Виктор Точинов
Собака мясника

Дорога вела вверх, но Николаша летел по ней легко, словно под гору, ноги сами несли.

– Постой-ка, малец! – Раздался сзади голос, и Николаша сбился с шага, обернулся, досадуя сам на себя: ну какой же он малец, уж второй год как студент Политехнического, пора бы перестать реагировать на такие оклики.

Посреди улицы стоял полицейский урядник Мазохин, всеми в Парголове называемый по отчеству – Ерофеичем. Откуда урядник вывернул, Николаша, только что миновавший то место, не понял. Возможно, Ерофеич вышел из-за дачи Караваевых, но тогда должен был шагать очень быстро, дабы оказаться там, где сейчас стоял… Увидел издалека и выскочил, торопясь перехватить? Зачем, интересно?

Пасха в том году случилась ранняя (а дело происходило в страстную субботу), но Ерофеич уже успел сменить папаху на фуражку, шинель носил нараспашку, не застегивая, всем установлениям и циркулярам вопреки, – был он мужчиной грузным, дородным, легко потеющим.

Урядник сделал приглашающий жест: подойди, дескать, потолкуем. Николаша двинулся к нему, аккуратно и далеко обходя лужи, тщательно следя, чтобы не забрызгать свои выходные отглаженные брюки. Ерофеич, неодобрительно следя за его эволюциями, шагнул навстречу – напрямик, дороги не выбирая.

– Ты ведь Прасковьи Злотниковой сын? – уточнил урядник, когда траектории его и Николаши достаточно сблизились.

До того близко они не общались, повода не было, но в Парголове Ерофеич знал всех. Николаша молча кивнул, не понимая, в чем причина полицейского к нему интереса.

– Куда поспешаешь такой нарядный? В церковь, что ль? Так негожий час выбрал, утреню отслужили уже, пасхи с куличами освятили, народ почти весь по домам разошелся… А до ночного бдения еще ого сколько.

– Я не в церковь… Я… в общем, по другому делу иду…

– По другому… – раздумчиво повторил урядник.

Единственный глаз его пристально уставился на собеседника, а второй Ерофеич потерял тридцать с гаком лет тому под турецкой Плевной – и опустевшую глазницу прикрывал кожаной нашлепкой на кожаном же шнурке и должен был бы, по разумению Николаши, походить на пирата, да отчего-то не походил. Выглядел как одноглазый полицейский.

– А дай-ка мне букетиком твоим полюбопытствовать… – протянул руку урядник. – Очень я, понимаешь, цветочками интересуюсь… Страсть такую с отрочества имею.

Николаша отдал букет с огромной неохотой и решил, что, если урядник начнет допытываться: откуда, мол, цветы в такое раннее время, сказать, будто купил в Питере. На деле же за букет были плачены баснословные два рубля (а купи-ка в конце марта дешевле!) Фрол Давыдычу, садовнику из шуваловских оранжерей, и тот, разумеется, приторговывать хозяйскими цветами никакого права не имел.

Лелеемая с отрочества страсть к цветам проявилась у Ерофеича странно. Приняв букет, он не сделал попытки развернуть даже наружную обертку из вощеной бумаги, не говоря уж о внутренней, нарядной, сделанной из тончайшего станиоля с вытесненными пасхальными ангелочками. Взвесил букет на руке, тут же протянул обратно и как-то разом потерял интерес к разговору.

– На именины чьи-то собрался? – спросил урядник, и по тону чувствовалось, что задан вопрос для проформы.

Да и не стал Ерофеич ждать ответа, махнул рукой:

– Иди уж, заболтал я тебя, опаздываешь небось…

Николаша довольный, что избавился от интереса полицейской держиморды, ответил чистую правду:

– Свататься иду.

Даже матери он не сказал, куда и зачем собрался, выдумал застолье у приятеля, а тут как само вылетело. Впрочем, мать была женщиной старых правил: да как же можно свататься на страстной неделе? Приличные люди осенью сватаются, на Покров лучше всего. И самому зазорно идти, дело это с понятием обставить надо – нарядные сваты на тройке с бубенцами, подарки родителям невесты, дурацкие старинные шуточки-прибауточки: у вас, мол, товар, у нас купец… Николаша, взиравший на материнские понятия о жизни с легкой снисходительностью, считать Ульяну товаром был не настроен категорически. И Покрова ждать не собирался, особенно после того, что произошло между ними в последний день масленичной недели… А что, если… В общем, откладывать не стоило, и матери сообщать о задуманном тоже.

А урядник… Ну вырвалось и вырвалось, тому и не интересно вовсе.

– Дело доброе… – сказал Ерофеич с полнейшим равнодушием. – Ну, бывай, успешного сватовства тебе…

Николаша с облегчением распрощался, развернулся и шагнул было, когда урядник запоздало спросил в спину:

– К кому присвататься-то решил? – И опять-таки ясно было по тону вопроса, что ответ не интересен ни в малейшей мере.

– К Ульяне Грубиной, это дочь… – начал отвечать Николаша на ходу, поворотя голову вполоборота.

– А ну-ка постой! – Голос урядника вновь стал тем же приказным и жестким, что и поначалу.

Ну что теперь-то? Николаша обернулся.

Глаз урядника уставился со странным выражением, словно владелец его и сам не понимал толком, зачем остановил парня.

