Глава девятнадцатая
– Что они делают теперь? – спросила Жаклин.
– Они все еще там.
Антон смотрел на церковь Святого Томаса через эркерное окно пекарни Сары, а Жаклин стояла за рабочим столом и месила тесто. Мяла его.
– Они ее забрали, – сказал Антон и отвернулся от окна. – «Скорая помощь» уехала.
Он пришел к ней с известием о найденном в церкви теле. Теле одной из приезжих – Кэти Эванс.
К тому времени они уже знали. Но все же подтверждение стало шоком.
Антон попытался сесть, но обнаружил, что ему никак не устроиться, и принялся ходить по маленькой пекарне, стараясь не уподобляться зверю в клетке.
Проснувшись сегодня утром и узнав об исчезновении кобрадора, он подумал, что все отлично. Им ни о чем не придется рассказывать Гамашу. Но теперь…
Убита женщина, и повсюду копы.
Хуже некуда.
– Нужно было им сказать, – проговорила Жаклин, очищая пальцы от клейкого теста.
– О том, что мы знали про кобрадора? Ты думаешь, это как-то связано со случившимся?
– Конечно, – отрезала Жаклин и, соскоблив тесто со столешницы, швырнула его обратно с такой силой, что оно расплющилось. Воздух, жизнь вышли из него. Теперь оно не поднимется. – Не настолько же ты глуп.
Антон посмотрел на нее так, будто это его она вымесила и швырнула на стол. Одним ударом вышибла из него воздух.
– Ну правда же, Антон. Нам рассказали про кобрадора в прошлом году. И вот он здесь! Тебе не приходило в голову, что он пришел по наши души?
– Но почему? – спросил он.
– Откуда я знаю! – огрызнулась Жаклин. – Может, потому, что мы работали на сумасшедшего?
– Так это он уехал, а не мы, – сказал Антон. – И потом, мы же ничего не знаем.
– Мы знаем достаточно. Может, он послал кобрадора как предупреждение. Чтобы мы держали рот на замке.
Но если кобрадор приходил по их душу, то почему мертва мадам Эванс?
Полиция пока не выдавала подробностей случившегося, но и без того было ясно. Мадам Эванс не просто умерла. Судя по суете у церкви, это не было естественной смертью или несчастным случаем.
– Ты думаешь, нам поздно что-то говорить? – спросил Антон.
– Может быть, и нет. – Жаклин ущипнула тесто. – Однако это будет странно выглядеть. Они зададутся вопросом, почему мы ничего не сказали им раньше.
– А почему мы не сказали?
Но он прекрасно знал почему.
Он вспомнил темную маску, повернутую к бистро. К нему. Маску, которая сверлила взглядом окна, стены, заглядывала в кухню, где он мыл посуду.
Воплощенная Совесть. Она угрожала всему, что выстроил Антон.
Да. Именно поэтому он не хотел ни о чем говорить Гамашу. Это ведь глава всей Квебекской полиции. Вдруг он сообразит. Поймет, кто такой этот Антон.
Даже Жаклин не знала.
Он посмотрел на нее. Эти длинные пальцы в тесте, прежде такие чувственные, стали похожими на когти, вонзающиеся в тесто, лишающие его жизни.
Антон знал, почему он предпочел помалкивать о кобрадоре. Но теперь начал задумываться: а почему молчала она?
Дверь между пекарней и бистро с силой распахнулась, шарахнув по стене, и Жаклин с Антоном подскочили на месте.
Вошла Леа Ру, а за ней – Матео.
– Нам нужно… – начала было Леа, но, увидев Антона, резко замолчала.
Они уставились друг на друга. Антон видел их раньше, но только мельком. Приезжие – вот все, что он о них знал. Однако теперь ему показалось, что он узнал их. По меньшей мере ее.
– Вот ты где.
Следом за ними вошел Оливье. Он сочувственно кивнул Леа и Матео. Свои соболезнования он уже принес им в бистро.
Теперь его внимание было обращено на мойщика посуды.
– Я тебя повсюду ищу. – Его голос звучал с надлежащей церемонностью и вежливостью, но в нем слышались раздраженные нотки. – Ты мне нужен в кухне. Много клиентов.
