Глава двадцать шестая
Изабель Лакост склонилась над ноутбуком.
Лампы дневного света в цокольном помещении церкви немилосердно отсвечивали в экране компьютера. И без всякой жалости освещали лицо, которое в нем отражалось.
«Когда же я успела так постареть? – удивилась она. – И так устала от забот? И так позеленела?»
Фотография, загрузки которой ожидал Бовуар, наконец появилась, и он поднес свой ноутбук к столу Лакост. И сел рядом с ней.
Но не стал смотреть на экран. Он отлично знал, что на нем изображено.
Вместо этого он смотрел на Изабель Лакост.
Она облокотилась о столешницу и прикрыла рот рукой с наманикюренными ногтями.
Глядя на экран. На женщину.
– Это не мадам Эванс, – сказала она наконец.
– Нет. Фотография сделана полтора года назад в Питсбурге. Я провел кое-какое расследование по Кэти Эванс. Пока что она отвечает тому представлению, которое сложилось о ней у окружающих. Перспективный архитектор. Защитила диссертацию по стеклянным домам. По приспособлению их к нашему суровому климату. Насколько нам известно, она защитилась в Монреальском университете.
– Там, где все они и познакомились.
– Oui. Но она провела лето между школой и университетом, слушая курс в Карнеги-Меллоне…
– В Питсбурге, – подхватила Лакост, возвращаясь взглядом к экрану.
Фотография была и банальной, и ужасной. Изображение на девяносто процентов было обычным. А ужас умещался на самом краю.
– Месье Гамаш попросил меня собрать материал по кобрадору несколько дней назад, когда тот впервые здесь появился. Это обнаружилось среди того, что я нашел.
Лакост была права. С фотографии на них смотрела не Кэти Эванс, хотя и ее ровесница. Тридцати с небольшим лет. Хорошо одетая. Менеджер, которая идет на службу. Или домой.
Торопливо, как и все остальные.
Фотография зафиксировала обычный момент на многолюдной улице.
Но что-то привлекло внимание женщины. Она только-только начинала отдавать себе отчет в этом.
Изабель почувствовала, как кровь холодеет в ее жилах. Выражение лица женщины не отличалось от лиц тех, кто обгонял ее. Но ее глаза начали изменяться. Такие глаза бывают у лошади, когда она испугана и собирается лягнуть или понести.
И там, с краю фотографии. Почти за пределами периферийного зрения этой женщины. На самой его границе. Стоял кобрадор.
Деловые горожане, с опущенной головой спешащие по улице, уставившись в свои телефоны и планшеты, обтекали его со всех сторон, а призрак из давно ушедших времен стоял, словно черная скала в реке.
И смотрел.
И хотя женщина не знала, что это такое, она, кажется, начинала понимать, что этот человек пришел за ней.
– Кто она?
– Колин Симпсон. Владелица сети центров по уходу за детьми. Поступили сведения о злоупотреблениях с ее стороны, и ее судили. И оправдали.
Лакост кивнула. Конечно оправдали. Если бы не оправдали, откуда бы мог взяться кобрадор.
– Кто-то не поверил оправдательному приговору, – сказала Лакост.
– Ее оправдали по формальному признаку, – пояснил Бовуар. – Один из копов оплошал.
Этот страх преследовал всех следователей. Совершить ошибку, из-за которой хищник снова окажется среди жертв.
Лакост перевела взгляд на экран. Монстр изменился. Он больше не был кобрадором. Превратился в модно одетую женщину, очень похожую на всех остальных на улице.
Лакост посмотрела в сторону опустевшей кладовки.
– И ты думаешь, что Кэти Эванс могла знать эту женщину, – сказала она. – Что они могли встречаться в Карнеги-Меллоне.
– Это всего лишь догадка, но… – Он сделал движение рукой, означающее «стоит попробовать». – Если мадам Эванс знала эту женщину, то, возможно, кобрадор приходил за ними обеими. Сначала за одной, потом за другой.
– Посмотри, что еще удастся найти.
– Oui, patron.
Старший инспектор Изабель Лакост вернулась к своему ноутбуку и протоколам сегодняшних допросов. Она кликнула по следующему допросу и тихонько застонала.
Рут Зардо.
Лакост убрала этот файл с экрана. Ей хватило и одного допроса чокнутой старой поэтессы. Читать все с самого начала было свыше сил даже главы отдела по расследованию убийств. И потом, там все равно не было ничего путного. Она перешла к следующему протоколу, взяла кружку с кофе и устроилась поудобнее.
– Ох, merde, – вздохнула она и, закрыв этот протокол, снова вызвала файл с Рут Зардо, слабо улыбнувшись при этом.
Рут определенно была каким-то потусторонним духом, которого нужно вызывать.
