Глава двадцать первая
Старший суперинтендант Гамаш провел на свидетельском месте целый день, и это было во всех смыслах нешуточное испытание.
Нужно быть сверхчеловеком, чтобы не потеть в удушающую июльскую жару в зале судебных заседаний Дворца правосудия. Гамаш обильно потел и запрещал себе доставать платок, чтобы отереть лицо. Увидев этот жест, присутствующие могли решить, что он нервничает. А этого нельзя было допустить, ведь приближался поворотный момент в его показаниях.
Он не мог позволить себе ни малейшего намека на слабость или уязвимость.
Но когда ручейки пота стали заливать ему глаза, у него не осталось выбора. Ты либо отираешь пот, либо зрители подумают, что у тебя текут слезы.
Гамаш слышал неподалеку жужжание небольшого вентилятора, но вентилятор стоял под столом судьи Корриво и был направлен прямо на нее. Она нуждалась в этом больше, чем Гамаш. Сейчас она должна была умирать от жары, разве что под судейской мантией на ней ничего не было надето.
И все же звук работающего вентилятора вызывал зависть, обещание ветерка, до которого не добраться.
Где-то рядом кружила одинокая муха, вялая в этом плотном воздухе.
Зрители обмахивались любыми клочками бумаги, какие только смогли найти. Хотя они жаждали ледяного пива в каком-нибудь заведении с кондиционером, покидать зал суда никто не собирался. Их приклеили к месту свидетельские показания и потная задница.
Никуда не ушли и измученные, но по-прежнему внимательные репортеры, со лба которых капал пот на планшеты, пока они делали заметки.
Шли минуты, температура росла, муха описывала круги, а допрос продолжался.
Охранникам разрешили сидеть у входа, а присяжным – снять все лишнее, оставив на себе ровно столько одежды, чтобы сохранять более или менее приличный вид.
Адвокаты защиты сидели неподвижно в своих длинных черных мантиях.
Главный прокурор Барри Залмановиц вытащил из-под мантии пиджак, но Гамаш полагал, что под мантией все равно сохраняется температура сауны.
Пиджак и галстук Гамаша оставались на своих местах.
Между старшим суперинтендантом и главным прокурором шло своеобразное соревнование: кто завянет первым. Зрители и присяжные зачарованно наблюдали, как эти двое мужчин готовы расплавиться в горниле, которое сами же и раскалили, но отказываются сдаваться.
Однако это было нечто большее, чем соревнование.
Гамаш вытер глаза и лоб и сделал глоток холодной воды, которую ему предложила немного раньше судья Корриво. Впрочем, вода уже успела стать теплой.
А допрос все продолжался.
Стоя перед Гамашем и слегка покачиваясь на ногах, прокурор отмахнулся от мухи и собрался с мыслями.
– Орудием убийства была бита, верно?
– Oui.
– Вот эта?
Прокурор взял биту со стола вещдоков и передал Гамашу, который несколько мгновений ее разглядывал.
– Oui.
– Я представляю этот предмет в качестве вещественного доказательства. – Залмановиц показал биту судье, затем адвокату защиты, а после вернул ее на стол.
Сидевший на галерее позади прокурора Жан Ги Бовуар напрягся. Он и так все время пребывал в напряжении, но теперь совсем окаменел, весь превратился в слух. Слушал и потел в зале судебных заседаний.
– Эта бита была найдена в кладовке, прислоненная к стене неподалеку от тела? – спросил прокурор.
– Да.
– Странная небрежность, вам не кажется?
Бовуар подумал, что его дыхание слышит весь зал. В его собственных ушах оно звучало, как кузнечные мехи. Быстрое, хриплое. Невольно раздувавшее угли его паники.
Но шум дыхания почти заглушался биением его сердца. Грохотом в его грудной клетке. В ушах.
