50
Держа в руке большой, тисненой кожи саквояж, он двигался по ночному, зашарканному миллионами ног асфальту перрона.
Ленивый молочный свет фонарей, дремавших на своем посту, мешался с теплым уютным светом вагонов с минуты на минуту отходящего поезда.
И ничего уже нельзя было изменить.
Не раз горевший в кострах инквизиции, он брал от нынешнего времени лучшее: сверхсовременные устройства связи, тончайшее нижнее белье с пуленепробиваемым эффектом, самых красивых, а главное – самых восторженных женщин мира и многое, многое другое.
В своей иерархии он не был главным, но вовсе не потому, что не смог этого достичь, а потому, что не хотел. Его вполне устраивало положение, которое он занимал: достаточно близко к начальству и в самой доступной близости к «простакам».
Имея возможность жить среди них, он питал себя тем, что составляло для них, таких забавных, смысл их коротких жизней.
В городе, который он покидал, с агентурной сетью (как он сумел убедиться лично) все было в полном порядке.
Алхимик, знакомый еще со времен повсеместного отсутствия водопровода, теперь маскировался под главврача гомеопатической клиники. То, что было необходимо, он приготовил за пять минут.
Бабуля, должно быть, была благодарна ему за то, что не доживала свои дни с Альцгеймером либо с тем, что «простаки» называли онкологией.
Два грациозных пистолета с глушителями, одинаковых, как братья-близнецы, привезла ему в холщовом стильном мешке от известного французского бренда трогательная большеглазая проститутка с цыганскими корнями.
Эта тщедушная черноволосая лань, свободно говорившая как минимум на пяти языках, брала за ночь столько, сколько получали за месяц тяжелой работы две семьи, приехавшие в город только затем, чтобы либо погибнуть во вшах и бетонной пыли, либо заработать себе на небольшой домик на родине.
Говорили, будто мать проститутки, гениальная бродячая певица, была родом из Румынии, говорили, будто она отдала ее в дом малютки, как только оторвала от груди.
Как бы то ни было, своим медовым грудным голосом, который заставлял «простаков» возвращаться к ней снова и снова, она была обязана ей.
Зайдя в единственное в поезде купе класса люкс, он довольно усмехнулся.
Бледнокожей женщине, умудрявшейся раздражать даже своим молчанием, мучиться оставалось недолго.
Вчера, давя в себе брезгливость и глядя в ее подернутые безумием глаза, он всего лишь вежливо предложил ей переехать в квартиру матери.
Он даже посулил ей превосходную доплату.
Все оказалось бесполезным.
В этой женщине жил только страх, бессмысленно бившийся о стенки отравленного алкоголем нутра.
Он достал из саквояжа и положил на стол черный, изготовленный из кожи одной молодой эфиопской ведьмы чемоданчик, вытащил вересковую трубку и несколько колбочек с травами.
Поразмыслив, выбрал лаванду.
Когда поезд тронулся и трубка раскурилась, дверь без стука приоткрылась, и в купе зашла Варвара Сергеевна Самоварова.
Конечно, он знал, что она придет и даже знал – зачем.
Не спрашивая разрешения, она присела на диван напротив.
В ее жестах, в лице и осанке было столько внутреннего достоинства, что он лишь добродушно пожал плечами и, выказывая согласие разделить с ней дорогу, молча кивнул.
Варвара Сергеевна зевнула, сдернула с плеч прекрасную ручной работы вязаную шаль, и поджав под себя ноги, устроилась на диване. Обдуваемая легким ветерком, проникавшим сквозь щель в окне, она тут же задремала.
Нравилась она ему чем-то, эта Варвара Сергеевна…
Да и устала она, это видно.
Когда за дверью послышались шаги проводника, она открыла глаза и сказала, не обращаясь конкретно к нему, что хотела бы выпить чая.
– Я тоже с удовольствием. – Он приоткрыл дверь и велел проводнику подать им чай.
– Коньяк?
– Нет.
– Да не мучайтесь вы, говорите. – Он заботливо положил в ее стакан два ломтика лимона.
Его русский был безупречен.
– Ну… Есть у меня нехорошее подозрение, из какого вы ведомства.
– Допустим, – улыбнулся он. – Но вы ведь и сами, насколько я понял, из ведомства…
– Из другого, – с достоинством кивнула Самоварова. – А моя подруга, майор Калинина, сидела у ваших в плену.