* * *
Клара и Рейн-Мари увлеченно разговаривали о чем-то, когда с вином и нарезанным багетом и сыром вернулись Арман и Мирна.
– О-о-о, merci, – сказала Рейн-Мари, хватая первым делом ломтик багета.
– О чем вы говорили? – спросила Мирна. – О нацистах?
– О Пиноккио, – ответила Клара.
– Ну конечно. – Мирна посмотрела на Гамаша. – Мы пришли как раз вовремя, чтобы поднять этот разговор выше детсадовского уровня.
– Рассуждениями о нацистах? – спросила Клара. – Тогда этот лифт опускается.
– Нет, рассказом об эксперименте, – ответила Мирна. – Защита Эйхмана строилась на том, что он всего лишь исполнял приказ, верно?
Женщины кивнули. Они все об этом слышали. Классическая защита того, кто не имеет оправдания.
– Обвинение и суд общественного мнения заявили, что это нелепость. Любой порядочный человек отказался бы принимать участие в холокосте. Эта проблема стала темой дня, о ней говорили у кулеров, на коктейлях. Отказался бы совестливый человек или нет? Вот для этого и провели эксперимент.
– Но как можно проверить такие вещи? – спросила Рейн-Мари.
– Я подзабыла некоторые детали, но суть эксперимента состояла в том, что испытуемый помещался в комнату с двумя другими людьми. Одного представляли как человека, ведущего эксперимент. Ученого. Человека очень высокопоставленного и уважаемого. Суть эксперимента, говорили испытуемым, состоит в том, чтобы научить третьего человека в комнате лучше учиться. Испытуемого заверяли, что это ценный опыт не только для обучаемого, но и для всего общества.
Арман откинулся на спинку, положил ногу на ногу и уставился в огонь. Он слушал низкий, успокаивающий голос Мирны. Все равно что слушать сказку перед сном. Но он знал, что эта история скорее похожа на сказки братьев Гримм, чем на Милна.
– Далее обучаемого пристегивают к креслу, – продолжила Мирна.
– Пристегивают? – переспросила Рейн-Мари.
– Да. Испытуемому говорят, что некоторые обучаемые склонны убегать, когда становится трудно, поэтому их пристегивают. Вроде как ремни безопасности. Такой мягкий ограничитель. Им платят за участие в эксперименте, поэтому они обязаны пройти его до конца, объясняет ученый.
Мирна обвела всех взглядом, проверяя, следят ли они за ходом ее мысли. Рейн-Мари и Клара кивнули. Пока они не находили в рассказе ничего неразумного.
Соглашались со всем. Пока.
– Потом испытуемому говорят: за каждый неправильный ответ, данный обучаемым, испытуемый должен дать обучаемому слабый удар электротоком.
– Это как невидимый забор для собак, – сказала Клара. – Они получают слабый удар током и так узнают, где граница.
– Верно. Мы делаем это все время. Терапия отвращения, – сказала Мирна. – Но испытуемый не знает, что обучаемый и ученый в сговоре.
– Никакого электротока нет? – спросила Рейн-Мари.
– Нет. Обучаемый – актер. Он делает вид, что получает удар. При первом неправильном ответе удар слабенький и у испытуемого не возникает никаких затруднений. Однако с каждым неправильным ответом ток якобы усиливается. По мере продолжения эксперимента и увеличения числа неправильных ответов обучаемый все больше путается. Теперь электрические разряды вызывают у него сильную физическую боль. Он просит остановить эксперимент, но ученый говорит, что это невозможно, и приказывает испытуемому продолжать.
– А его это не беспокоит? – спросила Клара. – Испытуемого то есть.
– Вот это любопытный вопрос, – сказала Мирна. – Насколько мне помнится, он смущен и сомневается, но ученый заверяет его, что все остальные доводили эксперимент до конца и он тоже должен.
– И он продолжает? – спросила Клара.
– Да. В конечном счете обучаемый начинает плакать, молить, кричать, пытается вырваться. Ученый приказывает испытуемому дать еще удар. Испытуемый знает, что удар будет сокрушительный, возможно, даже смертельный. Ученый объясняет ему, что он не делает ничего плохого. И напоминает, что все остальные доводили эксперимент до конца.
В комнате воцарилась тишина, только огонь потрескивал в печке.
– И он посылает очередной удар, – тихо завершила рассказ Мирна.
Рейн-Мари и Клара уставились на нее. Они забыли о вине и сыре. Огонь погас. Веселый чердак в прелестной деревеньке превратился в лабораторию с ученым, обучаемым и испытуемым. И отвратительной правдой.
– Но это был исключительный случай? – спросила Клара.