Оливье натянуто улыбнулся, словно давая понять: если бы не присутствие других, он бы добавил к сказанному кое-что еще. Не столь вежливое.
– Виноват, – сказал Антон. Он поспешил к двери, но остановился, чтобы взглянуть на Жаклин. – Ты в порядке?
Она кивнула, и он посмотрел на Леа и Матео:
– Désolé. Это ужасно.
Жаклин явно только что плакала, глаза у нее были красные, опухшие от слез.
Антон проследовал за Оливье через переполненное бистро, гудящее разговорами об убийстве, в кухню, насыщенную запахами трав и сочных, вкусных соусов, а еще звуками – позвякиванием тарелок, кастрюль, сковородок, столовых приборов.
Для кого-то – какофония, для Антона – симфония. Даже некое подобие оперы. Звон и гром. Творчество, драма, напряжение. Соперничество примадонн. Конкуренция запахов, конкуренция поваров. Даже разбитое сердце – при падении суфле, при подгорании кастрюльки.
Но по большей части все эти звуки сливались в чудесное многоголосие. Этот шум был прекрасен. Он возбуждал и утешал.
Как-то раз в Италии Антон прослезился, попробовав идеальное мороженое. И второй раз – в Ранти, во Франции, попробовав багет. Булку такой воздушности, что люди проделывали сотни миль, чтобы купить ее.
Да. Для кого-то кухня – место, где готовят пищу. Там царит тяжкий труд. Для немногих понимающих этот особый мир, их мир. Суетливый, замечательный. Его мир. Его святилище. И он спешил вернуться в него. Спрятаться. И надеяться, что полиция не догадается, кто он такой.
– Идем, – сказал Оливье, придерживая распашную дверь в кухню. – Много работы. И не только здесь. Полицейским понадобятся сэндвичи и напитки.
– Будет сделано, – сказал Антон.
Оливье чуточку расслабился:
– Merci.
* * *
Вернувшись в церковь, Изабель Лакост отправила агента в Ноултон поговорить с персоналом ресторана. Выяснить, помнит ли кто-нибудь Эвансов. Другой агент пошел по деревне со списком людей, которых нужно допросить.
Лакост пригласила старшего суперинтенданта поприсутствовать.
Он отказался:
– Если только я тебе нужен, Изабель.
Она задумчиво сказала:
– Понимаете, при вас они скорее выложат правду, поскольку вы их знаете и вам известно, чем они занимались в последние дни. Но, – она улыбнулась и пожала плечами, – если они решат лгать, пусть лгут.
Эти слова были не такими уж несправедливыми, как могло показаться.
– Я надеюсь, ты пообедаешь с нами и останешься на ночь, – сказал он. – И может быть, нам удастся сравнить наши впечатления.
В его присутствии во время допроса все будут на коротком поводке. Будут вынуждены говорить правду. Что, конечно, было важно при расследовании убийства.
Но возможно, не так важно, как ложь.
Ложь не обязательно свидетельствует о том, что лгущий – убийца. Но она ускоряет процесс отбора. Вот люди, которым нечего скрывать. А вот люди с секретом.
Ложь была светом. Тем, который превращался в луч прожектора, рано или поздно высвечивая человека с самой большой тайной. Человека, которому хотелось скрыть гораздо больше, чем всем остальным.
* * *
Жан Ги Бовуар удобно устроился в кабинете дома Гамашей и стал ждать соединения с Интернетом.
Не многие могли найти скрытую в долине деревню Три Сосны, включая и спутники, обеспечивавшие интернет-покрытие почти всей планеты. Деревня находилась на выселках цивилизации, информационный суперхайвей которой проходил поверху. А Три Сосны провалились в дорожную яму.
Но, будучи свидетелем неописуемой жестокости в городах и других крупных поселениях, Жан Ги пришел к убеждению, что достоинства «цивилизации», вероятно, преувеличиваются. Ну, если не считать доставку пиццы на дом.
А здесь можно было взять книгу в магазине Мирны, сесть в бистро Оливье, почитать в тишине под café au lait и мягчайший круассан из пекарни Сары.
Могло ли это заменить айфон и доставку пиццы?
«Non», – пробормотал он, нетерпеливо ерзая на стуле и страдая без беспроводного высокоскоростного и большой приправленной.
