Таков был план, когда я пускался во взрослую жизнь – пример моих родителей словно флаг, под которым я отчалил, – приложить все силы к тому, чтобы стать (публично произношу слово, которое прежде только шептал самому себе) выдающимся. Кем же еще имеет смысл быть? Отвергая пустяковых, размеренных, односложных, принадлежащих толпе Рене, я обратился к эрудированной, исключительной личности, поднялся на борт воображаемого “Арго” и отправился на поиски золотого руна, понятия не имея, где лежит моя собственная Колхида (разве что ей следовало быть поблизости от кинотеатров) и как плыть в нужном направлении (разве что вместо руля мои руки сжимали камеру). Потом я обнаружил, что любим прекрасной женщиной и стою на пороге жизни в фильме, который стал самым моим заветным желанием. И в этом благополучнейшем состоянии я своими руками едва не уничтожил все, чем обладал.

Репортер на фронте каждый день сталкивается с дилеммой: принимать участие в боях или не принимать? Особенно трудный выбор, если одна из противоборствующих сторон – твой народ, если твои близкие вовлечены, а тем самым и ты. Но порой перед твоими глазами разыгрывается вовсе не твоя битва, и это даже не война, скорее борьба за приз, и ты случайно занял место у самого ринга. И вдруг один из бойцов раскрывает тебе объятия, зовет присоединиться к треугольнику. Иди к нам. В этот момент здравомыслящий или хотя бы осмотрительный человек включит обратную скорость и поспешит убраться оттуда.

Я поступил иначе. Понимаю, в сколь дурном свете это выставляет меня – а еще хуже будет отчет о том, как именно я присоединился к этой войне. Ибо я не только предал гостеприимца в его собственном доме и женщину, которую я любил и которая любила меня, – я и себя предал. Тогда-то и стало мне ясно: вопросы – те, что Нерон Голден советовал мне обдумать, прежде чем судить о нем – относятся и ко мне самому. Может ли человек быть хорошим, если он в то же время плохой? Может ли добро сосуществовать со злом, и если так, много ли смысла осталось в этих словах, после того как их принудили к столь неуютному для обоих и, вероятно, непримиримому сосуществованию? Допускаю, говорил я себе, что когда добро и зло разлучают, оба они становятся равно деструктивными: святой столь же чудовищен и опасен, как законченный негодяй. Однако если соединить правоту и неправду в точных пропорциях, как виски и сладкий вермут, получим классический манхэттенский коктейль, животное, именуемое человеком (да, и капелька горечи, и натереть корку апельсина, можете и эти ингредиенты использовать в аллегории, и кубики льда в бокале тоже). Но я толком не понимал, как истолковать эту философию инь и ян. Может быть, союз противоположностей, составляющий человеческую природу, – это лишь оправдание, придуманное людьми для своих несовершенств. Может быть, это лишь красивая отговорка, а на самом деле злые дела затмевают добро. Не все ли нам равно, к примеру, что Гитлер любил собак.

Началось это так: Василиса попросила меня, как уже не раз бывало с тех пор, как я переселился в Золотой дом, пройтись вместе с ней по магазинам высокой моды на Мэдисон-авеню, я так доверяю твоему вкусу, дорогой, а Нерону одно только важно, лишь бы секси, чем больше выставлено напоказ, тем лучше, но это же неправильно, мы-то знаем, иногда скрытое более соблазнительно, чем открытое. По правде говоря, для меня ходить по модным магазинам – вовсе не самое любимое занятие: себе одежду я покупал, и то изредка, в интернете, тратя время по минимуму. Когда меня заводили в бутик, мое внимание вскоре рассеивалось. Сучитра не была безусловной противницей моды – многие ее друзья трудились в этой отрасли, их подарки она умела носить с шиком и с благодарностью, – но уж точно зависать в магазинах не собиралась, и эта черта, среди многих прочих, добавляла ей привлекательности в моих глазах. Но для Василисы обитель изысканных платьев была ее подмостками и сценой, а на мою долю выпало стать ее зрителем, аплодировать каждому выходу – она двигалась, выгнув спину, глядя через плечо в зеркало, потом на меня, человеческое зеркало, потом снова на себя, а группка продавщиц хлопала в ладоши и ворковала. И действительно, Василиса выглядела великолепно в любом наряде, она принадлежала к тем двум-трем сотням американских женщин, для кого эту одежду и шили; словно змея, она могла натянуть на себя и скинуть множество разных кож, скользила от одной к другой, маленький раздвоенный язычок облизывал края губ, она приспосабливалась к очередному образу, наслаждалась обожанием, украшалась, как это делают змеи перед тем, как убить.

