24
По небу пролетела машина.
– Смотри! – Самоварова трясла за рукав Ларку Калинину, которая все пыталась ей что-то пояснить о приготовлении блюд, необходимых на обязательном для них служебном застолье.
Это была «Победа».
– Ой, еще, еще!
Не успели подруги переварить увиденное, как следом за «Победой» показалось желтое такси с черными шашечками, за рулем которого сидел человек, очень похожий на Валерия Павловича, а за такси промчался небольшой грузовичок.
Под изумленным прицелом их глаз кортеж набирал скорость и высоту, затем так же быстро, как появился, исчез в перинах облаков.
Варвара Сергеевна проснулась.
– Машины по небу летают – чудо! – Она потрепала Капу по голове и смачно поцеловала ее прелестную мордочку.
– М-р-р, – согласилась кошка и, развалившись на кровати, позволила почесать себе брюшко.
С вечера Анька предупредила, что утром уйдет рано.
Завтрака дочь не оставила, записки тоже.
Проспала и торопилась…
Самоварова открыла холодильник, схватила было невкусный и холодный йогурт, но, покрутив в руках, отставила в сторону.
Взбила венчиком пару яиц, добавила сливок, достала из заначки зерна своего личного, страшно дорогого кофе.
Зажужжала кофемолка, весело запузырился омлет.
Она открыла настежь кухонное окно, и к ней тотчас зашло в гости самое лучшее утро из тех, что бывают летом: теплое, но не душное, и с ветерком, играющим на флейте.
Выказывая уважение дорогому гостю, Варвара Сергеевна раздвинула до предела (эх, до сих пор невыстиранные!) шторы.
Потоки солнечного света хлынули в убогую кухню и будто шаловливые, златокудрые дети разбежались по углам и щелям.
Взгляд Самоваровой упал на духовку, грубо, крест-накрест, заклеенную полосками белого пластыря.
Внутри знакомо кольнуло, но далеко не так сильно, как это бывало раньше.
– Так, кошки, давайте-ка вспомним все честно и по порядку…
Это случилось в марте, два с лишним года назад.
В считаные дни.
Под мышкой у нее тогда жила папка, в которой находились недостающие доказательства невиновности того человека.
Она маниакально пихала ее разным людям, тем, от чьих действий в том процессе хоть что-то зависело.
В ответ ей давали понять, что дело уже сфабриковано, и не без ее участия.
Самоварова заболела гриппом, неожиданно и серьезно.
Взяла больничный, пыталась лечиться, как умела.
По жизни она редко болела, а может, сгорая на работе, просто не обращала внимания на мелкие недомогания, и иммунитет ровно до того момента был ее верным союзником.
И еще что-то нехорошее, словно предчувствие этого показательного, грязного дела, давно уже преследовало ее.
Милицию переименовали в полицию.
Возраст подходил к пенсионному, и молодые коллеги, так часто перетекающие в отделе, что она порой забывала их имена, стали в открытую ее игнорировать.
Отношения с Анькой становились все хуже. Одна из трех кошек по весне убежала, да так и не вернулась.
В городе в то время проходили сразу три выставки, и Анька, плюхнув перед ней большой пакет с медикаментами, с раннего утра и до позднего вечера пропадала на работе.
Самоварова взялась читать бесконечные инструкции к препаратам, обещавшим в течение нескольких дней избавить ее от температуры, кашля и насморка, но при этом грозившие анафилактическим шоком, обострением язвы и токсическим поражением почек, и ее охватила паника.
Она решила ничего не принимать.
Хотелось только одного – спать, и она спала.
Блокировка всех ее действий, направленных на восстановление истины, впервые в жизни породила в ней апатию и безразличие.
Как-то этими днями, очнувшись в обильном поту, Самоварова подумала про свою измученную работой дочь и решила напечь к ее приходу пирожков.
Тесто не поднялось.
В холодильнике не нашлось ничего, что было бы пригодно для начинки.
Спички, лежавшие на тумбе у плиты, отсырели.
Где хранились новые, она не знала.
Тревожить дочь не решилась, да и не хотела слышать ее всегда раздраженный голос.
Полковник Никитин на звонок не ответил.
По телевизору в конце новостного выпуска коротко объявили о том, что обвиняемый по делу о покушении на жизнь известного пластического хирурга находится в следственном изоляторе и, вероятно, вскоре предстанет перед судом присяжных. Его бесплатный защитник от комментариев воздержался.