Молчание затягивалось. Николаша начал злиться.

– Присядем-ка… – кивнул наконец урядник на невысокий штабель бревен, сложенных у караваевского забора в видах грядущего ремонта. – В ногах правды нет.

– Я вообще-то спешу…

– Успеешь. Кое-что тебе узнать не помешает о семье невесты… Родители твои в те времена здесь не жили, да и никто почти из нынешних… Лес тут стоял самый натуральный, – урядник широко повел рукой окрест, – только вон там, ближе к станции, дома имелись… Так что никто, кроме меня, тебе ту историю не расскажет. Садись и слушай.

Кандидат в женихи мигом раздумал спешить. Грубины жили закрыто, тесной дружбы ни с кем не водили, и будущий зять знал об их семейном укладе в основном то, что рассказывала Ульяна. Совсем не повредит узнать что-то новое о своем потенциальном тесте накануне ответственного разговора.

Урядник плюхнулся на бревно. Николаша подозрительно посмотрел на круглящийся сосновый бок, – вроде бы весеннее солнышко просушило древесину – и решил не рисковать: вынул носовой платок, аккуратно его расстелил и уселся с осторожностью, предварительно поддернув брюки. Ерофеич хмыкнул, глядя на эти манипуляции, но никак комментировать не стал. Он вообще, похоже, не знал толком, с чего начать обещанный разговор. Кивнул на букет, теперь лежавший на бревнах:

– Ты не обижайся, паря, за цветы-то… Третьего дня в участок сводка пришла: в Херсоне один… тоже студент, из приличных… на крестном ходе к губернатору подобраться пытался, и тоже с букетом, понимаешь… Хорошо хоть агенты (это слово Ерофеич произнес с ударением на первом слоге) из внешнего оцепления его… В общем, бомба в букете том оказалась. Самого в клочки, двоих агентов в клочки, еще пятерых, кто рядом был, поранило да контузило… – Он говорил так, слово сам ничуть не интересовался историей незадачливого херсонского бомбиста, да и собеседника увлечь ею не рассчитывал, словно одновременно со словами размышлял совсем о ином.

Затем резко, на полуслове, сменил тему:

– О матери своей Ульяна что тебе говорила?

– Да ничего почти… – удивленно протянул Николаша. – Не помнит мать она. Та умерла, когда Уля совсем крохой была… С отцом росла.

– Может, и умерла… – с непонятным выражением произнес Ерофеич. – Да только никто ее мертвой не видел. И на погосте нашем такой могилки нет.

– Но…

– Помолчи, паря. И меня послушай. А потом сам решать будешь, родниться тебе с этим семейством или нет.

Так вот… В тот год, понимаешь, только-только лес наверху начали вырубать под дачи… Снизу, от станции, рубили, а вот здесь, где сидим мы сейчас, бабы наши еще ягоды да грибы собирали… Они-то ее и нашли, Матрена Крутикова и с ней… эх, вылетело имя с памяти… Но не суть, главное, – нашли. Кого, кого… да не Ульяну твою, сам понимаешь, той истории уж с четверть века будет, как бы и не поболее… Мать ее нашли… в смысле, будущую. Бруснику собирали, глядь: лежит на кочке. В беспамятстве лежит и голышом, ну даже ни самомалейшей тряпицы на ней нет, чтоб срам прикрыть, и рядом с ней нет… Но живая, дышит.

А на вид лет четырнадцать было, титьки только-только нарастать начали, уже не девчонка, еще не барышня… Да, да, именно что барышня – руки ее посмотрел, сразу видно: крестьянской работы не знала. И вообще тонкая кость, породистая… Меня ведь туда, на полянку, первым делом вызвали, раньше доктора даже поспел… Ну, думаю, беда, какую-то городскую с нижних дач снасильничали да в лесу бросили, а она в беспамятство от таких дел впала… И если из важных птиц ее родители случатся, тут мало никому не станет, а мне первее всех: спорют лычки, да и законопатят рядовым стражником, куда Макар телят не гонял… Но все не так просто обернулось. Доктор в околотке осмотрел – нет, говорит, не насильничал никто, не изгалялся над девчонкой. И с дач господских никто не пропадал, и от поездов не отставал, и из Питера разыскных листов на пропавших подходящего возраста не приходило…

Пока доискивались, кто она есть, девчонка в себя пришла… Да проку мало с того оказалось: не по-нашенски говорила… и не по-чухонски, я ихнюю речь разумею… И не токма я, людей тут много по лету отдыхает, в науках и в прочем сведущих, – так и они не поняли, о чем девчонка толкует, даже не опознали, каких краев-земель речь у нее… А слова и впрямь странно очень произносила… сейчас и не вспомню ни одного, но как-то вот не по-людски все звучало…

Ну и куда ж ее такую? В околотке держать невместно, поправилась… Стали бумаги в сиротский приют оформлять. Да не успели, по-иному все вывернулось.

Баронша Коппель, понимаешь, девчонкой заинтересовалась. Ей, баронше, тогда только-только дом в средних дачах отстроили, тот, что сгорел в позапрошлом годе…

(Николаша хорошо помнил сгоревшую дачу действительного статского советника барона фон Коппеля. Красивый был двухэтажный дом, хоть и не новый, и несколько помпезный: с эркерами, мансардами, пилястрами и прочим декором… Жаль, что сгорел. А баронессу фон Коппель он помнил очень смутно, скончалась та в детские годы Николаши, лет десять назад.)