В тот день ее красота обрела чрезмерный блеск, слепящее сияние, словно Василиса, которой вовсе не требовалось прилагать дополнительных усилий, вдруг перестаралась. Продавцы множества бутиков, все эти фендивини, гуччисти, прадалинги, отреагировали и сделались еще более льстивыми, чем того требует профессия. Она принимала это как должное, как самое малое, что ей причитается. Искупавшись во всеобщем обожании, она впорхнула в ресторан на седьмом этаже “Бергдорф Гудмен”, называя по именам его служащих, не замечая, но в то же время привлекая к себе восхищенное внимание дорогостоящих стройных дам любых возрастов, заняла место за “своим столиком” у окна, уперлась локтями в стол, сомкнула пальцы под подбородком, посмотрела мне прямо в глаза и задала вопрос-катастрофу:

– Рене, могу ли я довериться тебе? По-настоящему, на все сто процентов довериться? Потому что я должна кому-то довериться и мне кажется, это можешь быть только ты.

В старых латинских грамматиках такие вопросы относятся к категории nonne, они подразумевают утвердительный ответ, Василиса Голден только такие вопросы и задавала, с заведомым ответом “да”: ты пойдешь со мной по магазинам, я хорошо выгляжу, можешь застегнуть молнию у меня на спине, дом очень красив, правда же, хочешь сыграть в шахматы, ты меня любишь. На это нельзя было ответить “нет”, так что я сказал “да”, но, признаюсь, метафорически скрестил пальцы за спиной. Экой я был юной крысой! Но ничего. Все писатели – воры, а в те дни я усердно трудился.

– Разумеется, – сказал я. – О чем речь.

Она открыла записную книжку, извлекла оттуда сложенное письмо и передала мне через стол.

– Шш, – сказала она.

Два бумажных листка из диагностической лаборатории Верхнего Вест-Сайда, результаты различных анализов, взятых у Василисы и Нерона Голдена. Свою страничку она тут же забрала.

– Это неважно, – сказала она. – Со мной все на сто процентов в порядке.

Я взглянул на тот документ, что оставался у меня в руках. Я не специалист по таким бумажонкам; Василиса, должно быть, увидела растерянность на моем лице и подалась ближе через стол.

– Это семинограмма, – прошипела она. – Исследование семени.

Ох! Я присмотрелся к многочисленным цифрам и комментариям. Слова без смысла. Подвижность. Олигозооспермия. ХОРОШАЯ витальность.

– Что это значит? – пробормотал я.

Она преувеличенно вздохнула: от мужчин нет никакого прока, даже когда обсуждается вопрос столь важный для их мужской сути. Она заговорила очень тихо, усиленно артикулируя каждое слово, чтобы я сообразил наконец:

– Это значит, что он слишком стар, чтобы стать отцом. С гарантией девяносто восемь процентов.

Теперь я понял, в каком она живет напряжении, отчего так перегревается. Она сделала самую высокую ставку, и Нерон проиграл, сдался – а тут такое.

– Словно он это нарочно, – все тем же невероятно тихим голосом продолжала она. – Только я знаю, что он-то ничего не знает. Он считает себя тигром, машиной, думает, способен зачать ребенка, даже если пристально поглядит на женщину. Это будет для него тяжелый удар.

– Что же ты собираешься делать? – спросил я.

– Ешь свой “Цезарь”, – сказала она. – После обеда поговорим.

