Иногда случается просидеть весь день дома, к примеру, за чтением книги, и тут кто-то входит в комнату, включает свет, и только в этот момент понимаешь, что за окном уже стемнело, а ты даже не заметила. Примерно так я чувствовала себя в Лондоне, проводя дни напролет с да Сильвой. Казалось, мир был покрыт серой патиной скуки, а он просто взял и убрал ее. Как… ну как снимают лак с картины. Возможно, потому, что он по-настоящему видел меня, знал, что со мной происходит, наблюдал за мной очень давно и мне ничего, абсолютно ничего не надо было скрывать. Звучит страшно, но на самом деле мне было не страшно. Мне было просто замечательно.

К аукциону все было готово, я бездельничала, если не считать коктейльных вечеринок, на которые иногда надо было ходить с Рупертом или Чарльзом Иглзом. Анджелика якобы работала дома, ну или как минимум из чьего-то дома на Форментере, но к аукциону собиралась вернуться. Руперт жутко гордился тем, как великолепно он взял под контроль всю эту историю с Гогеном. Коллегам в отделе он с гордостью объяснял, что тут главное – присвоить медийный нарратив. Чарльз Иглз подсуетился, задействовал личные контакты в «Татлере», и после публикации на их сайте статьи под названием «Делайте ваши ставки!» весь праведный гнев Маккензи уже никого не заинтересовал. В газетах появлялись статьи о Ермолове и Зульфугарлы, все спорили, кто же из них получит картину, я послала Пандору в «Уильям Хилл» с десяткой, чтобы она сделала первую ставку, а потом потихоньку позвонила в нужные светские хроники.

Однако вся суматоха и предвкушение аукциона сейчас казались мне не совсем реальными. Для меня существовал только Ромеро. Я с трудом вылезала из постели, быстро неслась на мероприятие, которое было необходимо посетить, с полчаса вела светские беседы с нужными людьми, но их слова казались мне белым шумом, потому все мои мысли были заняты только да Сильвой. При первой же возможности я сбегала с любой вечеринки и неслась к нему, в наше гнездышко, пока простыни еще не остыли. Мне кажется, что и для меня, и для него все было как в первый раз. Тогда я об этом не задумывалась. Для него раньше секс был чем-то, что делают в фильмах, он говорил нужные слова, делал нужные движения, но никогда не задумывался над тем, чего ему хочется на самом деле. Меня такие вещи раньше никогда не интересовали – я просто делила любовников на плохих и хороших, а теперь мне хотелось всему его научить, научить дерзости и нежности, на которую я раньше не считала себя способной. Этим я и занималась, училась вместе с ним, и это было здорово, потому что теперь нам не нужно было притворяться. То, что мы делали, не всегда было нежным и ласковым, хотя и такое тоже бывало. Наша скрытая одеждой кожа становилась картой получения наслаждения. Его пальцы оставляли глубокие следы на мягкой внутренней поверхности моих бедер, мои ногти – кровавые полоски на его плечах. Я вся была опухшая, покусанная и избитая, но, когда он был не во мне, я не чувствовала ничего, кроме пустоты и тяжести от его отсутствия.

Мне было не важно, что он мало читал и не интересовался живописью или что иногда мне с трудом удавалось объясниться с ним по-итальянски. Мы признались друг другу, что давно знали, что будем вместе, и это был только вопрос времени, незаданный вслух вопрос, который висел в воздухе с нашей первой встречи. Поэтому теперь наши разговоры были захватывающими, потому что мы говорили друг о друге. А что ты тогда почувствовал? А ты тогда уже знала? Возможно, в нашей совместимости было что-то чудовищное, но нам происходящее казалось странным и прекрасным, как бывает только у влюбленных пар, а я была уверена, что со мной такого не случится никогда. Мы старались не говорить о том, что будет после аукциона. Он общался по Фейстайму с женой и детьми, когда я уходила. Это я прекрасно знала и очень ценила, что он старается делать это незаметно. Мне совершенно не хотелось считать наши отношения банальной интрижкой с женатым мужчиной, а потому я поступала так, как поступает в таких случаях большинство женщин: делала вид, что никакой семьи у него нет.

