После великого похода Пети Голдена мы вынуждены были признать в гипнотерапевте Мюррее Летте чудотворца – вопреки его прическе, акценту, обуви – и усвоили урок эмпатии: истина часто залегает намного глубже поверхности, и человек может оказаться чем-то существенно бóльшим, чем его легко пародируемые свойства. Петя походил теперь на человека, освобожденного от приговора за преступление, которого никогда не совершал и за которое отбывал пожизненный срок. Его лицо светилось сумрачной радостью, отражавшей разом и несправедливость перенесенного страдания, и постепенно осознаваемое, сквозь отступающее неверие, избавление. Вступая в новую жизнь, Петя опирался на Летта, единственного, кто мог вывести его в мир, чья доступность все еще казалась недостижимым сокровищем, в тот самый мир, где мы, все прочие, жили небрежно, порой бездумно, вовсе не замечая ежедневного карнавала чудес, а Петя все это прижимал ныне к сердцу, словно дары. Он выходил вместе с Мюрреем Леттом покупать продукты в “Д’Агостино”, “Гристедис” и “Хоул фудз”; он сиживал вместе с Мюрреем Леттом на открытых террасах кафе Юнион-сквер и парка Бэттери; он отправился с Мюрреем Леттом на первый в своей жизни рок-концерт под открытым небом, на Джонс-Бич, где играли Soundgarden и его любимые Nails, он побывал с Мюрреем Леттом на cтадионе “Янкиз” и скандировал “Спасибо, Дерек”, отсчитывая последние мгновения Дерека Джетера в “Бронксе”. И вместе с Мюрреем Леттом он выбрал себе квартиру, меблированные и готовые к въезду жильца апартаменты в аренду на год – “а дальше посмотрим, сказал он доверительно, возможно, тогда уже наступит время покупать” – на четвертом этаже шестиэтажного здания в духе Мондриана, из стекла и стали, на восточной стороне Салливан-стрит.

Только тут выяснилось, и я почувствовал себя дураком – как можно было раньше этого не знать, – что Петя зарабатывал все это время огромные суммы как создатель и единственный владелец множества чрезвычайно успешных игр, которые весь мир уже освоил на смартфонах и на компьютерах.

Для меня это стало сенсацией. Мы все знали, что он постоянно играл, порой по четырнадцать-пятнадцать часов в день, но мы и не подозревали, что он не просто растрачивает часы тревоги, занимаясь тем, в чем его странный, блистательный ум мог лучше всего себя проявить. Как же мы не догадались, что он самостоятельно освоил коды, быстро и глубоко проник во все тайны, и не только бесконечно гонял игры по монитору, но и сам их писал? Как мы были слепы вопреки очевидности и не заметили момент, когда в Пете раскрылся подлинный гений XXI века и он далеко обогнал нас всех, застрявших во втором тысячелетии! Это само по себе показывает, что мы подвели его, ежедневно предоставляя подолгу развлекать самого себя, жить взаперти, мариноваться в своей комнате, словно он был для нас вариацией на старую готическую тему, сумасшедшей на чердаке, нашей личной Бертой Антуанеттой Мейсон, первой миссис Рочестер, которая Джейн Эйр показалась похожей на вампира! И все это время! Все это время! Скрытный и экономный, Петя ничего не менял в своей жизни, себе ничего не покупал, карабкался на Эвересты этой тайной вселенной и, правду говоря, обставил всех нас. Вот и еще урок: нельзя недооценивать другого человека. Что для тебя потолок, другому – лишь пол под ногами.

У них у всех имелись секреты, у каждого из Голденов. За исключением разве Апу, открытой книги.

То был год безобразного скандала “Геймергейт”: мир игроков разделился, мужчины против женщин, “геймерская идентичность” против разнообразия, и лишь такие недавно посвященные неандертальцы, как я, ухитрялись не замечать всю эту шумиху. Каким-то образом, как именно, этого я не понимал, Петя сумел оставаться в стороне, хотя, когда он наконец согласился поговорить со мной, он высказал весьма однозначные мнения насчет того, как мужское сообщество игроков реагирует на критику женщин, спесивиц, всех этих критиков в СМИ и независимых разработчиц игр, как обнародуют номера их телефонов и адреса, как эти женщины подвергаются еще худшим гонениям, в том числе сыплются угрозы убийства, из-за чего некоторые женщины вынуждены бежать из дома.