В общем, в околоток баронша заглянула, по-немецки да по-французски с найденкой нашей попробовала, да без толку, понятно… И чем-то девчонка ей приглянулась – к себе ее, понимаешь, забрала, на полный пансион и уход. В подружки своим дочерям как бы, те погодки были примерно тех же лет…

Окрестили потеряшку Глафирой – ясно ж, что из басурман каких-то происходит, и фамилию придумали: Найденова… Так и росла в семействе баронском. Пообвыклась, по-русски очень быстро заговорила, и учителя, что баронских дочек учили, на нее нахвалиться не могли: все на лету схватывала…

Приходил я как-то к ним, с Глашей потолковать: что из жизни своей допрежней помнит… Очень любопытственно было, с чего такой случай небывалый приключился, откуда взялась-появилась. Да не сложилось: по нашему она уже изрядно болтала, но ничего рассказать не могла, не помнила, – жизнь, понимаешь, для нее с чистого листа началась на той полянке с брусничником. Так я и ушел ни с чем…

Потолковали о том происшествии, потолковали, да и забывать начали. А годы текли помаленьку, дочки баронские в возраст вошли, потом замуж повыходили, упорхнули из родного гнезда, значит. Одна Глафира с бароншей осталась… И, мнится мне, Коппельша все чаще задумываться стала, куда б и ее пристроить. А дело-то не простое, – растили ее как благородную, но по бумагам мещаночкой записана, да и бесприданница, считай, – старый Коппель поместьев вроде как особых не имел, службой кормился, да и двум родным дочкам на приданое потратился только что… Так что получилась барышня ни рыба, ни мясо: среди ихних друзей-знакомцев никто к такой не засватается, а за кого-то из простых отдать – вроде как зазорно получится, не по чину…

В общем, было от чего баронше призадуматься. Но жизнь сама все за нее решила: Глаша невзначай с Трофимом Грубиным познакомилась, ну и закрутилась любовь у них. Трофим из торговых людей происходил, но то ли разорился-проторговался отец его, то ли еще что… В общем, приказчиком он в мясной лавке, что при станции торговала, пристроился. Сам хваткий был и рукастый, и голова варила, но без хоть какого капитала в этом деле дальше приказчика запрыгнуть трудно…

Баронша мешкать не стала: любовь так любовь, ну и выдала Глашу за Трофима, и даже деньжат подкинула, свое дело чтоб завел, семью чтоб кормил… Вот и открыли молодые мясную лавку, здесь, наверху. И домишко при ней небольшой, нынешний-то дом Трофим уж опосля отгрохал, со своих доходов.

Дело у него сразу на лад пошло… Баронша, понятно, за мясом только к нему посылала, и соседки, на нее глядючи, – тоже. Да и прочим шагать к Грубину ближе, чем к станции, под гору да в гору.

И в семье вроде все в порядке поначалу было, в положенный срок затяжелела Глафира. Вот тогда-то нехорошее и началось. Тяжко у нее это дело, понимаешь, проходило… Спервоначалу, на первых сроках, еще изредка на люди показывалась, так прям не узнать ее было, как не своя стала: подурнела, лицом потемнела, ну да случается такое с брюхатыми бабами… А потом и появляться перестала, слухи ползли, что и в дому из спальни своей не выходит, но только слухи, Трофим-то всегда таким был: за прилавком душа-человек, каждого обиходит, и о том, и о сем потолкует, но о своем – молчок, и в дом к себе редко-редко кого зазовет, мало кто похвастать мог, что гостевал у него…

Но кое-как Глафира срок потребный доходила, не скинула. Или в кровати долежала, не знаю уж. Раз такие дела – Трофим повитухам здешним не доверился. Издалека откуда-то привез, как бы не из Питера… Видать, не последнего разбора была, не знаю… мало кто повитуху ту видел, он сам ее встретил на станции, и сразу к себе, и сам после родов обратно отвез к поезду ночному.

Как роды прошли, никто толком не знал. Повитуха уехала, а Трофим еще задолго до того сиделку нанял, за женой приглядывать, но та из чухны была, клещами слова не вытянешь, да и говорила по-нашенски плохо. Но кое-что просочилось, от кумушек ведь ничего не утаишь: ребенок, дескать, здоровый родился, девочка, а вот с Глафирой не очень-то ладно, лежит в родильной горячке да в беспамятстве…

Трофим, значит, лавку запер, мать и младенчика на сиделку оставил, а сам на двуколку свою – за доктором и с кормилицей заодно договориться, Глафира кормить не могла…

Вернулся, часу не прошло, а жены-то и нет. Как, куда подевалась? Сиделка больше с дитем нянькалась, вот и не заметила, как больная встала, оделась да из дому тишком прокралась… Да и кто б подумал за ней следить: лежит пластом, в себя не приходит.

Понятно, меня вызывают: мол, выручай, Сидор Ерофеевич, сыщи супружницу любимую, пока она где-нить в лесочке под кустом Богу душу не отдала или еще чего плохого не случилось…

След быстро сыскался. Видели, как женщина в платье желтом – такое как раз из Глашиной комнаты пропало – и в шляпке с вуалеткой вниз к станции шагала, и надо ж так, что как раз к поезду выборгскому подгадала. И села, и уехала.

