и удовольствие некогда растягивать). Предварительные ласки сводились к минимуму. Ночью она притягивала меня к себе и говорила: “Просто войди в меня, вот чего я хочу” – и вскоре заявляла, что полностью удовлетворена: она принадлежала к тому типу, кто достигает оргазма быстро и часто. Я решил ни в коей мере не чувствовать себя униженным таким обращением, пусть порой мне и казалось, что моя роль в этом процессе второстепенна: Сучитра была очень добрым человеком и ни в коем случае не пыталась намеренно меня задеть.

Но с Василисой все пошло совершенно по-другому. Встречи назначались неизменно днем, классический французский промежуток с пяти до семи. Мы не спали вместе. Мы вообще не спали. К тому же наши занятия любовью полностью были направлены к определенной цели, к сотворению новой жизни, и это ужасало меня и возбуждало, пусть даже Василиса постоянно меня заверяла, что малыш не станет для меня бременем, что моя жизнь ни в малейшей степени не переменится. Размножение без ответственности. Как ни странно, при этой мысли мне становилось не малость лучше, а малость хуже.

– Вижу, – сказала она на первом свидании в номере отеля с видом на парк, – мне придется постараться, чтобы тебе стало по-настоящему хорошо.

Она была твердо убеждена, что сделать ребенка возможно лишь на пике наслаждения, и считала себя профессионалом по этой части.

– Малыш, – хрипловато заговорила она, – я умею быть капельку проказницей, так что ты поведай мне свои секреты, и я сделаю так, чтобы тайные желания сбылись.

И за этим последовал секс такого рода, какого у меня никогда в жизни не было – безоглядный, открытый экспериментам, экстремальный и, как ни странно, основанный на взаимном доверии. Кому же еще могли довериться мы, соучастники-предатели, если не друг другу?

Сучитра – могла ли она во время наших не столь затейливых актов подметить какие-то новые движения моего тела, новые привычки, немое требование иных способов удовлетворения? Как могла она этого не заметить? Ведь я, конечно же, изменился, все вокруг казалось мне иным, чем прежде, эти три дня в месяц все для меня переменили. А как насчет полного изнурения в ночь после такого дня? Как объяснить это мое регулярно повторявшееся из месяца в месяц состояние? Конечно, она подозревала. Должна была подозревать. Невозможно скрыть такие перемены от нее, моего интимного друга.

Но вроде бы она так ничего и не заметила. По ночам мы болтали о работе и засыпали. Наш роман никогда не предполагал еженощный секс или конец всему. Нам было друг с другом хорошо и удобно, мы чувствовали себя счастливыми, просто обнявшись и вместе засыпая. Чаще всего в ее квартире (она всегда рада была принять меня, лишь бы я не покушался переехать). В Золотой дом она приходила неохотно. В итоге мы проводили вместе не каждую ночь, вовсе нет. И потому оказалось, что не так уж трудно замести следы. Но Сучитра время от времени вновь поднимала вопрос: когда же я расстанусь с Макдугал-стрит.

– Ты в любой момент можешь попасть в Сад с помощью других соседей, – указывала она. – Твоих родителей любили, у них осталось там много друзей.

– Мне нужно больше времени проводить с Нероном, – отвечал я. – Сама идея: человек стирает все значимые точки своей жизни, хочет, чтобы его ничто не связывало с собственным прошлым. Я должен добраться до сути. Можно ли вообще такое существо именовать человеком? Этот субъект в свободном полете, без якоря, без каких-либо уз? Интересно ведь?

– Ага, – сказала она. – Хорошо.

Отвернулась и уснула.

– А как насчет куртизанки? – спросила меня Сучитра. – С ней ты часто общаешься?

– Она покупает одежду, – ответил я, – и продает пентхаусы русским.

– Я как-то подумывала снять фильм о куртизанках, – сказала она. – Мадам де Помпадур, Нелл Гуинн, Мата Хари, Умрао Джан. Большое исследование провела. Возможно, я вернусь к этому проекту.

Точно, она что-то заподозрила.

– Окей, – сказал я, – скоро съеду.