– Проблема не в технологиях, – пояснял он, – и технического решения тут нет. Проблема человеческая, человеческой природы в целом и мужской природы в частности, и той вседозволенности, которую обеспечивает людям анонимность: тут-то и выпускают на волю худшую сторону своей природы. Я-то просто сочиняю развлекалки для детей, я нейтральная страна, Швейцария. Никто меня не трогает. Приезжают погостить и покататься на моих склонах.

Высокофункциональный аутизм способствовал превращению Пети в чудо среди создателей игр, и я попытался подсчитать, какое же он получает вознаграждение. Лучшие “командные приложения” (позволяющие соединиться с друзьями, чтобы играть вместе) приносили по 11–12 миллионов долларов в месяц. Старушка “Кэнди краш сага”, про которую даже я слыхал, все еще приносила пять с половиной миллионов. Стратегии, которые главным образом зарабатывали на продажах приложений и менее десяти процентов дохода получали от рекламы, и то давали по два, два с половиной миллиона. Ежемесячно. Я зачитал Пете вслух список из пятидесяти топовых игр для iOS и Android.

– Твои среди них есть? – спросил я.

Широченная улыбка расплылась по его лицу.

– Я же не умею лгать, – сказал он, тыча пальцем в первый номер списка. – Я сделал это моим маленьким топориком.

Итак, более ста миллионов долларов только за эту игру.

– Знаешь что? – сказал я. – С этой минуты я перестаю беспокоиться о тебе.

Существуют исследования, доказывающие, что аутизм возможно “перерасти”, что некоторые везучие пациенты способны перейти в группу ОИ, то есть “оптимального исхода”, и перестанут проявлять какие-либо симптомы аутистического спектра, причем высокий уровень интеллекта повышает вероятность такого исхода. Разумеется, результаты исследования оспаривались, но многие семьи приводили домашние доказательства в его пользу. Случай Пети иной. Он не вошел в группу ОИ да и не стремился к этому. Его достижения были тесно связаны с его высокофункциональным аутизмом. Зато после этого прорыва, похода вокруг Манхэттена, он все лучше справлялся с симптомами, реже впадал в депрессию, его не затягивало в очередной кризис, и уже не так тревожила идея жить отдельно. Он обрел в Мюррее Летте надежного друга, отец ежедневно заглядывал к нему в гости, Петя продолжал принимать лекарства, как предписано, и был… высокофункционален. Что же касается только что обретенной свободы от страха перед внешним миром, тут не угадаешь, надолго ли он избавился и как далеко будет отрываться от “базы”. Но в целом он обрел прекрасную форму, такой он много лет уже не знал. Появилась перспектива не бояться за него.

Пил он по-прежнему слишком много. Но как-то (вероятно, потому что это куда более привычная проблема) это нас беспокоило куда меньше, чем должно бы. И на какое-то время все мои тревоги переключились на меня самого. Малыш уже был на подходе, и, по правде говоря, я не мог перенести больше ситуацию, куда себя загнал, так что поспешил выполнить требования Сучитры и выбраться из дома Голденов. И ведь правда, у моих родителей хватало друзей в Саду, так что к моей величайшей радости их друг-дипломат из Мьянмы, которого на этих страницах я, чтобы легче было его выдумывать, переименовал в У Лну Фну, этот вдовец с печальным лицом, с запавшими глазами под стеклами очков, недавно проигравший У Танту в попытке стать вторым генсеком ООН родом из Бирмы, пригласил меня в свой дом.

– Для меня это удовольствие, – сказал он. – Помещение большое, и в одиночестве я чувствую себя мухой, жужжащей внутри колокола. Слушаю эхо самого себя, и этот звук мне не нравится.

Оказалось, что и со временем я угадал: у дипломата в свободной комнате какое-то время проживал арендатор, но как раз в тот момент, когда я додумался спросить, нельзя ли мне занять эту комнату, жилец собрался ее освободить. Этот покидающий сюжет персонаж, летчик по имени Джек Бонни, похвалялся, будто работает “на крупнейшую авиакомпанию из тех, чьего названия вы никогда не слыхали”, на “Геркулес эйр”, которая прежде перевозила грузы, но теперь бралась доставлять и солдат, и других клиентов.