Самоваровой захотелось тяжелым, оставшимся еще от матери чугунным утюгом разбить экран телевизора.
Но вместо этого, повинуясь откуда-то взявшемуся металлическому голосу внутри, она плотно закрыла все окна и затворила кухонную дверь, а затем повернула ручку плиты.
Села на пол и откинула дверцу духовки.
И в тот самый момент, когда осознала, какую чудовищную мерзость совершает, она поняла, что встать уже не сможет, – у нее физически не было на это сил.
Ей лишь удалось схватиться за черную, со следами присохшего жира ручку, и прикрыть дверцу в ад.
Но газ, слащавый змей, успел проползти на кухню.
Очнулась она уже на носилках.
Каменными безучастными волнами качались под ней ступеньки подъездной лестницы.
Два санитара, смачно матерясь, пытались вписаться в лестничные повороты.
Охая и причитая, к лицу прильнула старая соседка, у которой был чудный толстый кот Валентин.
Аньки рядом не было, но где-то вдалеке, дребезжа в мутоте, подсвеченной подъездными лампочками, раздавался ее плачущий голос.
Прокапав Самоваровой бесчисленное количество капельниц, врачи посовещались и перевели ее в специальное отделение ведомственной психиатрической больницы.
«Отделение нашей расплаты», как печально шутили сослуживцы.
С утра прибежал Никитин, которому Анька, проведя в вестибюле больницы всю первую ночь, сумела дозвониться и сообщить о случившемся.
И Анька, и Никитин, и некоторые из коллег старательно пытались прикрыть испуг и жалость бодрыми, невыносимо фальшивыми интонациями, замаскировать клоунскими улыбками, засыпать ее виноградом и яблоками.
Их бесконечные расспросы отдавали еще худшей формальностью, чем записи в следственных протоколах.
И только Ларка Калинина не стала ей лгать.
Пришла на второй неделе, когда уже не только тело, но и разум Самоваровой стал прозрачным от постоянного приема медикаментов.
– Ну ты, коза, даешь… Сломалась, да? И что кому доказать-то хотела?
– Я уже доказала.
– Что конкретно?
– В папке. Она осталась в моем кабинете. Он физически не мог это сделать. Он был у другой женщины, потому и молчал, врал поначалу…
– Ух ты… Ты сама подумай: жена под скальпелем побывала, проснулась уродом, началось заражение. А муж у другой бабы… Так, может, ему сесть проще, чем такую правду обнажать?! Учителю-то, а? Каково с такой правдой?
– Не проще, Лара! Ты сейчас про мораль. А мораль такая ветреная баба, что ложится под любую удобную конкретному обществу идеологию. И еще она далеко не совершенна… А я о правде. Нашей профессиональной правде. И мы обязаны обнажать ее такой, какая она есть. Это наш долг. То, что он был с другой женщиной, еще не характеризует его как подонка. Он мог любить эту женщину, а с женой поддерживать формальные отношения ради нашей с тобой морали.
– Да уж… А где мог скромный и верующий преподаватель гуманитарного университета взять деньги на такие операции? Ну да, я опять про мораль…
– Пострадавшая сама прилично зарабатывала. Личный тренер по йоге у обеспеченных людей. Вполне возможно, захотела в середине жизни в другой социум попасть и решила для начала привести в порядок свой «товарный вид».
Это время женщин, Лара, наше время! Только для меня оно уже ушло…
– Не смей!
Калинина, придерживая одной рукой голову больной, второй резко выхватила из-под ее головы подушку.
Не взбила – избила казенное сукно с жидким пухом внутри.
– Какие руки у тебя, Лара, сильные…
– Я, майор, в плену на этих руках каждый день планку стояла.
Самоварова отвернулась к стене и заплакала.
Выписали Варвару Сергеевну примерно через месяц.
Лечение сделало свое дело: она отупляюще успокоилась.
Попыталась вернуться на службу.
Но собралась специальная комиссия, и через десять минут собеседования она, начисто лишенная сил, начала сыпаться на дурацких вопросах, не имевших никакого отношения к ее служебной деятельности.
Потом уже, по весне, перед самой Пасхой, к ним в гости зашел Никитин.
Было утро воскресенья.