Вот незадача… Разослали телеграммы по всем станциям на пути и по нашей полицейской линии, и по жандармской, и по путейской, и по врачебной… И нашли ту женщину не сразу, на третий день, – да не наша оказалась, просто платье схожее.

Тут уж меня за живое разобрало. Всех на ноги поставил. Десятские с сотскими как ошпаренные бегали, мужички деревенские лес прочесывали, под каждый кустик заглядываючи… Ближнее озеро баграми да «кошками» все обшарили и два дальних чуть позжее. И вправду, что ж за дела такие?! То появляется она не пойми откуда, то пропадает невесть куда, – и все на моем участке… Непорядок.

Долго искали, да все без толку… И тут у меня мыслишка нехорошая зашевелилась…

Да Господь с тобой, паря! Какой из Трофима душегубец, уж стока-то я в людях понимаю, видел, какой он сам не свой да от горя почерневший… Заподозрил бы в чем – так по бревнышку бы дом и лавку ему разобрал, и участка его каждый бы аршин перекопал, не поглядел бы, что Коппельша у него в заступницах…

Нет, другое я заподозрил. Поднял старые бумаги, глянул – ну так и есть! В день пропажи ровнехонько семь лет исполнилось, как Глаша в лесу отыскалась. Ну вот буквально день в день.

Я в лес, на ту полянку, помнил ее хорошо… Вернее, от леса уже рощица малая осталась, свели под застройку лес, но полянка та уцелела. Сам не знаю, зачем туда поспешал… Обыскивали уже рощицу ту, как и прочее… Но ноги сами несли.

Пришел, никого там нет, понятно… Стою, на мох зеленый смотрю, на шишки и думаю: нет, не сыщем мы Глафиру никогда, да и не Глафира она вовсе, наверное… Из других мест была, вот что я тебе скажу… Да нет, не из-за границ… Из совсем других, человечьим разумением не постигаемых… Словно отпуск ей оттель дали недолгий, на семь годков всего, а потом обратно вернули… Да не смотри ты на меня так, я ж и сам понимаю, что дурные мысли, а вот пришли тогда в голову…

Искать я Глафиру не бросил. И небрежничать в том деле не стал, служба есть служба, что должен делать был, то и делал. Но не верил, что найдем. Так и вышло: и сама за все года не нашлась, не объявилась, и весточки никакой о ней не пришло… Словно и впрямь оттуда, с небесей, к нам спустилась или, напротив, снизу вынырнула… А то и сбоку откуда-то, – поди знай, какие еще ненаши места где есть…

Вот тебе и вся история.

А теперь иди сватайся, ежели не передумал… Или тут посиди, поразмысли хорошенько, на чьей дочери жениться собрался.

Ну а я пойду, служба… Бывай, паря.

Размышлять, сидя на бревнах, Николаша не стал. Едва Ерофеич скрылся из вида, он тоже поднялся, забрал свой платок, букет, да и пошагал прежней дорогой.

История его не зацепила за живое… Трагичная, но больно уж давно случилась. Ульяна даже не страдала от потери матери, попросту не была к тому способна по младенческому своему возрасту… К тому же разве можно хоть в чем-то верить полицейским держимордам? Землю они рыли, как же… Водку, небось, пьянствовали да перед начальством отписывались. И тело потенциальной тещи истлело где-нибудь в болотной трясине или куда там еще могла забрести женщина в горячке…

Николаша был юношей весьма прогрессивных взглядов и к полиции относился с априорной неприязнью, хоть и не имел пред ней никаких прегрешений.

История понравилась именно как история – своей таинственностью, загадочностью, без какой-либо связи с желанием породниться с семьей главного ее персонажа. Появилась из ниоткуда… исчезла в никуда… ровно семь лет спустя… Загадка, тайна, р-романтика.

У Николаши была мечта: когда-нибудь написать и издать книгу о легендах и тайнах Парголова. Их тут хватало… Например, печальная легенда о графине Варваре Шуваловой, чей призрак до сих пор посещает могилу своего любимого мужа. Или другая легенда, веселая, о изобретении «шуваловского» граненого стакана – изобрели его якобы на пару академик Ломоносов и граф Шувалов, – причем именно здесь в поместье графа во время совместного застолья с обильным распитием…

Но те легенды всем местным известны и особой ценности не имеют. А вот история загадочно появившейся и загадочно исчезнувшей девушки Глаши – иное дело. Похоже, кроме Ерофеича, ее и не помнит никто толком… Но у одноглазого урядника взгляд на события со стороны, а если удастся (со временем, не сразу) выведать у будущего тестя (который станет к тому времени просто тестем) недостающие подробности, то легенда может получиться на загляденье. К тому же с этим же семейством, с Грубиными, связана еще одна легенда Парголова – свежая, зарождавшаяся и обраставшая подробностями буквально на глазах Николаши.

И в этот момент, словно подслушав его мысли, грубинская легенда номер два подала голос…

Над дачным поселком прокатился громкий хриплый вой, удивительно низкий, словно доносящийся откуда-то из-под земли, из непредставимых глубин, из «мест иных», как называл их полицейский урядник Ерофеич.

Именно так выла собака мясника Грубина.