– Недавно, – повествовал он, – мы взяли на борт британского премьер-министра со всеми его охранниками, и я такой: разве ему не полагается борт номер один? А охранники говорят, у нас такого самолета нет. И я перебрасывал наемников в Ирак, это было нечто. А самый серьезный мой груз – из Лондона в Венесуэлу, на двести миллионов долларов венесуэльской валюты, ее печатали в Британии, кто бы подумал, ага. И вот заковыка: в Хитроу грузили эти ящики безо всякой охраны. Я головой покрутил: нет, только обычные служащие аэропорта, ни тебе вооруженного сопровождения, ничего. Прилетаем в Каракас – вау, полномасштабная военная операция. Базуки, танки, устрашающие парни в брониках, стволы торчат во все стороны. А в Лондоне – по нулям. Вот что меня ошарашило.

Когда он съехал, а я удобно обустроился на его месте, У Лну Фну зашел ко мне в комнату и деликатным, заботливым тоном произнес:

– Я был рад, пока он составлял мне компанию, но я также рад, что ты по характеру спокойнее. Мистер Бонни хороший человек, но ему бы последить за своим чересчур болтливым языком. У стен имеются уши, дорогой Рене, у стен имеются уши.

Он беспокоился обо мне, и однажды, смущаясь, испросив на то предварительно разрешения, высказался, как уважал моих родителей и как понимает боль моей утраты. Он сам, напомнил он смиренно, пережил боль утраты. Сучитра была рада, что я обустроился, однако, заметив, что я по-прежнему пребываю в унынии, подступилась ко мне:

– Что-то ты спал с лица с тех пор, как съехал от семейки Аддамс. Уверен, что не вздыхаешь по кусочку сладкого русского пирога?

Тон ее был легок, Но Сучитра явно требовала ответа.

Я сумел ее уболтать: она была доверчива и вскоре уже сама смеялась над своими подозрениями.

– Хорошо, что тебе удалось остаться в любимом Саду, – сказала она. – Представляю себе, как бы у тебя рожа вытянулась, если бы это не вышло.

Но мой сын, мой сын! Невозможно быть вдали от него, невозможно быть и рядом. Василиса Голден, уже сильно беременная, на сносях, выходила в Сад ежедневно, и с ней повязанная платком “бабушка”, якобы ее мать, еще одно клише на службе у мелодрамы, и я думал: мой сын достанется тем, кто даже не говорит толком по-английски. Недостойная мысль, но в безумии обманутого отцовства только недостойные мысли и лезли в голову. Может, выплеснуть всю правду? Или хранить молчание? Что лучше для мальчика? Разумеется, лучше знать, кто его настоящий отец. Но я и сам, признаюсь, побаивался и сильно побаивался Нерона Голдена, это был страх юного, только начинающего художника перед полностью развившимся и достигшим могущества человеком реального мира, пусть даже этот человек понемногу начинал сдавать позиции. Что он сделает? Как отреагирует? Не подвергнется ли угрозе ребенок? А Василиса? А я? Уж я-то безусловно. За всю доброту, оказанную сироте, я отплатил тем, что обрюхатил жену хозяина. Действовал, правда, по ее просьбе, но он таких оправданий не примет, и я страшился его кулаков – самое малое кулаков. Но как всю жизнь хранить молчание? Ответа не было, а вопросы осаждали меня днем и ночью, и негде было искать бомбоубежище.