– Бывает. Сами понимаете, столько ходов подчас случается в игре, что и начала не найдешь. Хм… И чем же ее наши мучили в плену?
– Любовью.
– Ух, каковы затейники! – Он приятно для слуха, будто в бархат упал, рассмеялся.
– Как она сейчас?
– Одна, – вздохнула Самоварова.
– Вот видите! Все равно одна… Даже умные женщины бегут в эту ловушку. А смысл?
– Смысл был… Самый что ни на есть большой! Физические страдания и полная изоляция от суеты помогли ей очиститься от лишнего и позволили открыться определенному каналу.
– Да уж… Любите вы страдать, куда без этого! Хотя вы правы, канал в противном случае заблокирован… Я так понимаю, с вами произошло нечто подобное?
Самоварова не стала отвечать и повела носом, пытаясь вобрать в себя струйки дыма, змеившегося от его трубки.
– А сирень есть?
– Только в эссенции. Вдыхать я бы не советовал, слишком опасно. Можно и не вернуться из плена ее музыки. Был опыт, самому едва удалось выскочить, – и он на какие-то секунды словно погрустнел.
– Я знаю, что вы задумали. И я не понимаю, зачем это нужно вашему ведомству…
– Зачем? – лукаво улыбнулся он. – Все дело в прекрасном виде, который открывается с балкона той квартиры.
– Что за вид?
– На Дом правительства, точнее въезд в него.
– Допустим… Но с чего вы взяли, что люди из нашего ведомства немедленно придут к ней с обыском и найдут то, что вы там сегодня оставили? На каком основании? И потом у нее железное алиби, голубки-то уже там, – Самоварова махнула рукой по ходу движения поезда, – а она осталась.
– Варва-а-ара Сергеевна! Вы же были одним из лучших следователей в своем отделении, а может, и во всем городе. Всего-то три часа пятьдесят минут – и раз! – уже в другом городе, меньше получаса на все дела, еще около четырех часов – и снова дома. С балконом и видом. Цена вопроса – одна ночь. Дети спят, мать с сестрой, не выдержав, ушли, свидетелей нет.
– Ну допустим… А билет, а паспорт? Она должна была где-то засветиться.
– Вы же понимаете, на что способна женщина, раздираемая яростью! К тому же мораль там давно анестезирована: если почту сожителя можно взломать, почему бы и паспорт не украсть… Да и кто здесь, в такой-то час, что-то особо проверяет?
– Тем не менее, чтобы найти у нее оружие, из которого, как я догадываюсь, вы недавно стреляли по голубям, нашему ведомству понадобятся веские основания для проведения обыска. А их у вас нет! Так что шито все это белыми нитками.
– Конечно, белыми! – Он от души рассмеялся, и по его гладко выбритым щекам затанцевали ямочки. – Варвара Сергеевна, я совсем не уверен в том, что ваши что-то найдут. Для нас главное, чтобы она это нашла.
– Зачем? – у Самоваровой похолодело внутри.
Она поняла, что ошиблась в своих предположениях. И только сейчас ее осенила догадка, из какого он ведомства на самом деле.
Его скорый ответ ее догадку подтвердил.
– Чтобы показать ей самым наглядным образом, что любая мысль материальна, и уж тем более такая горячая.
– Здесь уместней было бы сказать горячечная, – упавшим голосом поправила она.
– Простите, я не носитель языка. Но обязательно запомню.
Варвара Сергеевна почувствовала невыносимый холод.
Она встала и прикрыла окно.
Затем вернулась на свое место и, наклонившись к нему, прошептала глядя в его черные, как угли, глаза:
– Оставьте это, прошу.
– Варва-а-а-ра Сергеевна! Ну что вы, ей-богу! Как же мне нравится эта присказка – «ей-богу», родные моей девушки так часто говорят… Как военный человек, вы должны понять меня, такого же, кстати, военного: приказ есть приказ.
– Она и так плоха, вы сами, проживая у нее, могли в этом убедиться.
– Плоха, хороша… А кто ее такой сделал?
– Я не знаю.
– Да все вы знаете, Варвара Сергеевна, и давайте-ка начистоту! Все там было, чего у других нет: хорошая генетика, прекрасная квартира, спецшкола, красота, балет, молодой влюбленный муж, который тогда сам, я замечу – сам сделал ей предложение, и от всего, кстати, сердца… Здоровый умный ребенок.
– У нее уже двое.
– Я помню.