Примитивный, сводящий с ума, шумный и ненадежный Интернет с подключением к телефонной линии через модем достиг стадии визжания, словно боялся соединиться с внешним миром.
«И все же это лучше, чем то, что есть у нас в некоторых местах», – всегда напоминал Бовуару шеф, когда тот ворчал, включая медлительный модем.
Пока шло подключение, Бовуар поглядывал в окно. Он видел, как техническая группа выгружает оборудование из фургонов и затаскивает в церквушку. Везет же Лакост – иметь такой оперативный штаб прямо на месте убийства. Теплый, сухой, с водопроводом и холодильником. С туалетом.
– С кофеваркой, черт побери, – пробормотал он.
Лакост даже на улицу выходить не придется, а это, по мнению Бовуара, было большим преимуществом.
Как же это не походило на те места, где они – он и его тесть – вынуждены были работать, расследуя убийства по всему Квебеку.
Палатки, раскачивающиеся рыбацкие лодки, сараи, пещеры.
Однажды Бовуар рассказал Анни про дворовую уборную, где они оборудовали оперативный штаб, но она отказалась ему верить.
– Спроси у отца, – предложил он.
– И не подумаю, – рассмеялась она. – Ты пытаешься меня подставить. Это провокация, месье. Я выдвину против тебя обвинение.
– Ты меня накажешь? – спросил он с наигранной надеждой. – Я плохой, плохой мальчик.
– Нет, ты глупый, глупый мальчик. И, помоги нам Господь, ты теперь еще и отец. Я придумала для тебя вагон и маленькую тележку новых наказаний. Оноре впервые попробовал чернослив. Ему понравилось.
Но Бовуар говорил правду. Они с Гамашем, тогда старшим инспектором, расследовали убийство сурвивалиста в Сагенее. Тело нашли в сожженной хижине, и единственным сооружением, которое там имелось еще, была дворовая уборная.
«На два очка», – отметил Гамаш, словно это была какая-то роскошь.
«Я буду сидеть здесь», – сказал тогда Бовуар, подтаскивая камень к пеньку и раскрывая свою тетрадь.
В два часа ночи пошел дождь, и Бовуар постучал в дверь уборной.
«Кто там?» – вежливо спросил Гамаш.
Бовуар заглянул в полукруглое окошко хилой двери: «Впустите меня».
«Тут не заперто. Только сначала вытри ноги».
Они провели там полтора дня, собирая на пожарище вещественные доказательства. Допрашивали «соседей», разбросанных там и тут по лесу. Большинство из них были такими же сурвивалистами или охотниками. Следователи пытались найти хоть кого-нибудь, кто признался бы, что знаком с жертвой. Но эти люди едва ли признались бы даже в знакомстве с самими собой.
Там не было Интернета. Не было модемов. Не было телефонов. Не было ничего. Кроме, благодарение богу, туалетной бумаги. А еще спальных мешков, воды, пищевых пакетов и спичек – все это Гамаш и Бовуар принесли с собой.
Они воткнули в щели в стенах листки бумаги для заметок и нанесли на них схемы расположения подозреваемых. Стало почти уютно.
– А убийцу вы поймали? – спросила Анни.
Эта история ее захватила, и ее адвокатский ум неохотно согласился с тем, что Жан Ги говорит правду.
Она слушала восторженно. И он тоже восторженно слушал ее истории.
– Поймали. С помощью изобретательной, отточенной логики, звериного ин…
– Он сам сдался, да?
– Нет. – Жан Ги не сдержал улыбку, предаваясь воспоминаниям. – Он вернулся, чтобы забрать систему фильтрации воды, которая была у убитого. Видела бы ты его лицо, когда мы с твоим отцом вышли из уборной.
Анни так смеялась, что чуть не описалась.
Наконец компьютер подключился к Интернету, и Жан Ги развернулся и поднял руки над клавиатурой.
У него имелся список конкурирующих приоритетов. Но первый был очевиден.
Бовуар быстро отправил письмо Анни, сообщил ей о случившемся и о том, что как минимум эту ночь проведет у ее родителей.
Он писал и тосковал по ней. По Оноре. По их теплу, их запаху.