Глядя на мир вокруг, я видел, как в нем отражается моя собственная нравственная слабость. Мои родители выросли в сказочной стране, последнее полностью занятое поколение, последняя эпоха секса без опасений, последний миг политики без религии, но каким-то образом эти годы, прожитые в сказке, укрепили их дух, дали им чувство реальности, воспитали в них убеждение, что собственным прямым действием они способны изменять и улучшать мир. Им было дозволено съесть райское яблоко и обрести познание добра и зла, не подпадая под чары мерцающих глаз Каа из “Книги джунглей”, рокового Змея, звавшего: “Идите ко мне”. Теперь ужас распространялся во все стороны на страшной скорости, и мы отводили глаза или пытались его умиротворить. Это не мои слова. В один из типичных для Манхэттена моментов “маленького города” тот самый оратор из Центрального парка прошел по Макдугал-стрит под моим окном, на этот раз он рассуждал о предательстве, его предали близкие, работодатели, друзья, город, страна, Вселенная, и ужас распространяется, а мы отводим глаза… Как будто моя совесть воплотилась в этом юродивом бомже, который болтал сам с собой, даже для вида не вставив в ухо наушник мобильного телефона. Теплая погода, холодные слова. Был ли он из плоти и крови или это моя вина вызвала его к жизни? Я закрыл глаза и снова открыл. Он уходил в сторону Бликер-стрит. Может быть, это не тот парень, другой.

Со мной все еще случались моменты, когда сиротство словно выходило за пределы меня и заполняло мир, по крайней мере ту его часть, что находилась в моем поле зрения. Моменты потерянности. Я снисходительно разрешил себе думать, что именно в такой момент утраты равновесия принял опасный план Василисы Голден. Я позволил себе думать, будто все более занимавший мои мысли плач по нашей планете проистекает лишь из моей личной утраты, а о мире в целом не стоит думать так дурно. Если мне удастся вынырнуть из собственной нравственной бездны, то и мир справится, дыра в озоновом слое затянется, фанатики уползут обратно в темные лабиринты под корнями деревьев, в окопы на дне океана, и солнце воссияет вновь, и радостная музыка заполнит эфир. Да, пора двигаться дальше. Но что даст переезд? Я все еще зависел от наркотика, от трех дней в месяц на пятьдесят третьем этаже. Наш заговор медлил принести плод, которого с нетерпением ожидала Василиса, и она уже начинала ворчать. Она обвинила меня в том, что я не вкладываюсь в общее дело. Что-то я делаю не так. Нужно сосредоточиться, сконцентрироваться, а главное – я должен этого хотеть. Ребенок не появится на свет, если не будет полностью и безусловно желанным.

– Не отказывай мне в этом, – уговаривала она. – Может быть, тебе просто понравилось трахать меня? Да? Потому ты и затягиваешь? Так, хорошо, я могу устроить, чтобы и потом трахаться с тобой. По крайней мере, время от времени.

Когда она заводила такой разговор, мне хотелось плакать, но слезы только укрепили бы ее уверенность в том, что я по какой-то причине придерживаю наиболее действенную составляющую своей спермы, что я по отношению к ней поступаю биологически бесчестно. Я оказался внутри безумия и мечтал, чтобы это наконец завершилось, мечтал, чтобы это никогда не кончалось, хотел сделать ее беременной и не хотел, да, хотел, нет, не хотел. А потом это случилось.

И Василиса навсегда отвернулась от меня, оставив меня опустошенным. Я любил другую женщину, и все же был опустошен, утратив это изменническое, немыслимое блаженство.

В том фильме, который мне грезился, в произведении, которое увенчало бы собой измену, в тот момент сюжет смещался с Василисы на ее супруга. Итак: она вышла из люкса на пятьдесят третьем этаже, дверь за ней закрылась, и на том конец.

Искусство нуждается в предательстве и похваляется предательством, потому что предательство преобразуется в искусство. Это верно – верно же? Верно?

– Ты знаешь, откуда я родом, – прищурившись, заговорил Нерон Голден. – Я знаю, что ты знаешь. Никто по нынешним временам не может сохранить тайну sub rosa.