Собаку мясника слышали все живущие в Парголове и даже приезжавшие погостить на два-три дня (вой раздавался не ежедневно, но достаточно регулярно). А вот поглазеть на нее довелось немногим. В основном мальчишкам – подсаживая друг друга, они карабкались на вершину высоченного грубинского забора именно для того, чтобы воочию увидеть загадочного мохнатого монстра, а о том, чтобы перебраться внутрь, никто и помыслить не мог. Чаще всё заканчивалось безрезультатно: повисят сорванцы, вцепившись в доски и выставив головы над гребнем ограды, повисят, да и спрыгивают, так ничего и не высмотрев.

Николаша в детстве тоже пытался пару раз узреть легендарную собаку, не узрел, разочаровался и забросил попытки. Когда бы не вой, можно было бы счесть грубинскую псину полнейшим мифом и вымыслом. Однако вой не позволял усомниться: есть такая, просто по участку прогуливаться не любит… Либо хозяин чаще держит пса на цепи или взаперти.

Но изредка самым упорным юным соглядатаям удавалось полюбоваться на мохнатое чудище. Рассказы их, без сомнения, грешили преувеличениями – собака с годовалого теленка, где ж такое видано? – но в описаниях внешности пса сходились, и по всему получалось, что порода для здешних мест невиданная, а в Парголове проводили дачный сезон богатые столичные жители, многие со своими собаками, зачастую весьма породистыми.

Причем у Трофима Грубина это была уже вторая такая собака, возможно даже третья, но тогда получалось, что самую первую Николаша по малолетству не застал. Где мясник доставал щенков или откуда их выписывал, никто не знал. Да и не доискивались: мяснику-то содержать этакую псину не так уж затратно – при разделке туш всегда остаются не особо пригодные в пищу остатки (в городе и их можно продать тем, кто победнее, но не в Парголове, где бедных не водится, где все покупатели – богатые столичные дачники), а поди-ка прокорми за свой счет прожорливую мохнатую громадину…

Но в фольклоре юных обитателей Парголова все поколения грубинских собак слились в единую хнотическую сущность, в постоянного и вечного обитателя здешних краев. Миф не может стареть и дряхлеть, в отличие от реальной собаки…

Рассказывали о легендарном псе разное, в основном выдуманное… Например, гуляла в разных изводах история о двух незадачливых злоумышленниках, по скудоумию своему решивших ограбить дом богатого мясника и выждавших, когда Грубин с дочерью ненадолго уедут. Дело, якобы, происходило зимой, и на снегу четко отпечатались следы воров, ведущие к грубинскому забору. Обратного же следа не было даже одного. И в полицию мясник о попытке грабежа не заявлял… Два человека словно растаяли в воздухе (а на деле, разумеется, были переварены желудком косматого монстра), в иных версиях называли даже фамилии крестьян из окрестных деревень, якобы сожранных.

Небольшая доля истины в той легенде была. Зимой, когда в Парголове оставалась едва ли десятая часть летнего населения, в опустевших дачах изредка, что называется, «пошаливали»… И крестьяне, и залетные столичные мазурики, но серьезного размаха эта напасть ни разу не обрела – урядник Ерофеич, что о нем ни думай, службу знал туго. Кое-кто, прихваченный на горячем, и в каторжные работы поехал, других, из соседствующих крестьян, поучили на месте батогами, до суда не доводя… А попыток ограбить дом мясника и вовсе не случалось.

В другой легенде все происходило наоборот: в разных ее версиях исполинская собака сама покидала охраняемую территорию – иногда через сделанный под забором подкоп, иногда иным способом – и охотилась на запоздавших ночных прохожих среди аллей шуваловского парка либо на улочках Парголова… Оснований для таких россказней имелось еще меньше.

Занятый мыслями о собаке Николаша как-то незаметно дошагал до цели своего путешествия.

Дом Грубиных располагался иначе, чем большинство здешних дач – не в глубине участка, а так, что фасад находился заподлицо с высокой оградой. Основательное двухэтажное строение, лишенное каких-либо архитектурных излишеств (а на окрестных домах их хватало, порой парголовские дачи проектировали весьма известные архитекторы). Над дверью красовалась непритязательная вывеска: ГРУБИН. МЯСНАЯ ЛАВКА.

Николаша помедлил, не торопясь зайти внутрь, – собирался с мыслями и еще раз обкатывал в мыслях тезисы предстоящего разговора. Какие виды имеет Трофим Грубин на будущность дочери, он не знал, да и она тоже, – парголовский мясник, готовый поболтать с покупателями обо всем на свете, своими замыслами ни с кем и никогда не делился, даже с Ульяной. Однако же понятно, что Грубин – человек состоятельный, и за абы кого, за первого встречного голодранца, дочь не отдаст. Уле восемнадцать – ждать совершеннолетия и получения паспорта еще почти три года, а сейчас против родительской воли не пойдешь… И Николаша, все заранее обдумав, решил построить разговор так: да, сейчас он не из богачей и даже не из зажиточных, пенсии за погибшего под Мукденом отца едва хватает на жизнь, и, чтобы обеспечить сыну достойное образование, матери приходится и на дачах чужих прибирать, и другими похожими работами заниматься… Все так. Но он, Николаша, студент и через три года станет инженером-путейцем. А это – положение в обществе и виды на карьеру, и неплохое жалованье наконец. Жене его бедствовать не придется, и приработки на стороне искать не придется тоже. И дети, если народятся, в нужде жить не будут.