«Скучаю, – ответила Анни. – Надеюсь, это не на два очка».
Это словосочетание стало для них кодовым обозначением крупной передряги.
Потом Бовуар набрал «Повелитель мух» и нажал «ввод».
* * *
– Клара? – позвала Мирна.
Дом был погружен почти в полную темноту, если не считать единственной лампочки, горевшей в гостиной.
Мирна включила свет, и из тьмы возникла веселенькая кухня. Пустая.
Ей не хотелось беспокоить подругу, если та спала. Но Мирна подозревала, что после богатого событиями дня им всем нелегко будет уснуть.
Когда Арман вернулся домой, они с Кларой ушли, понимая, что эти двое хотят остаться одни.
– Господи, ты меня разбудила, ты, большая куча… одежды.
Едва не подпрыгнув от испуга, Мирна повернулась к дверному проему между кухней и гостиной. Там стояла старая, слабоумная, задрипанная поэтесса. И ее утка. Со взъерошенными перьями.
– Одежды?
– Ладно, я хотела сказать «дерьма», но Михаил попросил меня быть повежливее. Поэтому я буду тебе признательна, если ты будешь заменять все мои упоминания о дерьме на другие слова.
Мирна глубоко вдохнула через нос и с шумом выпустила воздух изо рта. И начала волноваться, как бы Рут и в самом деле не протиснулась на небеса с помощью выжившего из ума архангела. Ведь тогда…
– Где Клара?
– Откуда я могу знать, курица дерьмоголовая?
– Какое слово я должна поставить на замену?
– Мм, мне нужно подумать.
Клара могла находиться только в одном месте. Она неизменно уходила туда, когда ей было плохо.
– Вот ты где, – сказала Мирна, тихонько постучав в дверь мастерской.
Свет был включен. Не ярко. В достаточной мере, чтобы имитировать непрямые лучи утреннего солнца.
Клара повернулась на стуле, в руке у нее была тонкая кисть, а на мольберте перед ней стоял портрет.
Мирна видела только край картины. Остальное закрывала фигура Клары.
У стен студии стояли холсты. Не меньше дюжины портретов. Одни почти законченные. Другие едва начатые.
Словно в мастерской обосновались брошенные люди.
Мирна отвернулась, не в силах смотреть им в глаза. Опасаясь увидеть в них мольбу.
– Как идут дела? – спросила она, кивая на мольберт.
– Это ты мне скажи. – Клара слезла со стула и отошла в сторону.
Мирна уставилась на полотно.
Обычно Клара писала портреты. Необычные лица на холстах. Одни вызывали улыбку. Другие необъяснимым образом заставляли зрителя ощущать меланхолию, или неловкость, или веселье.
Некоторые портреты по непонятным причинам рождали сильное чувство тоски, словно Клара была кем-то вроде алхимика и могла переносить эмоции, даже воспоминания на холст. Они преобразовывались в краску, а потом с холста возвращались к человеку.
Но сейчас Мирна видела перед собой другую работу. Вовсе не портрет. И вообще даже не человека.
На холсте были изображены Лео, щенок Клары, и его сестренка Грейси, щенок (или кто она там) Гамашей.
Лео сидел спокойный, великолепный, красивый и уверенный. А Грейси, коротышка, стояла рядом, наклонив голову, как это у нее водилось. Недоумевающая. Щуплая. Страшненькая. Глядя не в глаза зрителя, а на что-то позади него.
Мирна чуть не оглянулась – узнать, куда это смотрит Грейси.
Ни одна из собак не выглядела пупсиком. Ни одна – сладенькой. В них ощущалось что-то дикое.
Клара сумела передать, какими могли бы быть эти домашние животные, если бы не были отловлены, приручены и цивилизованы. Она изобразила на холсте то, что почти наверняка спрятано в их ДНК.
Мирна поймала себя на том, что тянется к холсту, и тут же отдернула руку.
Она почти услышала рычание.
– Извини, – сказала она Кларе. – Не нужно было тебя беспокоить. Я пошла в бистро, но там все говорят об убийстве, и я поняла, что не могу там находиться, но и одной оставаться не хотелось.