Они приближались к моменту, которого Бовуар боялся. Он скосил глаза в одну сторону, в другую и подумал уже не в первый раз: как странно, что самые страшные события могут казаться вполне нормальными. Для всех остальных людей.
Этот момент мог изменить все. Ход событий и жизни всех в этом зале и за его стенами.
Для кого-то – к лучшему. Для кого-то – к худшему.
А они даже не подозревали.
«Глубокий вдох, – скомандовал он себе. – Глубокий выдох».
Нужно было научиться медитации, сейчас ему очень пригодилась бы какая-нибудь мантра. Слова, которые повторяешь снова и снова. Пока не убаюкаешь себя.
«Дерьмо. Дерьмо. Чертово дерьмо», – мысленно повторял Бовуар. Не помогало.
У него начала кружиться голова.
– Убийца не попытался спрятать орудие убийства? – спросил прокурор.
– Очевидно, что нет.
– То есть оно стояло там на виду у всех?
Жан Ги Бовуар встал. У него скрутило живот, к горлу подступила тошнота. Он ухватился за деревянное ограждение, чтобы не потерять равновесия.
Сопровождаемый раздраженным шиканьем и взглядами, он быстро прошел вдоль ряда, наступая на ноги сидевшим.
– Pardon. Pardon. Désolé, – шептал он, оставляя позади себя гримасы и охи.
Оказавшись в проходе, он двинулся к большой двойной двери зала заседаний. Она была закрыта и, казалось, отступала все дальше, пока он спешил к ней.
– Старший суперинтендант, я задал вам вопрос.
Тишина за спиной Бовуара.
Ему хотелось остановиться. Повернуться. Встать на виду у всех посреди прохода. В середине котла, в который превратился зал. Чтобы старший суперинтендант, чтобы Арман Гамаш мог его видеть. И знать, что он не один. Знать, что его поддерживают.
Как бы он ни решил поступить. Но он решил ответить.
Они все понимали, что этот вопрос будет задан. Никто из остальных членов внутреннего круга Квебекской полиции не отважился спросить, как поведет себя старший суперинтендант, когда прозвучит этот вопрос.
Они предпочитали не знать того, что старший суперинтендант Гамаш предпочитал им не говорить. И конечно, он не искал у них совета. Так что, когда будет проводиться неизбежное судебное следствие, решение должен будет принимать он, и только он.
Но Жан Ги спросил его об этом.
Спросил солнечным летним днем перед самым началом процесса, когда они вдвоем работали в саду за домом Гамашей в Трех Соснах.
Розы были в полном цвету, и в воздухе витал их аромат, смешанный с запахом лаванды, хотя Жан Ги и не смог бы его назвать. Но пахло приятно. Знакомо и при этом ненавязчиво. Запах вызывал в памяти беспечные деньки из детства. Недели, проведенные в доме бабушки и дедушки за городом. Вдали от назойливых родителей, и надоедливых братьев, и переменчивых сестер, и учителей, и контрольных, и домашних заданий.
Если у безопасности есть запах, то вот он.
Жан Ги стоял на коленях в траве, стараясь протолкнуть конец толстой веревки через отверстие в деревяшке. Они с тестем делали качели и собирались повесить их на ветвях дуба в дальнем конце сада.
Оноре был с ними, сидел на траве рядом с отцом. Время от времени дед подхватывал его на руки и баюкал, что-то нашептывая ему.
– Послушайте, – сказал Жан Ги, – вы вовсе не должны помогать.
– А я помогаю, – заявил Арман. – Помогаю? – спросил он у Оноре, которому было абсолютно все равно.
Гамаш принялся расхаживать взад-вперед, что-то шепча внуку.
– Что вы ему рассказываете? – спросил Жан Ги. – Господи, только не говорите, что стихи Рут.
– Non. А. А. Милна.
– О Винни Пухе?
Рейн-Мари, grand-maman, каждый вечер читала Оноре перед сном рассказы о Кристофере Робине, Пухе, Пятачке и Стоакровом лесе.