На самом деле Николаше виделась семейная жизнь чуть иначе. Жена-домохозяйка, занятая стиркой и стряпней? Прошлый век, домострой – не для них… Подтянет Ульяну в науках или сам, или с помощью друзей-студентов, она сдаст экстерном за курс женской гимназии, – и на Бестужевские… Современная женщина – это женщина с образованием и специальностью, а не с пеленками-кастрюльками. Вот только Грубину, старой закалки человеку, знать о том пока не следует: ему – рассуждения о жизненных перспективах жениха и об окладе инженерского жалованья.

Ну все, пора… Николаша толкнул дверь мясной лавки.

Внутри было пусто… В самом полном и всеобъемлющем значении этого слова. Не было покупателей. Пустовал прилавок – новомодный, мраморный и остекленный, с отделением для сухого льда. Второй прилавок, более привычного вида, тоже был пуст. И место за прилавком пустовало.

Николаша слегка удивился… Последний день поста, а где товар для желающих завтра разговеться? Да и в пост совсем уж без клиентов Грубин не сидел – у него отоваривались те, кто имел разрешение вкушать скоромное по слабости здоровья…

Колокольчики у двери – голосистые, валдайские, подвешенные на гуттаперчевом шнуре, – продолжали покачиваться и легонько позвякивать. Однако никто не спешил на звук из глубины дома, из подсобных помещений лавки (жилым в грубинском доме был только второй этаж).

Николаша ощутил легкую тревогу, сам не очень понимая, что его тревожит. Возможно, рассказ Ерофеича об исчезновении Глаши Грубиной стал тому причиной… Или будоражил запах… даже не сказать в точности, чем пахло… кровью? Свежеразделанным мясом? Всем вместе, наверное… Тянулся этот аромат из двери, ведущей внутрь, – обычно плотно притворенная, сейчас она была полуоткрыта.

Как бы то ни было, у Николаши мелькнула дурная мысль: ну как давняя история с исчезновением повторилась? И в доме Грубиных сейчас никого? Соскучилась Глафира в «иных местах» – вернулась да и забрала с собой и дочь, и мужа…

Мысль и самому казалась дикой, но не отпускала.

– Эй… – несмело позвал Николаша.

Дом ответил тишиной. Даже колокольчики прекратили легонько позвякивать. Лишь слышно было, как где-то громко жужжит проснувшаяся до срока муха.

– Эй…

Тишина. Он шагнул к двери, ухватился за шнур с колокольчиками, дернул так, что чуть не оборвал. И еще раз дернул, и еще.

В ответ на истеричный перезвон откуда-то из глубины дома рявкнул зычный голос:

– Не торгуем!!!

У-ф-ф… Навыдумывал же…

Послышалась тяжелая поступь. Дверь полностью распахнулась, кроваво-мясной аромат стал гораздо острее. В лавку шагнул мясник Грубин.

Был он одного роста с Николашей, но, наверное, раза в полтора шире в плечах, а весил вдвое против будущего зятя… Стройная Ульяна, без сомнения, фигурой удалась в мать.

Мясник обогнул прилавок, спросил без прежней зычности, но недоброжелательно:

– Чего пришел? Сам видишь, не торгуем сегодня.

Все заготовленные Николашей слова куда-то подевались, язык словно прилип к гортани…

Выглядел Грубин странно… И не в том даже дело, что белый и отглаженный его фартук загажен красным, а в руке окровавленный мясницкий топор, – это, в конце концов, часть его работы, хоть и смотрится непрезентабельно…

Но и сам мясник был не похож на себя. Щеки, всегда чисто выбритые, сейчас густо покрывала щетина, как бы ни трехдневная. Взгляд из-под сросшихся бровей… ну… вот пришла бы кому дурацкая идея вставить в словарь Блокгауза и Ефрона статью «Безумный взгляд» – фотография парголовского мясника пришлась бы там кстати в качестве иллюстрации.

Дышал Грубин тяжело, сипло, и даже с расстояния в пару аршин Николаша почуял густой водочный дух. Но стоял на ногах мясник твердо, язык не заплетался.

Оба молчали. Пауза затягивалась. С топора упала на пол большая алая капля, и шлепок ее прозвучал оглушительно. Букет в руке казался глупым и ненужным.

Николаша с огромным усилием разлепил наконец губы:

– Трофим Терентьевич, я…

Заготовленные слова упорно не хотели вспоминаться, лишь вертелось в голове идиотское «у вас товар, у нас купец», и Николаша бабахнул в лоб, без предисловий:

– Я пришел просить руку и сердце вашей дочери, Ульяны. Вот…

Вновь повисла пауза. Николашу все сильнее охватывала тревога, ему казалось, что ответ может последовать любой, в самом нехорошем смысле любой… Он осторожно, стараясь сделать это незаметно, попятился, увеличивая расстояние между собой и мясницким топором.

– Руку и сердце… – с непонятным выражением произнес Грубин и повторил еще раз: – Руку и сердце, говоришь… Х-хе…

Он шагнул вперед, Николаша отшатнулся, уже не пытаясь скрыть свое движение, но мясник лишь протопал к двери, с оглушительным лязгом задвинул засов.

– Ну пойдем, женишок… Потолкуем.