В парке уже выпал снег, бездомный оратор что-то вещал, пока мы шли в сторону карусели. Осколок старых времен, этот тип: белый мужчина, кустистая седая борода, шерстяная шляпа надвинута на глаза, джинсовый комбинезон, перчатки без пальцев, круглые очки без оправы, как у Джона Леннона, он выглядел так, словно играл на стиральной доске в шумовом оркестре с Юга. Но в голосе ни малейшего следа южного акцента, и свои мысли он выражал с помощью весьма изобильного лексикона. Частная жизнь мужчин и женщин в Америке, известил он нас, уничтожается публичной активностью оружия, которое сделалось разумным и покушается, ни более ни менее, сократить и в конечном счете поработить род человеческий. Триста миллионов живых пушек обитает в Америке, число, равное числу человеческих ее обитателей, они отвоевывают себе Lebensraum, уничтожая довольно заметные уже количества людей. Оружие ожило! Оно обладает собственным разумом! Оно будет делать то, что от природы предназначено делать, то есть, иначе говоря, таким образом – стрелять. Эти живые пушки подстраивают так, что джентльмены отстреливают себе стручок, позируя обнаженными для селфи – бах! – и поощряют отцов случайно убивать собственных детей на стопроцентно безопасной дистанции – случайно? Лично он в такое не верит! – бах! – и они соблазняют маленьких детей выстрелить матери в голову, когда мать ведет семейный автомобиль – бам! – и он еще не дошел до массовых боен, да, трах-тах-тах! Кампус университета – трах-тах-тах! Торговый центр – трах-тах-тах! Чертова Флорида – трах-тах-тах!

Он даже еще не затронул полицейское оружие, которое оживает и побуждает копов отнимать жизнь у черных, и пушки обезумевших ветеранов, которые побуждают обезумевших ветеранов хладнокровно расстреливать полицейских. Нет! К этому он еще даже не приступался. В тот день в зимнем парке он убеждал нас, что началось вторжение машин-убийц. Бездушное оружие обрело душу, как игрушки, оживающие в фильме ужасов: представьте себе, ваш плюшевый мишка научился думать – что у него за мысли? Он вам глотку перерезать хочет, вот что. Какая уж тут маленькая частная жизнь, когда пошло такое дерьмо? Я опустил пару долларов в банку у его ног, и мы двинулись дальше. Некогда нам было обсуждать Вторую поправку.

– Я скажу тебе, что я сделаю, – заявила Василиса. – Я уберегу Нерона от этой информации, и ты мне в этом поможешь. Сядем тут. Мы кое-что подправим в анализах.

Мы устроились за столиком возле карусели. Сама карусель у нас за спиной уже была закрыта на зиму. Василиса достала ручку и методично принялась менять написанные от руки цифры.

– Подвижность I, римскими цифрами, – приговаривала она. – Это плохо. Это означает нулевую подвижность, а без подвижности нет и движения вперед, ты меня понимаешь. Но если я поставлю рядом с I V, получится подвижность IV, это идеально, пять с плюсом. И тут еще, концентрация сперматозоидов 5 миллионов на миллилитр, очень низкая, но я поставлю перед 5 маленькую единицу, и выйдет 15 миллионов, это норма по стандартам Всемирной организации здравоохранения, я проверяла. И так далее. Тут, тут и тут. Совершенство, совершенство, совершенство. Ты понял? Теперь он в порядке. Безусловно способен стать отцом.

Она даже в ладоши захлопала. По ее лицу расплылась счастливая улыбка такой мощности, что могла бы почти убедить того человека, на которого обрушилась (то есть меня), что фикция равна факту, что, сфальсифицировав диагноз, мы каким-то образом меняем его и в реальном мире. Почти, но не совсем.

– Это спасет его самолюбие, – сказал я, – но ребенка же аист не принесет, а?

– Разумеется, нет, – сказала она.

– И что тогда: будешь какое-то время притворяться, будто делаешь попытки, а потом уговоришь его усыновить?

– Усыновление полностью исключено.

– Тогда я не понимаю.

– Я найду донора.

– Донора спермы?

– Да.

– Но как уговорить его, если он не знает, что его собственная сперма не годится?

– Он никогда не такое не пойдет.

– Ты обратишься к донору, не предупредив его? Разве это возможно? Какие-то документы ведь придется подписывать. Разве не требуется его согласие?

– Он никогда не даст согласия.

– И как же?

Она потянулась через стол, взяла меня за руку.

– Мой дорогой Рене, – сказала она. – Тут-то и сыграешь ты свою роль.