Я чувствовал себя дураком, хуже дурака, заблудившимся ребенком, виновным в какой-то серьезной шалости и ждущим от взрослых наказания – а поговорить ни с кем не мог. Впервые в жизни я оценил католическое изобретение, исповедь и следующее за ней прощение от Бога. Если бы я сумел в тот момент найти священника – если бы многократно повторенная mea maxima culpa заглушила бы неумолчное вопрошание внутри, – я бы с радостью воспользовался такой лазейкой. Но где его взять! С церковным миром связь давно утрачена. Родители умерли, а новый мой домохозяин, У Лну Фну, безусловно, спокойный и успокоительный и опытный дипломат в придачу, был измучен словоохотливостью прежнего постояльца и уж конечно отшатнулся бы от того радиоактивно эмоционального материала, который я мечтал на кого-нибудь сгрузить. Сучитра, по понятным причинам, исключалась. Я, кстати, понимал, что, если не сумею достаточно быстро прийти в себя, вскоре она почует неладное и это будет наихудший вариант обнаружить правду. Нет, эта правда не должна выйти наружу. Она слишком многих погубит. Нужно найти способ заткнуть собственнический голос, голос отцовской любви, который орал мне в ухо, требуя разгласить тайну. Так что же – к психотерапевту? К светскому аналогу исповедника наших дней? Мне всегда казалась мерзкой идея обращаться за помощью к постороннему человеку и с ним вместе анализировать свою жизнь. Вот я – будущий рассказчик историй, и противно даже думать, что кто-то разберется в моей истории лучше, чем я сам. Без испытания и жизнь не в жизнь, сказал Сократ и выпил цикуту, но я-то всегда считал, что испытывать должно самому и самого себя, что индивидуум независим и ни к кому не обращается за объяснениями или отпущением грехов, он свободен. Здесь заложено гуманистическое представление Ренессанса о человеке, например, мы обнаруживаем его у Пико делла Мирандола в De hominis dignitate – “О достоинстве человека”. Что ж! Вся эта высокоумность вылетела в форточку, когда Василиса объявила о своей беременности. С той минуты во мне бушевала буря, и не в моей власти было ее унять. Так не пора ли проглотить свою гордыню и обратиться за помощью к специалисту? Я даже подумал, не попросить ли консультацию у Мюррея Летта, но сразу же отбросил эту дурацкую мысль. В кругу друзей моего отца было несколько блестящих психотерапевтов. Возможно, следовало бы поговорить с кем-то из них. Возможно, мне требовался человек, который снял бы с меня бремя моего знания и сложил его в нейтральном, безопасном месте – психологический аналог сапера, того, кто умеет разряжать бомбу правды. Так я боролся с демонами в себе, но после долгой внутренней борьбы предпочел – к добру или худу – не искать помощи извне, а как-то справляться с этими бесами в одиночку.

Тем временем население Сада было полностью поглощено драмой, разворачивавшейся в особняке Тальябуэ, напротив Золотого дома: изобиженная Бланка Тальябуэ, устав сидеть дома и смотреть за детьми, пока ее супруг Вито рыскал по городу, и наскучив его (вполне искренними, полагаю) уверениями в безусловной ей преданности, затеяла интрижку с богатым аргентинским соседом Карлосом Херлингемом, которого я в одном из набросков переименовал в “мистера Аррибисту”, бросила детей на попеченье нянек и умчалась на его Пи-Джи любоваться знаменитыми водопадами Игуасу на аргентино-бразильской границе и, разумеется, заодно поучаствовать во всякого рода развлечениях к югу от границы, раз уж она там оказалась. Вито неистовствовал в гневе и скорби и носился по Саду – скорбно и гневно, – доставляя тем самым неописуемое наслаждение всем соседям. Не будь я так погружен в собственные проблемы, я бы черпал некоторое удовлетворение в том обстоятельстве, что все разрозненные персонажи моего сюжета о Саде стали соединяться и сочетаться уже во вполне последовательный узор. Но в тот момент меня интересовали только мои печали, и я не следил в режиме реального времени за телесериалом Тальябуэ – Херлингем. Это казалось не столь важным. Они в лучшем случае третьестепенные персонажи, а может, и вовсе останутся на полу монтажной. Гораздо хуже другое: в горести своей я перестал следить за Петей Голденом. Я вовсе не утверждаю, будто смог бы предотвратить дальнейшие события, прояви я большую бдительность. Скорее уж это следовало предусмотреть Мюррею Летту – а еще вернее, тут никто ничем не сумел бы помочь. И все-таки я сожалею о своей невнимательности.

Галереи Соттовоче, два обширных помещения далеко к западу от нас, на Двадцать первой и на Двадцать четвертой улице, полностью были предоставлены под одно из крупнейших событий сезона, свежие работы Убы Туур. Огромные скульптуры – немного похожие на металлических монстров Ричарда Серра, но прорезанные, преображенные огненными кинжалами в тончайшее кружево, так что они в то же время казались гигантскими гибкими ржаво-металлическими двойниками каменного кружева индийских джали – стояли, подсвеченные прожекторами, словно игривые и более фантазийные родичи суровых иноземных “часовых” из фильма “2001 год: Космическая одиссея” Кубрика. На Двадцать первой улице я столкнулся с праздничным Фрэнки Соттовоче, розовощеким, белые волосы разметал ветер, он размахивал руками и хихикал от счастья.