Мясник тяжело пошагал обратно, огибая прилавок и не интересуясь, идет ли за ним «женишок»…

Николаша поборол навязчивое желание метнуться к наружной двери, отдернуть засов и задать стрекача и двинулся следом.

Наверное, в этой небольшой комнате первого этажа отдыхали и трапезничали наемные работники (подряжал их Грубин лишь на теплый сезон, по холодам обходясь своими силами).

На столе из некрашеных досок стоял спартанского вида натюрморт: водочный штоф, уже наполовину пустой, и стакан. Заглядевшись на лаконическую композицию, Николаша не заметил, откуда мясник достал второй стакан…

Достал и выставил рядом с первым, и тотчас же водка журчащей струйкой наполнила оба почти до краев.

– Садись и пей, – скомандовал Грубин, опускаясь на лавку.

Не так, совсем не так виделся Николаше ход его сватовства… Водку он пробовал, не без того, но не любил, считал напитком, недостойным культурного и образованного человека.

Однако обижать будущего тестя не хотелось… Николаша несмело пригубил, сделал небольшой глоток и поставил емкость обратно на стол. Стаканы, кстати, были граненые, те самые «шуваловские», но сейчас история их изобретения не казалась Николаше забавной. Ему сейчас ничто не казалось забавным.

– До дна пей, женишок, до дна… На трезвую голову нельзя слушать, что я тебе расскажу.

Ну как откажешь будущему тестю? Особенно когда у тестя такой безумный взгляд… А под рукой у него на лавке лежит окровавленный топор.

«До дна» Николаша не осилил. Опростал три четверти или около того. Водка обжигала глотку. Заесть было нечем, закуски мясник явно считал ненужной роскошью, и Николаша лишь вдохнул воздух ртом, остужая водочное жжение. Воздух здесь, к слову, сам по себе мог послужить закуской, настолько чувствовался в нем аромат свежего мяса, разделочная была где-то неподалеку.

На пустой желудок и с непривычки подействовала водка немедленно. Пульс в висках стал ощутимее, в голове появилась какая-то легкая и звенящая гулкость…

– Тебя ведь Колей кличут, так? – Николаша кивнул, подтверждая. – Значит, это с тобой Ульянка согрешила…

Последние слова мясника прозвучали без упрека или угрозы, как простое утверждение факта. Николаша никак на них реагировать не стал: ничего в точности Грубин знать не может и вообще это личное дело двоих, нечего тут…

Он чувствовал, что пьянеет все сильнее. И решил, что к водке больше не притронется. Тесть там или не тесть – уважил разок и хватит.

– Зря ты, Коля, с ней оскоромился… Ну да ладно, не ты, так другой бы… Я в твои года нимало не умнее был. Правда, баронесса Глашу в большой строгости держала, все у нас только после венчания случилось… Ты ведь слышал, как и на ком я женился?

Не дожидаясь ответа, мясник вновь взялся за штоф, налил себе, восстановил убыль в стакане «женишка», игнорируя слабый протестующий жест.

Свой стакан Грубин махнул незамедлительно, ладно хоть Николашу заставлять на сей раз не стал. «Надо бы Ульяну сюда пригласить, – вертелось у того в голове. – Может, хоть при ней так на водку налегать не будет… Или будет? Тогда не надо приглашать…»

– Так слышал иль мне издалека начинать?

– Ну… в общем, слышал… что супруга ваша… ну, в общем, уехала без предупреждения…

– А-а… Забудь, что слышал. Никуда она не уезжала. Здесь до сих пор.

Слова мясника подействовали на Николашу странным образом – он машинально протянул руку, машинально взялся за стакан… Поднес к губам и осушил, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

Мысли в голове вертелись короткие, обрывочные. Собрать их во что-то цельное и связное Николаше не удавалось.

Получалось примерно так: «В каторжные пойдет… а мясо собаке скормил… или в желтый дом, на Пряжку… дочь под попечительство… а кости зарыл где-то тут, оттого и говорит, что здесь до сих пор… а кто опекуном? Коппельша-то умерла… или тогда у него еще не было собаки?»

Одновременно мясник говорил что-то свое, непонятное и ненужное, что-то о глазах Глафиры, начавших исподволь менять цвет, желтеть через неделю после свадьбы… Какие глаза? Он о чем? Драпать надо, едва мясник отвлечется… Пока не сообразил, что сболтнул лишнего и за топор не схватился…

Затем в речах безумного тестя мелькнуло имя Ульяны, и Николаша постарался сосредоточиться, ухватить суть. Не сумел… Опять какой-то бред о начавших желтеть глазах, теперь Улиных…

До чего же не повезло, что дремавшая много лет душевная болезнь обострилась именно сейчас. Нет бы чуть позже, после венчания, а теперь…

Мысль его оборвал вой знаменитой грубинской собаки, раздавшийся, небывалое дело, второй раз за день. Теперь, когда источник был поблизости, звук этот впечатлял еще больше.

– Не покормил, – произнес мясник на удивление трезвым голосом. – Уж собрался было, да тут ты заявился… А пойдем-ка, Коля, со мной. Посмотришь на нее заодно.

В иные времена Николаша с радостью ухватился бы за возможность увидеть вблизи мохнатую легенду поселка. Но сейчас, когда выяснилось, что урядник Ерофеич ошибся, и обходительный мясник был-таки душегубцем, истребившим супругу… Какие еще легенды? Бежать, немедленно бежать при первой возможности!