Кроме мамы и Дейва, покупать подарки раньше мне было некому. Вкус у Ромеро был довольно простой, но мне нравилось баловать его. Он настолько радовался новым вещам, что, глядя на него, я невольно вспоминала, какой и сама была когда-то, и, возможно, мне казалось, что если я одену его для какой-то новой жизни, то ему захочется прожить ее. Поэтому мы проводили время в постели, в ресторанах, куда я всегда мечтала пойти, когда жила в Лондоне, но не могла себе этого позволить, или ходили по магазинам. Заказывали ему рубашки в «Тернбулл и Ассер», ботинки у Эдварда Грина, мягчайшие кашне и кашемировые свитера, настоящий английский костюм на Сэвил-Роу. Мне хотелось баловать его, дарить подарки до тех пор, пока вся его одежда не станет идеальной. Я понимала, что это пошло и глупо, но меня это не беспокоило.

В ночь перед аукционом мы пошли в маленький французский ресторанчик в Бермондси. После того как официант наполнил наши бокалы вином, я протянула Ромеро небольшую коробочку. «Ролекс Дайтона» – сама бы я такую модель не выбрала, но знала, что ему наверняка понравится. Я отдала ее в ювелирный на Мэрилебон-лейн, чтобы сделать на оборотной стороне гравировку. Sempre. Навсегда. Некоторое время он держал часы в руках, потом надел и застегнул браслет.

– Джудит… спасибо! Они потрясающие, очень красиво! Жаль, что я не могу дарить тебе такие подарки…

– Мне доставляет больше удовольствия делать подарки тебе.

– Я не смогу их носить, – грустно добавил он.

– Сможешь. Скажешь, что работаешь под прикрытием и у тебя такой имидж.

– Прости меня, мне жаль, что ничего нельзя изменить.

– Пожалуйста, давай не будем об этом. Не о чем тут говорить. Давай просто будем наслаждаться моментом.

После ужина мы пошли домой пешком, сначала по мощеным викторианским улицам, потом по освещенной светом фонарей набережной, вокруг Сент-Джеймс-парка, а потом, когда простыни пропитались нашим потом, я наконец задала ему вопрос, который не давал мне покоя еще с весны.

Я гладила его лицо, целовала его веки, уголки рта, чудесную впадинку под ухом, а потом сказала, уткнувшись ему в шею и ощущая губами ровное, ставшее родным биение пульса:

– Можно задать тебе вопрос?

– Конечно, любимая.

– А когда именно ты планировал убить меня?

Пульс оставался совершенно ровным. Мышцы расслаблены, никакой реакции. Он повернулся ко мне, приподнявшись на локте, приблизил свои губы к моим и поцеловал, обещая наслаждение и боль.

– Завтра, милая. Или послезавтра, точно не уверен.

– Ах ты, засранец! – стукнула его подушкой я.

– Откуда ты знаешь, что я шучу?

– Ниоткуда, – отозвалась я, села и завернулась в одеяло, обняв коленки. – Но у меня есть к тебе предложение.

Ромеро лег на спину и щелкнул своим «Дюпоном». Курение в таком цивильном месте, как «Кларидж», было строго запрещено.

– Это… То, что с нами происходит… ведь нам необязательно заканчивать все это. Мы можем уехать.

– Ты же знаешь, что это невозможно, tesoro.

– Я знаю, что нужна Разнатовичу мертвой. А что, если мы вернемся в Калабрию после аукциона и вместо того, чтобы сбросить меня в выкопанную Сальваторе яму, ты просто исчезнешь вместе со мной? – спросила я и сделала паузу, давая ему время осознать услышанное. – Думаю, картина уйдет за куда бо́льшую сумму, чем стартовая цена. Этот азербайджанец вожделеет ее. Ермолов поднимет цену, ставки будут огромные. Сначала деньги уйдут в «Сосьете мутуале» – на банковский счет. Ты скажешь им, куда отправить долю Разнатовича, а потом заберешь мою. Это огромные деньги, Ромеро. Огромные. А потом мы исчезнем.