– Мощный хит. Сплошь богатейшие коллекционеры и музеи. Она – звезда.

Я огляделся в поисках художницы, но нигде ее не увидел.

– Разминулся на минуту, – сообщил мне Соттовоче. – Она была здесь с Апу Голденом. Приходи еще. Они тут все время тусуются. В основном по утрам. Ты же ее узнаешь, помнишь, по той вечеринке в Саду. Она великая. Невероятно умная. И красивая, боже ты мой. – Он потряс рукой, словно остужая ожог от соприкосновения с пламенем ее красоты. – Она – сила, – завершил он и скользнул прочь, обхаживать шишку поважнее.

– О! – Приостановившись, он обернулся ко мне, страсть сплетничать превозмогла на миг его деловой инстинкт. – Другой Голден тоже побывал, знаешь, старший из братьев. – Он постучал по виску, обозначая “безумца”. – Он увидел ее тут с Апу и едва ли был рад. Вылетел отсюда, словно летучая мышь из ада. Похоже, кто-то ревнует? Хи-хи. – Он испустил свой дурацкий пронзительный смешок и был таков.

Тогда-то мне и следовало догадаться. Тогда-то следовало мысленно представить себе, как алая кровь прихлынула к лицу Пети, едва он понял, что женщина, которую он любил, все это время оставалась в руках его брата, женщина, которую его брат украл, сгубив Петин шанс стать счастливым. Та изменническая ночь – в доме Убы давным-давно – возродилась в его памяти ярко, будто все происходило прямо в эту минуту. И ярость возродилась, и вместе с ней жажда мести. Достаточно было одного взгляда на Убу и Апу, рука в руке, и то, что последовало, последовало с ужасающей неизбежностью выстрела, когда спущен курок. Мне следовало сообразить, что недалеко до беды. Но меня занимали другие мысли.

В Нью-Йорке пожарные диспетчеры высылают на пожар пятого уровня сложности 44 расчета общим числом в 198 бойцов. Возможность двух возгораний в трех кварталах друг от друга в одну и ту же ночь крайне мала. Вероятность, чтобы такие два пожара были результатом несчастного случая… стремится к нулю. К вопросам безопасности в галереях Соттовоче относились серьезно. В часы работы присутствовали охранники, работали камеры, по тревожной кнопке все выходы закрывались за двадцать секунд. Это называлось “ситуация А”. “Ситуация Б”, от закрытия до утра, контролировалась лазерами: если лазерный луч прерывался, наткнувшись на помеху, включался сигнал тревоги, информация с камер наблюдения передавалась на контрольный пульт охранной компании, где перед мониторами двадцать четыре часа напролет сидел дежурный. Кроме того, галерея была оснащена титановыми решетками и опускающимися стальными дверями, каждая из которых отпиралась двойной системой замков и ключей: два отверстия для электронных пропусков и под ним клавиатура, причем ни один служащий не знал всех пин-кодов. Чтобы открыть галерею, требовалось присутствие разом двух старших смотрителей, каждый из которых пользовался своим пропуском и вводил индивидуальный код. Чтобы взломать систему, говаривал Фрэнки Соттовоче, нужно быть гением. “Это крепость, – похвалялся он. – Даже я сам не смог бы проникнуть туда, если б проходил мимо ночью и вздумал зайти отлить”.

Что же произошло? Глухой ночью, примерно в 3.20, шевроле с затемненными окнами и без номеров остановился возле галереи на Двадцать четвертой улице. Водитель, очевидно, бывал в галерее и раньше и воспользовался, как сказано в опубликованном полицейском рапорте, “изощренным шпионским оборудованием”, с помощью которого сделал дубликаты пропусков и подсмотрел пин-коды. Стальные двери поднялись, титановые решетки распахнулись, с пластиковых канистр, заполненных бензином, были сняты крышки, и канистры были заброшены внутрь и подожжены, вероятно, такой же паяльной лампой, как та, что использовалась для создания выставленных в галерее скульптур. Автомобиль умчался, когда пламя стало пробиваться наружу, и та же процедура повторилась на Двадцать первой улице. Нашелся свидетель, пьяница, так что не слишком надежный, описавший водителя как мужчину в черной толстовке с капюшоном и темных очках.