Николаша поднялся с лавки и сообразил, что никуда убежать не сумеет. Ноги не держали, подкашивались. Почти два стакана без привычки и закуски сделали свое дело. Грубин, напротив, двигался легко и свободно, словно каким-то хитрым фокусом заменял лишь свою водку колодезной водой.

Кончилось тем, что мясник не то повел, не то потащил Николашу, взяв под локоть, а свободной рукой подхватил бадью, с горкой наполненную мясными обрезками.

Николаша, как ни был пьян, размерам бадьи изумился. Да у него не с годовалого теленка собака, с лошадь самое малое, не влезет в теленка столько…

Ошибся во всем.

Собака оказалась крупная и на редкость, но до теленка недотягивала, не говоря уж о лошади. А еще была она совершенно не похожа на кровожадного монстра из легенды – меланхоличная, ко всему на свете равнодушная. Чуть повернула голову в их сторону и даже на лапы подняться не соизволила.

– Тэбби, английский мастиф, – пояснил мясник на ходу. – Добрейшей души пес, зря на него наговаривают…

Шагали они не к Тэбби, проводившему их флегматичным взглядом, – к небольшому дому, стоявшему на задах участка. «Домишко, приобретенный от щедрот баронессы», – сообразил Николаша, вспомнив рассказ урядника.

Похоже, возвели некогда домик на старом чухонском фундаменте – на высоком, в рост человека, из дикого камня сложенном. Но потом тот фундамент присыпали зачем-то земляными откосами, и теперь казалось, что дом стоит на вершине небольшого холма.

«Погреб… Ледник для мяса…» – подумал Николаша и вновь ошибся.

– Знакомься: Глафира Федосеевна. Могла бы тещей тебе быть. Да не судьба…

Слова мясника скользили мимо сознания Николаши, потрясенного видом «тещи».

Низкий потолок подвала не дозволял существу распрямиться, но было в нем где-то полтора человеческих роста, а то и поболее. Остатки людских черт угадывались с большим трудом. Например, лишь по болтающимся спереди сморщенным мешочкам грудей можно было понять, что когда-то ЭТО считалось женщиной.

Глафира Федосеевна очень заинтересовалась кандидатом в зятья. Уставилась громадными желтыми глазищами и тут же рванулась вперед, натянув до предела цепь. Щелкнули челюсти – здоровенные, вытянутые вперед, как у заморского зверя крокодила. Когтистые лапы совсем чуть не дотягивались до стоявших у двери мясника и Николаши, почти лишенные плоти, они крайне напоминали лапы неимоверных размеров курицы. Нижние конечности существа, наоборот, мясом обросли чрезмерно. И, кажется, сзади болтался хвост, Николаша не мог толком разглядеть его в полумраке, да и не приглядывался… Ему и увиденного хватило.

– Ладно… Надо делать, зачем пришли. Не то опять завоет. Посторонись-ка…

Совковая лопата зацепила из бадьи первую порцию мяса… При виде начавшейся трапезы Глафиры Федосеевны «зять» выскочил из этой части подвала и скорчился в рвотной судороге.

Толком стошнить было нечем… Но желудок сокращался и сокращался, выталкивая жалкие остатки завтрака и дикий коктейль из водки и горького желудочного сока.

Закончив, Николаша кое-как отдышался и понял, что изгадил невзначай какой-то ящичек, наполовину заполненный стреляными латунными гильзами. Рядом стояла берданка, Николаша коснулся ствола с вялым интересом: зачем она тут?

– Пристрелить пытался, – прозвучал за спиной голос мясника. – Долго пробовал, не берут ее пули, тут же все зарастает, как было… Не кормить пробовал, так воет на всю округу, не переставая… Сразу надо было кончать, да не поднялась тогда рука, любил ее сильно… Теперь понял, Коля, на ком жениться надумал? Через год Улька почти такой же станет, но размером поменьше, а через три – такой в точности…

Представив новый облик улыбчивой и милой Ульяны, Николаша опять почувствовал рвотные позывы. И не стал с ними бороться.

Он снова сидел в той же каморке, за тем же столом из некрашеных досок, но как здесь очутился, не помнил и не понимал.

Мыслей в голове не осталось. Никаких.

Остались зрительные впечатления, но сильно урезанные – будто кто-то обкорнал ножницами края картинки, оставив лишь самый центр. Николаша видел кусок стола, стакан, водочный штоф (видать, уже новый, едва початый, в прежнем-то плескалось на донышке), а больше ничего, весь мир ужался до этого пятачка.

Потом он увидел чью-то руку, льющую водку в стакан и частично мимо, на стол. Лишь по рукаву студенческой тужурки понял, что рука его собственная. Конечность продолжила своевольничать, стакан пополз ко рту. Николаша не стал противиться, выпил.

В темноте за пределами крохотной области, доступной для взгляда, послышались шаги. Зазвучал голос мясника, и вот теперь-то в нем хорошо ощущалось сильное опьянение.

– Т-ты, К-колюня, ее руку и сердце… ик… просить… д-да? Ты ж мне… мне как сын теперь… забирай, что хотишь…

На стол, опять-таки за пределами видимости, что-то опустилось с легким стуком. А затем что-то другое – с противным сырым шлепком.