Варвара Сергеевна позавтракала водянистой кашей, покормила кошек и, лежа на кровати, перечитывала Пастернака.
Когда она научилась прятать и выбрасывать абсолютно все назначенные врачами таблетки, выжить в существующей действительности ей помогали только книги.
Они создавали другую реальность, соавтором которой она становилась, представляя и ощущая все именно так, как ей хотелось.
Из современников никто особо не зацепил, и она пошла по классике.
– Мам, к нам гость, вставай!
– Сережа, это ты? – закричала в коридор Самоварова.
– Как угадала?
– Шуму много.
Варвара Сергеевна вначале было засмущалась и кинулась одеться-подкраситься, но тут же оставила это занятие и раздраженно махнула рукой: «А что это теперь уже поменяет?»
На кухне закипал чайник.
Анька-лиса щебетала с гостем так мило, словно вовсе не она называла полковника за глаза исключительно «этот».
На столе красовался тортик, рядом лежал букет необыкновенных, бледно-сиреневых тюльпанов.
«Вот оно как, Сережа… Пока сплетались наши тела и души, не до цветов тебе было, не до жестов… А сейчас ты шел к совсем другой, уже чужой тебе женщине, и вспомнил по дороге о правилах хорошего тона».
– Привет.
– Варь, ну как ты?
– Нормально… Ань, сделай-ка радио погромче!
– «Полюби-и-и… и мне осталось жить ровно девять слов, а после вечное солнце», – неожиданно подпела Самоварова, не отрывая глаз от букета.
Лучше поздно, чем никогда.
Да нет, о чем это она?!
Давно уже друг, не более…
Но цветы просто так ей еще никто не дарил.
А если честно, то вот уже много лет она получала некрасивые аляповатые букеты только от коллег по работе, и только в Международный женский и в день своего рождения.
– Не знал, что ты Земфиру любишь.
– Да что ты вообще, Никитин, знаешь…
Рядом с тортом и цветами, в окружении парадных новых чашек, которые Анька суетливо достала из какого-то богом забытого угла, полковник явно чувствовал себя неуютно.
«Интересно, а дома он как? – завертелась в голове заезженная до дыр, но, оказывается, так и не выброшенная пластинка. – Он же дарит ей цветы, хотя бы по праздникам? Неужто так же теряется?» – усмехнулась она про себя.
Анька продолжала подыгрывать Никитину.
Чересчур перед ним хлопоча, накрывала к чаю.
Варваре Сергеевне пришло в голову, что дочь и бывший любовник так тесно, вернее, хоть как-то по-человечески, общаются впервые.
– Я поговорить. – Полковник шумно размешивал сахар в красивой глупой чашке.
– Валяй.
Никитин запнулся.
– Мам, мне же отойти нужно ненадолго!
Ну-ну. Сговорились, что ли?
Когда Анька вышла, полковник пододвинулся к Варваре Сергеевне и взял ее за руку:
– Варь, мне помощь твоя нужна!
– И в чем же? – внутри похолодело.
За последний год она похудела так, что ее гладкая и упругая от природы кожа в некоторых местах на теле провисла, как сдутый шарик.
– В работе, Варь…
Она выдохнула.
– Уже интереснее!
С того момента Варвара Сергеевна стала время от времени давать полковнику Никитину внештатные консультации.
И тело, и дух ее постепенно пошли на поправку.
Но тавро, что успела выжечь на ней тьма, пока газ заполнял кухню, осталось заметным для окружающих.
По крайней мере, именно так она себя до недавнего времени ощущала…
«Валера запекает рыбу в фольге, он же сегодня выходной, – пронеслось в голове, – а я ему толком не сказала, приду или нет».
Рассекая пространство, на столе завибрировал мобильный.
На экране заискрилось: «Валерий Павлович».
Варвара Сергеевна улыбнулась сквозь слезы.
Это – чудо!
Она подошла к плите и сорвала с духовки пластырь.
Затем не поленилась, залезла на табуретку и сняла с окна грязные шторы.
«Да, это была я, в своем вчера. А сейчас я в своем сегодня».
Вот уж поистине, когда влюблены, мы смотрим на мир глазами Бога.
Она поняла, что готова и хочет от этих отношений существенно больше, чем просто нежная дружба.
И тут же, как восьмиклассница, густо покраснела.
А ведь всегда считала себя циничной.