– Выглядел, как Человек-Муха, – заявил свидетель. – Даа. Если подумать, помнится, у него из рукавов торчали сплошь заросшие волосами руки. Точно Муха.

Когда показания окончательно свернули в сторону фантастики, свидетеля поблагодарили и отпустили. Других не появилось. Основные надежды следствие возлагало на опознание автомобиля, но его не сразу удалось отыскать. А скульптуры к тому времени, как погасили пожар, были полностью уничтожены.

Сидя на постели все еще в черной толстовке и очках, Петя подтягивает простынь к подбородку. Его сотрясают рыдания. Он стаскивает с себя очки, бросает их в сторону. Возле кровати на тумбочке открытые бутылки с алкоголем.

Все еще рыдая, чуть ли не в голос вопя от горя, Петя начинает разрушать свое новое жилье. Он швыряет через всю комнату лампу, она разбивается о стену. Следом за лампой летит стул. Петя опускается на пол, сжимая обеими руками голову.

Быстрая смена кадров до следующего утра. Петя не двигается с места. звонок в дверь. Снова и снова. Петя не двигается.

Наружные съемки. День. У двери “Здания Мондриана” Нерон Голден нажимает звонок. Камера наезжает на его лицо, когда он начинает говорить прямо в нее. Закадровый голос перебивается трелью звонка.

Нерон:

Разумеется, я сразу понял, что это он. По телевизору показали фоторобот, и я сразу понял. Это не Муха, это Петроний. И машина. Он снял номера, но это моя машина. Я сам отдал ему ключи, когда он переехал в квартиру. Он хорошо водит, осторожно водит. Разве отец ожидает такого поступка от сына? Мы держим автомобиль на подземной парковке под номером 100 на Бликер, это высотка Нью-Йоркского университета, мы арендуем машино-место у профессора журналистики, живущего на двадцатом этаже. Я знаю машину, я знаю моего сына, я знаю эту женщину. Все понятно. Та самая женщина, которую увел у него брат. Это месть. Кошмар, но ведь он мужчина в конце-то концов.

Внутренние съемки. Ночь. Квартира Пети. Квартира в разгроме, но Петя хотя бы впустил Мюррея Летта. Сам Петя так и сидит на корточках, на заднем плане. Летт сел рядом с ним, положил руки ему на плечи. Петя говорит без умолку. Его монолог мы не слышим.

Рене (за кадром):

Он купил паяльную лампу в интернете. Это просто. Снял с автомобиля номера, съездил в ларек в Квинсе и взял там пластиковые канистры для бензина. Потом поехал в другой магазинчик, на заправке в Нассау, и там залил в канистры бензин. Что же касается охранной системы галерей, это, сказал он, было проще всего. По-видимому, он не ожидал, что сразу после поджога нахлынет с такой силой вина. Он чуть не утонул в этой волне. Последствия были очень тяжелыми. Он много пил, впал в тревожность, истерию, депрессию. Психотерапевт считал вероятной попытку суицида и советовал стеречь его. Отец нанял круглосуточных сиделок.

В кадре Петя, говорящий без умолку, но мы по-прежнему слышим только рассказ Рене. Время от времени движение губ Пети совпадает со словами Рене.

Рене:

Ярость его была направлена главным образом на самого себя, порождена виной и стыдом. Но он также часто говорил о ненависти к брату. Его чувства к Апу сгустились в такие плотные комки ненависти, что растворить их может лишь кровь брата, говорил он, да и того едва ли будет достаточно, может быть, ему понадобится также после этого регулярно и часто испражняться на вонючую могилу Апу. В криминальной хронике дешевых газетенок он читал о мужчинах, похищавших женщин и державших у себя в плену годами. Я бы тоже так мог, наверное, говорил он, я бы его связал и сунул в рот кляп и держал бы в подвале, поблизости от бойлера и котла с горячей водой и пытал его, сколько вздумается. В эти дни после поджога Петя чудовищно много пил. И совершенно сошел с ума.

Нерон Голден, на лице гроза, стоит спиной к окну, две его драконши ожидают указаний.

Нерон:

Мне требуется лучший в Америке адвокат по уголовным делам. Добудьте его сегодня – и доставьте сюда.

Дверь открывается, на пороге стоит Василиса Голден, прижав руки к животу. Нерон поворачивается к ней, сердясь, что его прервали, но замолкает при виде гримасы на ее лице.

Василиса:

Пора.