Поздней ночью он привел меня в свое святилище, хотел поговорить. Я был и взбудоражен, и напуган. Напуган мыслью, что он готов обличить меня, все разузнав о том, чем я занимаюсь с миссис Голден. Может быть, за нами следили, у него на столе уже лежит папка с фотографиями, которые отснял частный сыщик? От такой мысли бросало в дрожь. И я был взбудоражен, потому что это могло оказаться тем моментом истины, которого я ждал, исповедью, когда стареющий человек, устав влачить на себе чуждое и неведомое Я, пожелает вновь быть узнанным.

– Да, сэр! – ответил я.

– Не надо этого! – добродушно прикрикнул он. – Продолжай делать вид, будто ты – мелкий выскочка, знать ничего не знаешь, притворись изумленным, когда я тебе кое-что расскажу. Идет?

– По мне, годится, – ответил я.

За время беременности его жены всем нам стало постепенно очевидно, что здоровье Нерона Голдена слабеет. Восьмое десятилетие его жизни близилось к завершению, и ум уже исподволь затевал измену. Нерон по-прежнему выходил каждое утро в безупречно-белом теннисном костюме с белой бейсбольной кепкой на голове, разгонял ракеткой воздух с привычным “со мной шутки плохи” выражением лица и по-прежнему возвращался через полтора часа, употев, испуская мужское (подбородок выпячен) удовлетворение. Но однажды, всего за несколько дней до того, как он призвал меня поздним вечером, произошел прискорбный эпизод. Нерон переходил дорогу, и вдруг автомобиль, винтажный “корвет”, прорвался на красный свет через перекресток Бликер – Макдугал и врезался в него. Только слегка его коснулся, только сбил с ног, но кости остались целы. Реакция Нерона: вскочил, тут же полностью простил водителя, отказался от заявлений и жалоб и пригласил водителя, безответственного белого мужчину с копной волнистых светлых волос, к себе в дом на кофе. Это поведение так явно выбивалось из привычного для Нерона, что все переволновались. Но полностью глубину проблемы опознали чуть позже.

– Со мной все в порядке, – заявил Нерон по завершении инцидента с “корветом”. – Хватит суетиться. Я приласкал парня лишь потому, что он был так растерян. Это был правильный поступок.

И вот я остался с ним наедине в его логове после наступления темноты. Что меня ждало? Он предложил мне сигару, я отказался. Коньяк – я опять отказался. Никогда не был любителем бренди.

– Выпей что-нибудь, – скомандовал он, и я согласился на рюмку водки.

– Прозит! – сказал он, величественно поднимая свой бокал. – До дна.

Я осушил рюмку и заметил, что он лишь коснулся губами края коньячного бокала, скорее для вида.

– По второй! – сказал он, и я подумал, уж не собирается ли он снова напоить меня.

– Чуть позже, – ответил я, прикрывая рюмку левой ладонью. – Не стоит спешить.

Он подался вперед, похлопал меня по колену и кивнул:

– Верно, верно. Разумный человек.

– Давай я расскажу одну историю, – приступил он. – Некогда в Бомбее – вот видишь? Я называю старый город его старым именем, это имя впервые сошло с моих губ с тех пор, как мы переселились в Америку, ты должен оценить мое доверие – жил-был человек по имени Дон Корлеоне. Разумеется, это не настоящее его имя, однако его имя все равно тебе ничего не скажет. Да и то имя, которым он себя называл, тоже. Имя – ничто, это ручка, так здесь говорят, способ открыть дверь. “Дон Корлеоне” дает достаточное представление о том, что это был за человек. Таким способом я открываю его дверь. С той оговоркой, что он никогда не убивал, никогда не стрелял. Я хочу подробно рассказать тебе о нем. Он родился на юге, но, как все прочие, перебрался в большой город. Скромного происхождения, самого скромного. Отец держал велоремонтную мастерскую поблизости от Кроуфорд-маркета. Мальчишка помогал отцу чинить велосипеды и смотрел, как мимо проносятся большие машины. “Студебеккер”, вуууш! “Кадиллак” – и он говорил себе: когда-нибудь, когда-нибудь… как все прочие. Мальчик вырос, работал в доках, разгружал суда. Простой носильщик, семнадцати-восемнадцати лет, но всегда настороже, высматривал свой шанс. Паломнические суда возвращались от мусульманских святынь, пилигримы везли контрабанду. Транзисторные приемники, швейцарские часы, золотые монеты. Товар, подлежащий растаможиванию. Задорого. Дон Корлеоне проносил эти вещи в трусах и в тюрбане и так далее. Получал вознаграждение. У него завелись деньги.