– Вроде того. Это стихотворение Милна, – пояснил Арман. Он снова зашептал, обращаясь к ребенку: – «Когда мы были очень молоды».
Жан Ги прервал свои труды по проталкиванию слишком толстой веревки в слишком маленькое отверстие на одной стороне сиденья и посмотрел на тестя:
– Что вы собираетесь сказать, сидя на свидетельском месте?
– О чем?
– Вы знаете о чем.
Это дух лаванды заставил его спросить. Чрезмерное спокойствие. Удовлетворенность. Это они сделали его то ли смелым, то ли безрассудным.
Бовуар поднялся, отер рукавом лоб и взял со стола бутылку лимонада. Не дождавшись ответа, он бросил взгляд в сторону дома. На веранде позади дома сидели его жена Анни и ее мать Рейн-Мари, пили лимонад, разговаривали.
Бовуар понизил голос, хотя знал, что они его не услышат:
– О кладовке. О бите. О том, что мы обнаружили.
Арман немного помолчал, потом передал Оноре на руки отцу.
– Я скажу им правду, – ответил он.
– Но это невозможно. Это погубит все. Не только шанс приговорить убийцу Кэти Эванс, но и всю операцию последних восьми месяцев. Мы всё поставили на это. Всё!
Он заметил, что Анни посмотрела в его сторону, и понял, что говорит громче, чем следует.
Снова понизив голос, он прохрипел:
– Если вы скажете правду, они поймут, что мы все знаем, и это будет конец. А мы уже близки к финишу. Все зависит от этого. Если вы скажете правду, вся наша работа пойдет коту под хвост.
Жан Ги понимал, что ему не нужно говорить это Гамашу, который, как ни крути, был автором плана.
Крохотная ручка Оноре ухватила его за футболку и сжалась в кулачок. Он ощутил запах детской присыпки. Почувствовал мягкость нежной кожи сына. Это опьяняло даже больше, чем лаванда.
И Жан Ги понял, почему Арман передал ребенка отцу. Чтобы младенца, его внука, не запятнала ложь, которую он вынужден был произнести.
– Все будет в порядке, Жан Ги, – сказал Арман, твердо глядя в глаза зятю, потом он перевел взгляд на Оноре, и выражение его лица смягчилось. Он наклонился к ребенку. – «Не могу найти ответа – помогите мне в беде! ГДЕ ЖЕ Я? Наверно, ГДЕ-ТО? Или ГДЕ-НИБУДЬ НИГДЕ?»
– «Вот час настал, – раздался голос из-за ограды, а следом появилась голова. Седая голова с морщинистым лицом, хотя глаза на нем горели ярко. – И тьма накрыла свет».
– Шутите, – сказал Бовуар и объяснил сыну: – Это Слонопотам.
– Больше похоже на Иа-Иа, тебе не кажется? – спросил Гамаш. – С некоторыми признаками Винни Пуха.
– Ну, это смотря на чей вкус, – ответил Жан Ги и увидел, как губы Рут слегка дрогнули в улыбке.
Было ясно, что она слышала их разговор. И теперь уставилась на них, как какая-нибудь старая колдунья из Стоакрового леса, собиравшая тайны, как горшочки с медом.
Их напускная веселость могла обмануть разве что Оноре. На самом деле такой поворот событий был из разряда «хуже не придумаешь». Рут принадлежала к тем немногим, кто способен из отдельных кусочков сложить цельную картину. Кто способен догадаться, что они нашли в цокольном помещении церкви. В конце концов, именно ее слова, сказанные во время первого допроса после убийства, направили их по нужному пути.
К счастью, даже если бы она догадалась, то все равно не могла бы понять, почему для них так важно сохранить все в тайне.
Она переводила взгляд с одного на другого, и наконец ее глаза остановились на ребенке, которого она называла Рей-Рей.