– Ее муж, мелкий жулик, выпивал и гулял.
– А-ха-ха! Мелкий жулик! Вы полагаете, что для вашего общества это великое преступление?
Отсмеявшись, он вдруг совершенно серьезно спросил:
– И почему он стал таким, Варвара Сергеевна?
– Просто слабый, заурядный человек…
– Как ваш бывший муж?
– Возможно, – поморщилась Самоварова.
– Нет, моя драгоценная, вовсе нет! Слабых людей не бывает, вы, люди, все одинаковые. И все особенные. А он всего лишь принял рядом с этой женщиной единственно возможную форму. Она всегда слышала то, что способна была услышать, а не то, о чем он хотел сказать. И насколько я знаю, сейчас он счастлив.
– Да-да… Из одного сюжета он просто перескочил в другой, такой же, по сути, заурядный…
– Пусть так. Но новый сюжет, в отличие от предыдущего, позволяет ему чувствовать себя счастливым. Не это ли главное? И не это ли вам, после стольких лет заточения, удалось ощутить рядом с вашим другом?
Варвара Сергеевна густо покраснела и жестом попросила больше не задавать ей личные вопросы.
– И все же это слишком жестоко… А эти двое, к кому вы сейчас направляетесь, они-то в чем виноваты?
– Ни в чем… Таков расклад. На двух развратников станет меньше, велика потеря.
– Каждый второй развратничает и обманывает близких.
– Варвара Сергеевна! Вы уже искали справедливости, себя не пожалели, работы любимой лишились, дочь родную чуть не потеряли… И это ни к чему не привело. Вам мало? Вам жаль эту женщину? Пустую самовлюбленную женщину?
– Жаль, – вдруг горько заплакала Самоварова.
– Вам не ее жаль, а бедолагу Плешко, которого вы в клетку по ошибке засунули, все еще жаль. Но его же выпустили!
– Угу… С двумя сломанными пальцами и прободной язвой желудка.
– Что ж, бывает… Не казните себя больше, он был виноват.
– В чем?!
– В том, что жил не с живым человеком, а с придуманным образом, за свою слепоту и пострадал.
Самоварова растирала по щекам слезы.
– Да не убивайтесь вы по ним, Варвара Сергеевна! Неправы все. Всегда и все. Но можно быть неправым и идти, а можно быть неправым и стоять.
– Кто это сказал?
– Одна славная женщина, – вздохнул он, – немного похожая на вас…
Поезд замедлил ход.
В черничном мареве за окном замелькали убогие пригородные домишки, которые сменились длинными, угрюмыми станционными пристройками, затем показались стоявшие на рельсах поезда. Наглухо запертые, еще мокрые от ночной прохлады вагоны, вызывали наибольшую, необъяснимую печаль. Будто прожитые напрасно жизни, поезда застыли в своей бездоказательной правоте, растворяя в сдуревшей, белесой, пожадничавшей на темноту ночи укоризненный вопрос к своим создателям.
– Пора, Варвара Сергеевна, мы подъезжаем, просыпайтесь!
Упавшая на пол вагона шаль оказалась насквозь вымокшим одеялом.
Заставив себя съесть йогурт, Самоварова поставила на плиту турку с кофе и отошла к окну раздвинуть шторы.
«Пш-ш-ш» – тугая кофейная шапка норовила вырваться за пределы турки, но Варвара Сергеевна успела подскочить и выключить газ.
Поворчав, пенка стала оседать.
«Уф…» – выдохнула Самоварова.
У Аньки был пунктик: не слишком аккуратная в быту, она не терпела ни малейшего пятнышка на варочной поверхности.
Варвара Сергеевна наполнила ароматным напитком чашку и вернулась в свою комнату.
Открыла настежь окно и, прикурив, набрала Никитина.
Она прекрасно знала, что в утренние часы полковник всегда занят, но на ее звонок он среагировал мгновенно.
– Да! – гаркнул в трубку Никитин.
– У меня есть ответ, – сказала она трубке и бросила хлебный мякиш голубям, сидевшим на козырьке подъезда. – Да, сегодня зайду… Нет, я не морочу голову, зайду обязательно. Ну все, отбой.
Голуби сгрудились вокруг хлебных крошек и ожесточенно боролись за каждую.
Им и в голову не пришло посмотреть наверх.
Оставшиеся на пальцах крошки рассыпались по подоконнику.
Нахмурясь, Варвара Сергеевна медленно закрыла окно.