– И мне тоже. Бедняжка Рейн-Мари, – сказала Клара, присоединяясь к Мирне на промятом диване, среди знакомых и успокаивающих запахов масляной краски и переспелых бананов.
– Я попыталась что-нибудь выкачать из Армана, – сказала Мирна. – Но он только посмотрел на меня и ушел.
Они все знали этот взгляд. Видели его прежде. Столько раз, даже представить трудно.
Здесь не было никакой цензуры. Никаких предупреждений, о чем они не должны его спрашивать. Он удивился бы, если бы они не спросили. А они удивились бы, если бы он ответил.
В этом взгляде более всего читалась решимость.
Но на этот раз еще и гнев. И потрясение. Хотя он пытался скрыть свои эмоции.
Мирну всегда поражало, что человек, который всю свою жизнь ловил убийц и теперь встал во главе полицейской службы Квебека, способен удивляться убийствам.
И тем не менее он удивлялся. Она это видела.
Он говорил с ней о своем решении не просто вернуться в полицию, но и занять там руководящую должность.
– Надеетесь что-нибудь изменить? – спросила она и увидела улыбку на его лице. Морщинки, разбегающиеся от глаз, от уголков рта.
– Вас что-то смущает, – констатировал он.
– Я всего лишь пытаюсь понять, почему вы это делаете.
– Вы думаете, из тщеславия? Из гордыни? – спросил он.
– Я думаю, Арман, что ваше решение занять этот высокий пост принято под воздействием вашего эго.
Это произошло во время одного из их неформальных сеансов, на котором отставной психотерапевт прослушивала отставного копа, прощупывала раны, не замечаемые другими людьми. Искала инфекцию.
– Любовь к власти, – сказала Мирна. – Как это звучит для вас? Знакомо?
Она говорила с едва заметной улыбкой, чтобы смягчить собственную прямолинейность.
– Я не люблю власть, – ответил Гамаш дружелюбно, но твердо. – Однако я не боюсь, когда мне ее предлагают. У всех у нас есть свои навыки, вещи, которые мы умеем делать хорошо. Вот я, например, неплохо нахожу преступников.
– Но для вас это нечто большее, Арман. Скорее защита невинных, чем поиск виновных. Хорошо, когда в жизни есть миссия, цель. Плохо, когда это одержимость.
Он тогда наклонился к ней, и она почувствовала силу, исходящую от него. Эта сила не была подавляющей или угрожающей. Скорее она оказывала невероятное успокаивающее действие.
– Это не хобби, не развлечение. Это даже не работа. Я приму должность старшего суперинтенданта Квебекской полиции только при условии, что у меня будут развязаны руки. В полиции огромные проблемы. Колоссальные. Я должен верить, что смогу ликвидировать их, иначе зачем браться за дело?
Гамаш посмотрел на нее задумчиво. В его карих глазах не было безумия. Никакого воспаленного эго. Но там была сила. И уверенность.
На следующий день он дал согласие занять пост. И вот несколько месяцев спустя он снова расследует преступление. Убийство. На пороге собственного дома.
Мирна сидела бок о бок с Кларой на диване, словно в ожидании автобуса, и думала.
Да, для гнева Армана существовали причины. Мирна тоже злилась. Но, кроме того, она боялась и спрашивала себя, не боится ли и Арман.
Мирна опустила взгляд на пол, где Лео свернулся клубком на облезлом коврике со своей новой жевательной игрушкой. Трудно было найти более восхитительный образ.
Потом она посмотрела на Лео, изображенного Кларой. На Грейси. Дикость была у них в крови. Возможно. И Мирна поняла, что это не просто портрет двух щенков.
– Bonjour?
В мастерскую донесся незнакомый голос. Две женщины не без труда поднялись с низкого дивана и пошли в кухню, где увидели молодого человека в форме Квебекской полиции.
– У вас нет звонка, – сказал он, словно оправдываясь. – Я постучался.
– Ничего страшного, все заходят сюда просто так, – сказала Клара. – Вы здесь в связи с Кэти. Чем я могу помочь?
– Господи Исусе, неужели Гамаш начал принимать на работу эмбрионов?
Молодой человек повернулся и увидел в дверях высокую худую старуху. С уткой в руках.