– Я не хочу ребенка от анонима, – сказала она. – Не хочу беременеть от шприца. Я хочу сделать все по-настоящему с кем-то, кому я доверяю, кто для меня как родной, с симпатичным красивым парнем, который может запросто, пусть тебя не смущает, что я так говорю, меня завести. Пожалуйста, прими это как комплимент. Я хочу сделать это с тобой.

– Василиса! – взмолился я. – Это ужасная идея! Не только обмануть Нерона – еще и с Сучитрой сыграть грязную штуку.

– Не обмануть, – возразила она. – И никакой грязи, за исключением того, что наши личные предпочтения подскажут. И в твои любовные дела я не вмешиваюсь. Это всего лишь моя личная просьба, ты сделаешь это для меня приватно.

– Нерон, Рене, – мечтательно пробормотала она. – У вас почти одинаковые имена, те же слоги, почти те же, только переставлены. Сам видишь, это судьба.

Начал слабо присыпать снег. Легко ложился, ложился легко. Василиса подняла меховой воротник и, не сказав больше ни слова, глубоко засунула руки в карманы и целенаправленно зашагала на запад. Окутанный белизной ошеломленный рассказчик пережил то, что позднее опишет как внетелесный опыт. Ему показалось, будто он слышит призрачную музыку, словно остановленная карусель заиграла вдруг тему Лары из “Живаго”. Ему чудилось, что он висит у самого себя над правым плечом, следя за собой, пока брел беспомощно следом за Василисой через парк и вниз к Коламбус-серкл, его тело в тот момент отказалось от всякой инициативы и принадлежало ей, пусть распоряжается. Словно гаитянский бокор, словно ему за ланчем в “Бергдорф Гудмен” скормили так называемый огурец зомби, и мысли у него помрачились, и он сделался навеки ее рабом. (Я знаю, что уходя в третье лицо и ссылаясь на ошибку воли, я пытаюсь добиться для себя изъятия из-под морального приговора. Я также понимаю, что ссылка на беспомощность – не лучшая из адвокатских уловок. Но хоть это я могу сказать в свою пользу: я понимаю, что творю.)

Его – то есть моя – фантазия с Джули Кристи в роли Лары померкла, и он – я – стали думать вместо этого о фильме Полански “Нож в воде”. Пара приглашает себе в лодку попутчика. В итоге у женщины случился с этим чужаком секс. Очевидно я видел себя – со стыдом – попутчиком, третьим углом в треугольнике. Может быть, у киношной пары был неудачный брак. Женщина явно привязалась к попутчику и не возражала против секса. Попутчик был чистым листом, на котором супруги писали собственную историю. Таков был и я, следовавший по пятам за Василисой, чтобы она могла написать историю своего будущего в том стиле, в каком, она твердо решила, будущее должно быть записано. Мы на Западной Шестидесятой улице, Василиса только что вошла в двери пятизвездочного отеля. Я вошел с ней в лифт, и мы поднялись на пятьдесят третий этаж. У нее уже был ключ от номера. Все было спланировано, и я, охваченный странной истомой, не нашел в себе воли воспротивиться тому, что должно было произойти.

– Заходи быстро, – велела она.