К напускному раздражению Жана Ги, а на самом деле к его облегчению, прозвище прилипло к ребенку, и большинство жителей Трех Сосен теперь называли его Рей-Рей. Имя Оноре было слишком официальным. Неподходящим для малыша.
Рей-Рей было самое то. Лучше и не придумаешь. Он и правда был лучом яркого солнечного света в жизни каждого из них. Тот факт, что прозвище придумала мрачная, полоумная старая поэтесса, только добавлял ему совершенства.
– О чем вы тут говорили? – спросила она. – Что-то о Кэти Эванс. Процесс вот-вот начнется, не так ли?
– Да, – ответил Гамаш легким, дружелюбным тоном. – Жан Ги размышлял над некоторыми стратегическими вопросами.
– Ага, – сказала Рут. – Мне показалось, я слышала смех. И что тут обсуждать? Ты говоришь правду, да?
Она наклонила голову набок, и улыбка замерла на губах Гамаша.
– Но ты не думаешь, что он должен говорить правду, – повернулась она к Бовуару. – По-твоему, мы чего-то не должны знать? Дайте-ка подумать. – Она устремила взгляд к небесам, явно погрузившись в глубокие размышления. – Вы арестовали не того человека? Нет, вряд ли. С вас может статься, но мне кажется, вы взяли кого надо. У вас не хватает улик для приговора? Что, уже теплее?
– Он сказал, что не будет лгать, – напомнил ей Жан Ги.
– А я думаю, что это большое, жирное вранье, правда, Рей-Рей? – проговорила она детским голосом, наклоняясь к младенцу. – И что же может заставить твоего папочку защищать ложь, а твоего дедушку – лгать?
– Хватит, Рут, – сказал Гамаш.
Она перевела взгляд на Гамаша. Проницательный, острый. Способный видеть насквозь.
– Правда тебя освободит, разве не так? Или ты в это не веришь, Арман? Нет, думаю, что веришь. – Ее острый взгляд проникал все глубже. – Правильно ли я понимаю? Именно свободы ты боишься? Не твоей, а свободы убийцы? Ты будешь лгать, чтобы добиться осуждения?
– Рут, – предостерегающе произнес Жан Ги, но он теперь находился за границами того мира, в котором были только Арман Гамаш и Рут Зардо.
– Ты нравишься мне все больше и больше, – сказала Рут, глядя на Гамаша. – Да. Это явное улучшение по сравнению со святым Арманом. Но когда ты упадешь на землю, на твоих крыльях будет грязь. Или говно?
Она втянула носом воздух.
– Рут! – воскликнул Бовуар.
– Пардон. Прошу прощения за мой французский, – сказала она Рей-Рею, потом снова посмотрела на Гамаша. – Получается, что ты между скалой и кучей merde.
– Рут, – повторил Жан Ги.
Ее имя приобрело оттенок проклятия. Оно замещало все ругательные слова, которые вертелись у него на языке.
На самом деле он больше не пытался остановить ее. Но дух противоречия всегда брал верх в старой поэтессе, и она замолчала. Задумалась на мгновение:
– Может, это и есть тьма. То говношоу, которое вы называете процессом.
– «И все будет хорошо», – процитировал Арман, и Рут улыбнулась:
– По крайней мере, ты хороший лжец. Это будет во благо.
Ее голова исчезла за забором, словно попрыгунчика засунули назад в коробочку.
– Когда мы закончим с этим, – Жан Ги показал на качели, – нужно сделать забор повыше.
– Важна не высота, – раздался голос из соседнего сада, – важна толщина.
Жан Ги поймал взгляд Армана и вскинул брови.
Никто не сказал ни слова – говорить было нечего. Зато было о чем поразмыслить.
Жан Ги передал Оноре обратно деду, вложив в этот жест особый смысл.
«Станет ли он лгать, когда придет время?» – спрашивал себя Бовуар, возвращаясь к работе над качелями.
«Под присягой?»