И вот – удачное знакомство с рыбаком-контрабандистом из Дамана. Некий мистер Бакхиа. В ту пору Даман был португальской колонией. Надзор ослаблен. Бакхиа и Дон Корлеоне занялись контрабандой из Дубая и Адена через Даман, через плохо охраняемую границу, в Индию. Хороший бизнес. Дон Корлеоне поднимался по социальной лестнице. Подружился с главами других криминальных семейств. В. Мудалиар, К. Лала и так далее. Потом сблизился с политиками, в том числе с неким Санджаем Ганди, сыном Индиры. Таковы факты. К семидесятым он сделался большой шишкой, царем горы. Ему на хвост сел молодой офицер полиции, который не желал брать взятки. Честный парень. Честный в этой профессии – недостаток. Некий инспектор Мастан. Дон Корлеоне устроил ему перевод в никуда, и когда офицер сидел в самолете, Дон Корлеоне поднялся на борт пожелать счастливого пути. Благополучно приземлиться, Мастан. Удачи на новом месте. Чмок-чмок. В таком духе. Так он был самоуверен в ту пору.

Он жил хорошо, но и трезвенно. Лучшие костюмы, лучшие галстуки, лучшие сигареты – “Стейт экспресс 555” – и “мерседес-бенц”. Большой дом на Уорден-роуд, дворец, но занимал он только одну комнату на террасе верхнего этажа. Пять метров на три. Не более того. Внизу приходили-уходили кинозвезды, он вложил немало денег в съемки, понимаешь. По меньшей мере три фильма по его собственной жизни, в главных ролях знаменитости. И женился на старлетке. Ее имя по-английски было бы Голди. А потом в середине семидесятых он пал. Ганди оказался неверным другом, и Дон Корлеоне отправился на полтора года в тюрьму. Это из него начинку вышибло. Бросил контрабанду раз и навсегда. Сначала сделался религиозным, как те пилигримы, что провозили запрещенный товар и снабдили его первыми деньгами. Потом сунулся в политику. В середине девяностых, когда из всех семейств на самый верх поднялась “З-компания” Замзамы Аланкара и в Бомбее впервые произошел теракт, многие думали, что он тут замешан, но для таких дел он был слишком трусоват. Невиновен, невиновен, невиновен. Следующий год – инфаркт и смерть. Ужасная история.

– Это была естественная смерть? – уточнил я. – У него же, наверное, были враги?

– К тому времени его уже не стоило убивать, – ответил Нерон Голден.

– Эту историю вы и хотели мне рассказать? – произнес я наконец. – Могу я спросить почему?

– Нет, – сказал он.

Он словно умышленно меня дразнил. Отчасти явно хотел дать мне понять, в каком мире он вырос, но признавал ли он соучастие в этом мире или же объяснял, почему в итоге отверг его и отряс его прах? Или и то, и другое? Он был в этом замешан, а потом решился уйти из этого мира, пришлось уехать далеко, так далеко, чтобы никто не мог его настичь. Из того, что он говорил, однозначный вывод сделать было трудно. И поскольку я почувствовал большое облегчение, поняв, что мне не будет предъявлена папка из моих страшных снов, где хранятся доказательства связи с его супругой, я легко принял историю Дона Корлеоне в том виде, в каком мне ее пожелали сообщить, выпил еще рюмку водки и удалился. Старик, ударившийся в воспоминания о былом – не он первый, не он и последний. Он начинал забывать настоящее, мелочи – куда положил ключи, с кем хотел встретиться, дни рождения, – однако у него имелись помощники, напоминавшие ему почти обо всем, а память о прошлом, казалось, даже укреплялась. Я подозревал и надеялся, что будут новые ночные беседы вроде только что завершившейся. Я хотел заполучить все его истории, нуждался в них, чтобы в итоге создать из него свой персонаж.