– Старший инспектор Лакост приказала мне найти Рут Зардо, – сказал он, взглянув на влажный клочок бумаги, зажатый в руке. – Ни дома, ни в бистро я ее не нашел. Кто-то сообщил, что она может быть здесь. Мне сказали искать старую сумасшедшую.
Он оглядел всех трех. Из той дали, что разделяла его двадцать пять лет и их возраст, они все казались старухами. И малость чокнутыми. Но чего еще тут можно ждать, подумал он. Бедняги. Такая захолустная деревенька. Нужно пересчитать их пальцы и посмотреть, не лежат ли тут где-нибудь банджо.
«Фак, фак, фак», – проговорила утка, пока три женщины стояли рядом и смотрели так, будто чокнутым был он.
* * *
Жан Ги зашел в магазин Мирны и оставил записку с вопросом, нет ли у нее «Повелителя мух».
После чего вернулся к краткому содержанию книги в Интернете.
Он прочитал о школьниках, попавших на необитаемый остров. Прочитал о счастливых, здоровых, порядочных ребятах, живущих вдали от взрослых, с их правилами и властью, прочитал о том, как они медленно превращаются в дикарей.
И подумал о своем сыне Оноре, о том, как бы он стал себя вести в подобной ситуации.
Но в первую очередь Жан Ги вспоминал слова Матео Биссонетта. О том, что их первый год в Монреальском университете был похож на «Повелителя мух».
С жестоким охотником Джеком. Рациональным, дисциплинированным Ральфом. С «малышней», самыми маленькими, которых мучил страх перед несуществующим зверем.
И с Хрюшей, единственная ценность которого для группы состояла в его очках, с помощью которых добывался огонь.
Бовуар поправил очки на носу и продолжил читать. Все больше напрягаясь и внутренне сжимаясь по мере чтения.
Он читал о том, как у ребят росла уверенность в существовании некоего зверя на острове. Зверя, которого они должны найти и убить.
Жан Ги снял очки и потер глаза.
Матео Биссонетт сравнил университет с «Повелителем мух», но представил это как забавные, хоть и необузданные игры ребятишек.
Неужели эта компания из четырех человек (из пяти, считая несчастного Эдуарда) превратилась в дикарей? А потом, как на необитаемом острове, они напустились друг на друга?
А что такое Три Сосны? Тоже своего рода остров.
И вот одна из их компании убита. И виноват кто-то из них.
А Совести нигде поблизости не видать.
Бовуар глубоко вздохнул и посмеялся над своим буйным воображением.
Но он решил отложить чтение «Повелителя мух» на потом, а пока поискать кое-что другое. Он набрал слова, которые увидел сегодня утром на салфетке, оброненной Гамашем.
«Сжечь наши корабли».
* * *
– Позволишь присоединиться? – спросил Арман, показывая на опущенную крышку унитаза, словно это был шезлонг.
– Прошу, – сказала Рейн-Мари и взяла у него бокал красного вина, который он принес ей в ванную, где она лежала в душистой пене, так что, когда она подняла руку, с нее свисали сталактиты пузырьков. – А себе ничего не взял?
– К сожалению, я еще работаю, – сказал он и закинул ногу на ногу, устраиваясь поудобнее.
– Стало понятнее, что случилось?
– Изабель допрашивает свидетелей. Она будет обедать с нами. Я попросил ее и Жана Ги остаться на ночь.
– Нужно все подготовить, – всполошилась Рейн-Мари.
Она поставила бокал и уже хотела выбраться из ванны, но Арман остановил ее:
– Оливье принесет что-нибудь на обед. И я проверил: кровати уже готовы, полотенца лежат.
– Гостиница «Гамаш» готова к ведению бизнеса? – пошутила Рейн-Мари, опускаясь поглубже в воду. Поглубже в пену.
Запах роз, поднимавшийся от пенящейся воды, смешивался с паром, и у Армана возникло странное впечатление, будто туман снаружи проник в их дом. И так же, как когда он шел через туман, его охватило ощущение абсолютного удовлетворения.
– Ты в порядке? – спросил он.
– Это помогает, – ответила Рейн-Мари.
Она, конечно, имела в виду скорее его компанию, чем пузырьки. Или даже вино.
– Хочешь поговорить об этом?