Если солжет, то совершит клятвопреступление. Но если старший суперинтендант Гамаш скажет правду, то все их расследование пойдет насмарку. Это поставит под угрозу жизнь многих информаторов и агентов и уничтожит выпавший им великий шанс пресечь крупнейший квебекский наркотрафик. Фактически шанс победить наркоторговлю. Выиграть невыигрываемую войну.
Бовуар не сомневался в том, как поступит Гамаш.
В тот теплый день, когда они вместе работали на солнышке, делая качели, которые будут висеть на ветках дуба несколько поколений, качели, на которых Оноре в свое время будет качать собственных детей, Жан Ги поклялся присутствовать в зале суда, когда прозвучит этот вопрос. И ответ на него.
Чтобы все видели: он на стороне Гамаша, независимо от того, какой тот даст ответ. Чтобы Арман Гамаш видел: он не один.
Но вместо этого Жан Ги покидал зал. Нет, не просто покидал. Бежал из него.
Охранник встал и открыл ему дверь.
– Мы ждем вашего ответа, старший суперинтендант. Вопрос простой. Орудие убийства, бита, стояло у стены. У всех на виду.
Когда тяжелая дверь закрылась за Бовуаром, ему почудилось, будто вместе с ним из зала выскользнуло нечто. И пустилось вслед за ним по мраморному коридору.
Голос шефа.
Находилась ли там бита, спросил прокурор, на виду у всех?
– Oui.
Вот оно.
Старший суперинтендант Гамаш совершил клятвопреступление.
Пока этого не случилось, Жан Ги не верил, что шеф пойдет на это. Ложь под присягой. Профессиональное самоубийство. Хуже того, предательство всех прежних убеждений. Ради приговора.
Но с другой стороны, Бовуар никогда не верил, что оставит шефа и совершит этот акт предательства по отношению к нему.
Жан Ги прижался к стене, ощущая щекой прохладный мрамор. Закрыл глаза и взял себя в руки.
Он хотел вернуться. Но было уже слишком поздно.
Жан Ги глубоко вздохнул, расправил плечи и быстро пошел по коридору сквозь плотный воздух, отмахиваясь от мухи, которая вылетела за ним.
Он инстинктивно оглянулся. Не преследует ли его кто-то или что-то. Не повторяет ли его шаги. Но никого не увидел. Коридоры были на удивление пустыми. Ни души. Во всех залах шли заседания.
Выйдя на улицу, Бовуар остановился на ступенях Дворца правосудия под немилосердным солнцем и отер лицо, зарывшись на мгновение в платок.
Потом он поднял голову и глубоко вздохнул.
Что-то защекотало его руку, он хлопнул по ней и увидел падающую на землю муху. Ее крылья на солнце напоминали изящные оконные рамы с налипшей на них грязью.
– Прости, – прошептал Бовуар.
Он действовал эмоционально и совершил что-то такое, что уже невозможно было изменить.
Но теперь, когда он находился здесь, а Гамаш – там, он мог сделать кое-что другое. Позаботиться, чтобы ложь оправдала себя. Чтобы способствовала достижению того, на что все они надеялись.
Квебекская полиция во главе со старшим суперинтендантом Гамашем нанесет сильный, быстрый и решительный удар. Объект не заметит приближения этого удара, замаскированного ложью и мнимой некомпетентностью. И все это привязано к чудовищному убийству в маленькой приграничной деревне.
И кладовке с секретом.
Но, шагая по мощеным улицам Старого Монреаля к управлению Квебекской полиции, Жан Ги не мог отделаться от мысли, что они рискуют, поставив все на этот единственный маневр. На этот coup de grâce, который может не получиться.
Никакого запасного плана у них не было. Никакого альтернативного пути. Никакого плана «Б».
Ни для Гамаша. Ни для Бовуара. Ни для кого из них.
Старший суперинтендант Гамаш поджег свой корабль. Пути назад не было.