Известие о надвигающемся отцовстве тоже вроде бы ободрило Нерона, оно подтверждало – будто он нуждался в таком подтверждении – его неукротимую мужскую силу. И в бизнесе его сила, по крайней мере в ту пору, тоже не убывала, что доказывали всем нам масштабные работы, начавшиеся в Западной части Манхэттена. Проект перестройки “Гудзон ярдз” осуществляли совместно “Рилейтед компаниз ЛП” и “Голдман Сакс” в сотрудничестве с “Оксфорд пропертиз груп Инк”. В основание проекта лег строительный заем на 475 миллионов долларов, который совместное предприятие “Рилейтед/Оксфорд” получило из “разных источников”. Я практически на сто процентов уверен, что Нерон Голден под прикрытием той или иной компании стал одним из кредиторов наряду с большими игроками, “Старвуд кэпитал груп” Барри Стернлихта и торгующей предметами роскоши “Коуч”. Первоначальный взнос в освоение этих 26 акров земли он внес за много лет до того, внутри инвестиционной программы EB-5, которая позволяла иммигрантам получать грин-карту и со временем гражданство в обмен на капиталовложения. Тут-то я понял наконец, каким образом Нерон с сыновьями сумели почти мгновенно перебраться в Америку и явились сюда с полным правом работать и проживать. Впоследствии, в год беременности Василисы, Голден сделал очередной взнос в виде завершающего займа – это сходно со второй закладной, но обеспечивается акциями компании, которая владеет собственностью, а не самой недвижимостью. Так что теоретически, если бы владелец собственности перестал платить проценты по займу, Нерон мог бы за несколько недель вступить во владение акциями и, получив контрольный пакет, распоряжаться всей собственностью. Насколько мне известно, этого не случилось. Но, с заемными средствами или собственными, суперинвестор или должник на миллиард, он играл по самым высоким ставкам в самой крупной игре с недвижимостью в нашем большом городе.

Юридическое лицо, выдавшее завершающий заем, именовалось “ГОВВ холдинг”. После гибели императора Нерона (68 н. э.), завершившей правление римской династии Юлиев-Клавдиев, за 69 год сменилось четыре императора: преемника Нерона Гальбу сверг Отон, его убрал Вителлий, но тоже не удержался на троне, и его уничтожил тот, кто стал основателем новой династии Флавиев – Веспасиан. Гальба-Отон-Вителлий-Веспасиан: ГОВВ.

Год спустя Василиса родила сына, и Нерон назвал его Веспасианом, словно угадав, что это дитя иной крови и со временем создаст собственную династию.

Я, разумеется, промолчал.

Как раз в пору беременности его жены, когда он ожидал появления маленького императора Веспасиана, Нерон Голден сделался вдруг одержим пенисом Наполеона Бонапарта. Это само по себе в достаточной степени указывало на ухудшение интеллектуального состояния и могло бы послужить нам предостерегающим сигналом, но семья отнеслась к его затее снисходительно, пусть себе старикан забавляется. Когда он не был занят делами, жизнью, зарождавшейся в Василисином чреве, или трудностями, сопряженными с ролью отца уже взрослых сыновей, Нерон отправлялся в погоню за членом французского императора. О котором сообщается следующее: после смерти Бонапарта на Святой Елене было проведено вскрытие, и ряд органов, включая невыразительный фаллос, были устранены по причинам, кои теперь нам неведомы. Крошка-Наполеон попал в итоге в руки (надо бы как-то это перефразировать) итальянского священника, а затем был продан, некоторое время принадлежал лондонскому книготорговцу, перебрался через Атлантику, сначала пребывал в Филадельфии, потом в Нью-Йорке, где его в 1927 году выставили в Музее французского искусства: одна газета сравнивала его со “съежившимся угрем”, а такой авторитет, как журнал “Тайм”, назвал “подвергшимся дурному обращению обрывком кожаного шнурка”. В 1977 году его приобрел на аукционе известный уролог Джон Латтимер, желая повысить авторитет своей профессии. После его смерти пенис перешел к дочери Латтимера наряду с прочими курьезами, в том числе с подштанниками Германа Геринга и окровавленным воротником, который находился на шее у президента Линкольна, когда тот погиб в театре Форда. Все эти реликвии хранились теперь в Инглвуде, штат Нью-Джерси: орган Наполеона, завернутый в ткань, покоился в маленькой шкатулке с монограммой N на крышке, внутри сундука, в кладовке, и это раззадоривало Нерона, который мечтал, чтобы пенис получил подобающие ему императорские почести.