Ромеро неподвижно лежал на спине, подложив руки под голову. Я взяла сигарету у него изо рта и глубоко затянулась. Я видела, что ему нравится наш образ жизни, почтительное отношение персонала, одежда, нравилось, когда самое серьезное решение за весь день – это заказать в ресторане устрицы или фуа-гра. Я его за это не презирала – сама такая же.

– Я не могу все бросить.

– Конечно можешь! Новые документы, новая личность, новая жизнь! Я сама через это проходила. Бог мне свидетель!

– Я имел в виду, что не могу бросить детей.

– Я видела тебя! С малышом на руках! – повысила голос я, пытаясь держать себя в руках. – С малышом реставратора, как ее, там, звали? Марианджела? С ее сынишкой. Ты этому научился. Сам ты этого не чувствуешь. И ты знаешь, что я права. Потому что мы с тобой похожи!

– В точку, – сказал он по-английски после долгой паузы, и я улыбнулась в темноте, потому что именно я научила его этому выражению.

– А еще, – нервно сглотнув, выложила я свой последний козырь, – если ты действительно хочешь еще одного ребенка, то… то думаю, что я могла бы…

– Ты серьезно?!

– Серьезно.

– Но как мы это сделаем?

– Я все продумала. У нас получится. Тебе нужно просто притвориться, что ты избавился от меня. Разнатович тебе поверит. Потом поедем в Амстердам, у меня там есть знакомый, он сделает нам новые документы. Деньги прятать я умею. И все закончится, Ромеро. Больше никаких «их».

– Я всегда говорил, что ты хороша.

– Это означает «да»?

– Ты ненормальная.

– Значит, «нет»? – спросила я, чувствуя, как меня начинает подташнивать.

– Ненормальная, но хороша! Это значит «да».

Очень нежно, аккуратно я положила голову ему на грудь. Меня всю трясло.

Все, что я сказала, было чистой правдой, но я почему-то никогда по-настоящему не верила, что это важно. Но сейчас он обнимал меня, а я вдыхала его бесконечно прекрасный аромат. Это могло оказаться правдой. Действительно могло оказаться правдой. Это действительно могло произойти со мной. По-моему, мы лежали очень долго, потом я почувствовала, как он пошевелился, и в полудреме схватилась за него.

– Ш-ш-ш, спи, любовь моя, я сейчас вернусь.

Я перевернулась на другой бок в кровати и услышала, как он открыл кран в ванной. И почему-то этот звук казался мне куда более интимным, чем все, что мы делали в постели. Я чувствовала себя очищенной, светящейся и сияющей от любви. Он был в ванной, а я могла наконец ощутить покой. Закрывая глаза, я услышала, как куранты на Пикадилли пробили полночь.

Не знаю, зачем я это сделала. Почему решила проверить все еще раз. Но позже, когда он заснул, я выскользнула из его объятий, накинула халат, пошла в гостиную и открыла ноутбук. Я не рассказала Ромеро, что читаю его переписку. Мне было стыдно, вдруг он подумает, что я сую нос в его отношения с Франчи, что я ревнивая собственница, как все остальные женщины. Быстро вбив пароли, я прочитала последнее сообщение. Отправлено в 23:57.

Часы пробили три. Долго-долго я пыталась задавить в себе все, что было, пыталась утрамбовать в себе все это дерьмо, и наконец мне это удалось. Я вернулась в спальню и легла рядом с ним в темноте. Слез не было. Когда-то я читала, что как только женщина начинает грустить, она становится заурядной. Оказалось, что я пока не готова превратиться в заурядность. Пока не готова.