– Это было ужасно, Арман. Кровь повсюду.
Она старалась не заплакать, но слезы потекли по ее щекам, и он встал на колени рядом с ванной и держал жену за руки, пока она снова рассказывала о том, что увидела.
Ей нужно было выговориться. А ему – выслушать ее. Для утешения.
– Кто ее убил, Арман? Кобрадор?
Рейн-Мари знала, что у него нет ответа, но надеялась, что в интимной обстановке их ванной комнаты у него может появиться свежая мысль, которой он поделится с ней.
– Да, я думаю, он в эпицентре событий.
Она взглянула ему в глаза:
– Ты ничего не мог сделать.
– Именно это я и сделал. Ничего. Впрочем, я здесь не для того, чтобы говорить о себе. Поговорим о тебе.
Он погладил ее кожу большим пальцем.
– Кое-что ты все же сделал, – сказала она, игнорируя его слова. – Ты его предупредил. Ты не можешь арестовать человека за то, что он стоит на деревенском лугу. Слава богу.
– Слава богу, – пробормотал Арман.
Он знал, что Рейн-Мари права. Но не мог не чувствовать уколов своей больной совести. Обвинял себя в том, что следовал букве закона, а не его духу. И прошел мимо здравого смысла.
Кэти Эванс убита. Кобрадор пропал. А Рейн-Мари отмокает в ванной, и хотя кровь давно смыта, но пятно осталось.
– Закон иногда глуп, – сказал он, сжимая ее теплую руку.
– Ты так не думаешь.
– Думаю. Есть законы, которые никогда не следует претворять в жизнь.
– Но ты не вправе решать, – возразила она, садясь в ванне и глядя ему в глаза. – Ты глава полиции. Ты должен следовать законам, даже если это неудобно. – Она не сводила с него взгляда и говорила не спеша, четко. – Ты не можешь прогнать кого-либо из общественного места перед твоим домом только потому, что этот человек тебе не нравится, Арман.
Из ее уст это прозвучало так ясно, так рассудительно.
– Я только не могу понять, как убийца узнал о кладовке, – сказала Рейн-Мари. – Туда почти никто не заходит.
– А почему зашла ты?
– У меня было несколько цветков физалиса. С длинными стеблями. Я хотела поискать там подходящую вазу, пусть и со сколами. – Она задумалась на мгновение. – Ты думаешь, кобрадор по ночам уходил туда?
– Это вполне возможно. Очень вероятно. Криминалисты скажут нам больше, но в этом есть смысл. Там удобно прятаться. Там есть туалет, кухня. В маленькой кладовке нет окон.
– Вы нашли орудие убийства?
Он посмотрел на нее озадаченно:
– Что ты имеешь в виду?
Теперь настала ее очередь смотреть с недоумением:
– Ты знаешь, чем убили Кэти?
– Битой, конечно.
– Конечно?
Гамаш молча смотрел на нее, потом его глаза расширились.
– Опиши еще раз, что ты увидела, когда нашла тело.
Рейн-Мари еще больше выпрямилась в ванне, уловив, как изменилась интонация его голоса. Стала вспоминать:
– Когда я включила свет, мне бросилось в глаза что-то темное, словно тень в углу. Мне показалось, это груда темной одежды. А потом я увидела кровь.
Он сжал ее руку, фиксируя ее слова.
– Что еще ты увидела в кладовке? – Ему не нравилось делать это, но приходилось.
Рейн-Мари нахмурилась:
– Банки с консервами. Несколько ваз, в основном со сколами и щербинами. Несколько сломанных подсвечников. Такие вещи даже на блошином рынке не продашь.
– Что-нибудь еще? На земле?
Сильнее давить на нее он не мог. Она должна была сказать сама. Или не сказать.
Рейн-Мари снова обвела кладовку мысленным взором:
– Non. А что я должна была увидеть? Я что-то упустила?
– Non, но мы почти упустили. Ты не возражаешь? – Он поднялся.
– Конечно-конечно, иди.
Арман наклонился и поцеловал ее.
– Это не твоя вина, – прошептала она.
Уходя, он думал о том, сколько раз слышал эти слова от других.
«Это не моя вина». Хотя почти всегда тот, кто говорил это, был виноват.