– Вот как должно быть, – говорил он мне, – я куплю его, мы вернем его народу Франции, и вы снимете об этом документальный фильм, ты и твоя девушка. Я самолично отвезу контейнер в Париж, войду с ним в Дом Инвалидов и приближусь к саркофагу Бонапарта, где меня будут ждать высшие чиновники Республики, может быть, даже сам президент, и я попрошу разрешения возложить контейнер на крышку саркофага, чтобы Наполеон воссоединился наконец со своим утраченным мужским достоинством. Я произнесу небольшую речь, что делаю это, ибо я американец, как бы в ответ на дар Франции Америке – Статую Свободы.

Он не шутил. Он каким-то образом выяснил номер телефона того дома в Инглвуде и названивал дочери Латтимера, а та сразу же клала трубку. Затем он поручил это двум драконшам, мисс Суматохе и миссис Сумятице, и они усердствовали, пока на том конце линии им не пригрозили иском о преследовании. Тогда Нерон задумал сам поехать в Нью-Джерси с чековой книжкой, чтобы заплатить и заключить сделку. Вся способность Василисы убеждать понадобилась, чтобы его отговорить.

– Владелица не хочет продавать, дорогой, – говорила она. – Если ты явишься к ней, она будет в своем праве вызвать копов.

– Деньги многое могут, – ворчал он. – Можно купить дом, в котором человек прожил всю жизнь, стоит лишь предложить верную цену поутру – и к обеду он съедет. Можно купить правительство, если денег хватит. А я не смогу купить письку в полтора дюйма длиной?

– Оставь это, – повторяла жена. – У нас сейчас другие заботы.

В тот год мы все старались отвлечь Нерона от любимой темы. Несомненно, чувства Нерона к сыну, которого его вынудили породить, были противоречивыми, и также несомненно, что я, подлинный автор побочной сюжетной линии, ощущал самые противоречивые чувства, оказавшись, так сказать, теневым творцом этой новой жизни. О чувствах Василисы ничего сказать не могу. Порой она становилась загадочнее сфинкса. Что же касается реакции уже существовавших сыновей Голдена, про нее следует поговорить подробнее. В тот год, к примеру, Апу Голден принялся разбивать вещи, создавая все более политизированное искусство, он выставлял эти сломанные объекты, в которых отражался слом общества и гнев народа, спровоцированный сломом общества.

– Человеческие жизни рушатся, – говорил он. – И люди готовы крушить все, потому что почему бы, черт побери, и нет.

Куда бы я в тот год ни пошел, я налетал на того болтуна из парка. Во второй триместр Василисиной беременности он вторгся на съемочную площадку на Двадцать третьей улице перед театром Школы визуальных искусств, где Сучитра и я записывали вживую интервью с Вернером Херцогом для моей серии классических моментов в кино. Только я провозгласил “Агирре, гнев Божий” – старый бродяга прошел у нас с Херцогом за спиной, в точности, в точности похожий на великого безумца с широко раскрытыми глазами, на самого Клауса Кински в фильме “Агирре, гнев Божий”, он бормотал о набирающем скорость зле, о растущей горе зла прямо тут, в центре города, а всем наплевать. Разве хоть один человек в Америке об этом думает? Дети отстреливают отцам пенисы прямо в спальне – кто-нибудь это замечает? Это похоже на глобальное потепление, адский огонь растапливает огромные ледяные пласты зла, и уровень зла вздымается по всему миру, никакими шлюзами не сдержать потом. Бам! Бам! – орал он, возвращаясь к первоначальной теме. Монстры-игрушки идут за вами, десептиконы и терминаторы, остерегайтесь игрушек, которыми забавляются ваши дети, остерегайтесь на площадях, и в торговых центрах, и во дворцах, остерегайтесь на пляжах, и в церквах, и в школах, они уже двинулись в поход – бам! бам! – и они умеют убивать.

– Потрясный чел, – с искренним восхищением промолвил Херцог. – Надо вставить его в фильм, давай я возьму у него интервью.