– Нет, – ответила Мирна. – Эксперимент проводили на сотнях испытуемых. Не все из них доходили до конца, но большинство доходило. Гораздо больше людей, чем вы можете себе представить.
– Или надеяться, – добавила Рейн-Мари.
– Они всего лишь исполняли приказ, – сказала Клара. Потом обратилась к Рейн-Мари: – Ты бы включила ток в последний раз?
– Если бы ты спросила у меня пять минут назад, я бы с полной уверенностью ответила «нет». Но теперь? – Она вздохнула. – Я не уверена.
Арман кивнул. Это было страшное признание. Однако смелое. Первый шаг к тому, чтобы не выполнить приказ.
Не прятаться от монстра. Признать его существование. Понять, что речь идет не о какой-то горстке злобных людей. Не о «них». О нас.
То был один из ужасов Нюрнбергского процесса. Процесса над Эйхманом. То, о чем сегодня начисто забыли. Банальность зла.
Не брызгающий слюной безумец. А совестливые мы.
– «Всегда слушайся голоса совести», – тонким голосом пропела Клара, и ее слова растаяли над жаркой печкой. – Оказывается, это не так уж легко.
– Почему вы говорили о Пиноккио? – спросил Арман.
Он начал подозревать, что это был не просто рассказ Рейн-Мари о ежевечернем ритуале чтения для Оноре.
– Да глупости, – отмахнулась она. – В особенности теперь, после того, о чем мы только что говорили. Не бери в голову.
– Нет, серьезно, – настойчиво произнес он.
Рейн-Мари посмотрела на Клару, и та подняла брови.
– Давай же, – подстегнула ее Клара и получила «ну спасибо» во взгляде Рейн-Мари.
– Вы помните, почему Пиноккио не был настоящим мальчиком? – спросила Рейн-Мари у Мирны и Армана.
– Потому что его вырезали из дерева? – ответила вопросом Мирна.
– Да, и поэтому тоже, – согласилась Рейн-Мари. – Но по-настоящему ему мешало стать человеком отсутствие совести. В фильме роль учителя играет Сверчок Джимини. Он объясняет Пиноккио, что хорошо, а что плохо.
– Сверчок как кобрадор, – сказала Клара. – Поющий и танцующий, но тем не менее.
– Есть разница между слабой совестью, совестью, сбитой с толку, и отсутствием совести, – заметил Арман.
– А знаете, как психотерапевты называют случаи полного отсутствия совести у человека? – спросила Мирна.
– Диссоциальное расстройство личности? – предположила Рейн-Мари.
– Умница, – похвалила ее Мирна. – Да, все верно. Официально так. Но неофициально мы называем это психопатией.
– Ты хочешь сказать, что Пиноккио – психопат? – спросила Рейн-Мари, потом посмотрела на Армана. – Нам, пожалуй, придется пересмотреть вечернее чтение для Рей-Рея.
– Ну, эти сцены, конечно, не вошли в фильм, – сказала Клара. – Та часть, когда Пиноккио убивает жителей деревни. Интересно, что бы пел в этом случае Джимини.
– Понимаешь, в этом-то и проблема, – сказала Мирна. – Мы привыкли к кинематографической версии психопатов. К явным сумасшедшим. Однако большинство психопатов – умные люди. Им приходится приспосабливаться. Они умеют подражать поведению нормальных людей. Делать вид, будто их что-то волнует, хотя на самом деле они ничего не чувствуют, кроме разве что ярости и переполняющего их и почти непреходящего ощущения, что все перед ними в долгу. Что их обделили. Они получают то, что им нужно, главным образом с помощью манипуляций. Большинству из них не приходится прибегать к насилию.
– Мы все используем манипуляцию, – заметил Арман. – Может быть, порой мы этого не осознаем, но это так.
Он показал на вино – приманку, которую использовала Мирна, чтобы пригласить их. Мирна подняла бокал, признавая его правоту.
– Психопата трудно опознать, в отличие от большинства из нас, людей, склонных к откровенности, – продолжила она. – Психопат виртуозен. Люди ему верят. Он даже нравится окружающим. Это его большой талант – убеждать людей в том, что его точка зрения законна и правильна, зачастую даже когда все свидетельствует об обратном. Как Яго. Это разновидность магии.
– Слушайте, я совсем запуталась, – сказала Клара. – Так кобрадор психопат? Или психопаткой была Кэти Эванс?
Они посмотрели на Армана, который поднял руки:
– Хотелось бы мне знать.
Он начинал думать, что это преступление не ограничивается участием кобрадора и Кэти Эванс. Возможно, был кто-то третий, кто манипулировал обоими.
А теперь манипулировал следователями.
А это означало, что в деревне находится некто похожий на человека, но не вполне человек.