Есть фраза, которую я всегда приписывал Франсуа Трюффо, но теперь, когда поискал, не нашел доказательств, что это сказал именно он. Так что апокриф: “Искусство кино, – якобы сказал Трюффо, – заключается в том, чтобы направлять камеру на красивую женщину”. Когда я таращился на Василису Голден – силуэт на фоне окна, за которым зимние воды Гудзона, – она показалась мне одной из богинь экрана, сбежавшей из какого-то любимого мной фильма, сошедшей с экрана в кинозал, как Джефф Дэниелс в “Пурпурной розе Каира”. Мне представилась Орнелла Мути, очаровывающая Свана в фильме Шлёндорфа по роману Пруста; Фэй Данауэй в роли Бонни Паркер, чувственный изгиб ее рта, покоряющий Уоррена Битти – Клайда Барроу; Моника Витти у Антониони, вжимающаяся эротично в угол, бормоча No lo so; Эммануэль Беар в “Очаровательной проказнице”, облаченная только в свою красоту. Я думал о героинях Годара, Сиберг в “На последнем дыхании”, Карине в “Безумном Пьеро”, Бардо в “Презрении”, а потом попытался одернуть себя, напомнив о мощной феминистической критике фильмографии новой волны, о теории “мужского взгляда” Лоры Малви, которая утверждала, что публику вынуждают смотреть с точки зрения гетеросексуального мужчины, женщины низводятся до статуса объекта и т. д. И Мейлер заговорил у меня в голове, еще один пленник секса, но я почти сразу его изгнал. Что касается моей постоянной оглядки на себя: да, мне известен тот факт, что слишком большая часть моей жизни происходит у меня в голове, я слишком глубоко погружен в фильмы, книги, искусство, и потому движения собственного сердца, измены реальной моей природы порой мне самому неясны. В событиях, которые мне предстоит описать, я вынужден был лицом к лицу столкнуться с тем, кто я на самом деле, а потом положиться на женское милосердие, видящее меня насквозь. Итак, она стояла передо мной: моя черная королева, моя немезида, будущая мать моего ребенка.

Поначалу ее манера была небрежной, почти грубой.

– Выпить хочешь? Это поможет? Не веди себя как школьник, Рене. Мы оба взрослые люди. Налей себе. И мне тоже. Водку. Со льдом. В ведре полно льда. Так! Выпьем за успех нашего предприятия, на свой лад – великого. Мы создаем новую жизнь. Разве не для этого мы приходим в мир? Вид стремится продолжить себя. Давай с этим разберемся.

И после водки, не одной, двух рюмок:

– Сегодня мы просто сломали лед. Сегодня неподходящий день для того, чтобы делать ребенка. С сегодняшнего дня я буду извещать тебя, когда у меня овуляция, и ты предоставишь себя в мое распоряжение. Я всегда точно знаю, когда это происходит, у меня по расписанию, как поезда в Италии при Муссолини. Этот номер забронирован постоянно. Вот твой ключ. Я буду ждать тебя здесь, по три раза в каждый цикл. В остальное время наши отношения остаются прежними. Разумеется, ты согласен.

Таким тоном она обращалась к домашней прислуге, и он едва не пробудил меня от грез.

– Нет, милый, не обижайся, – заворковала она совсем иным голосом, низким, манящим. – Мы с тобой здесь вместе, это означает, что все важные решения мы уже приняли. Теперь настало время для удовольствия, ты получишь много удовольствия, это я тебе обещаю.

– Да, – ответил я, но, видимо, в мой голос прокралась нота сомнения: тут-то Василиса включила сексуальное обаяние.

– Дорогой, ну конечно же, да, и я тоже, ты только посмотри на себя, такой красивый мальчик. Пойдем скорее в спальню, я не могу больше ждать.

Какой искусный игрок! Как быстро она оправилась, когда ей вдруг сдали плохие карты! Ведь это наверняка было для нее ужасным ударом, этот результат спермограммы, разрушивший ее планы на будущее, и хотя кризис обрушился внезапно, она сразу же, инстинктивно, приняла меры, чтобы утаить информацию от супруга. А потом, без колебаний, сделала рискованную ставку на меня, положившись на свое суждение о моем характере и на собственную привлекательность (она разглядела во мне серьезность, которая гарантировала, что я не разболтаю ее тайну, и слабость, которая гарантировала, что я не устою перед ее весьма могущественными чарами). И все это – понимая, что, если ее интрига провалится и супруг выяснит правду, ей не удержать свое положение в семье, и сама ее жизнь, возможно, будет в опасности. Да и моя тоже: она вовлекла меня в заговор, вовсе не заботясь о моей безопасности, о моем будущем. Но я не мог ее в этом винить, ибо находил ее неотразимой, не мог отвергнуть предложение воспользоваться ее телом и добровольно вошел в расставленную мне ловушку. Теперь я попался: соучастник заговора, столь же нравственно павший, как и она, и у меня уже не оставалось иного выхода, кроме как пойти до конца и сохранить ее тайну, ставшую также и моей тайной. Я рисковал теперь так же, как и она.

Она притянула меня к себе на постель.

– От удовольствия рождаются красивые дети, – сказала она, – но удовольствие и само по себе приятно.