Письмо от Руперта пришло девятнадцатого марта. Одиннадцать утра, десять по лондонскому времени. Видимо, в «Британских картинах» действительно многое изменилось, раз он был на работе в такую рань. Высунувшись из окна спальни, чтобы мобильник лучше ловил сеть, я позвонила на коммутатор и попросила соединить меня с Рупертом.

– Отдел европейской живописи, чем могу вам помочь? – раздался голос в трубке, и я повторила свою просьбу. – Боюсь, у Руперта сейчас встреча, – не задумываясь, ответила девушка.

– Пожалуйста, скажите ему, что его спрашивает Элизабет Тирлинк.

– Боюсь, его нельзя беспокоить.

– Просто передайте ему, кто звонит.

Возбуждение было низкопробное, но все-таки я ощутила его, услышав голос Руперта. После всех необходимых взаимных реверансов мы договорились, что я как можно скорее доставлю картину к ним и передам в аукционный дом на хранение до тех пор, пока они не проведут экспертизу.

– Приглашение принято, танцуем! – заорала я да Сильве, бегом спускаясь по лестнице.

– Чего???

– Того! Он хочет посмотреть картину! Давай звони Разнатовичу или пошли ему почтового голубя, или каким еще безумным способом вы с ним там общаетесь, и скажи, чтобы он убирал паяльники подальше! А еще нам надо два билета бизнес-класса в Лондон!

– Нам?

– Мне и картине, идиот!

По красивому лицу итальянца промелькнуло едва заметное разочарование, тут же уступившее место противной гримасе детской обиды.

– Ты, наверное, в восторге. Сможешь снова поиграть в арт-дилера. Значит, нужен паспорт? Который? На имя Тирлинк?

– Конечно.

Он вышел из комнаты, вернулся через минуту и мрачно вручил мне драгоценный коричневый конверт.

– Спасибо, – весело отозвалась я, не обращая внимания на его кислую рожу. – Слушай, мне нужно отправить отчет о состоянии картины до вылета, а тебе надо поставить в известность авиакомпанию. Нам нужны места в начале салона и разрешение пройти с картиной на автопогрузчике. Ребята Ли уже сделали нам трансраму.

– Трансраму?

– Раму для перевозок. Удерживает картину под нужным углом во время полета. Нужна мягкая упаковка, жесткая упаковка и контейнер, об этом тоже надо договориться со службой безопасности аэропорта. Все должно выглядеть суперофициально. Если мы будем обращаться с ней как с бесценным шедевром, то и «Британские картины» станут относиться к ней так же. Паспорт я тогда оставлю себе. Отвезешь меня в мастерскую?

– Я что, твой личный шофер?

– Ну вроде того.

Во дворе, как всегда, маячил Вонючка. Завидев да Сильву, он протянул ему бумажный пакет:

– San Giuseppe. Ho portato left zeppole.

– Сегодня день святого Иосифа. Он принес пирожные, – перевел да Сильва, потому что я до сих пор почти не понимала диалекта, на котором говорил наш друг.

– Это надо отметить!

– День святого Иосифа?!

– Да нет же, идиот! Картину! Давай купим шампанского, ужин приготовим! Надо позвать Ли!

– Ли? Il cinese?

– Слушай, такой неприкрытый расизм – это уже совсем отвратительно! Да, китайца, который, вполне возможно, спасет тебе шкуру! Вообще-то, надо купить ему подарок!

Через час мы с Ли стояли перед «Девушкой с веером II». Сначала я прикрыла глаза, а потом снова открыла, пытаясь взглянуть на картину так, будто вижу ее впервые в жизни. Позу Ли скопировал с той версии, которую мы смотрели в Эссене, но изменил положение головы так, что оно немного напоминало направленный вверх, более опытный взгляд натурщиц, позировавших для картины «И золото их тел». Наша натурщица была обнажена по пояс, сари было сияющего алого цвета на серо-фиолетовом фоне, постепенно переходящем в мадженту и темно-зеленый ближе к границам работы. Кожа и волосы чуть темнее, чем у девушки на картине из Эссена, а вместо круглой эмблемы триколора веер из белых перьев украшала свернувшаяся серебристая змея. На протяжении всего творческого пути Гоген работал с библейскими мотивами – даже его таитянок можно считать экзотическими Евами или Мадоннами. Вместо резного кресла она сидела на деревянном табурете с черно-белой мозаикой, а вместо голубого участка, который на картине в Эссене намекал на фрагмент неба, у нас был перламутровый асфодель, чьи лепестки едва заметно отливали розовым. Еще один символ – цветы с лугов Гадеса. Вот этой суггестивной деталью я очень гордилась. На самом деле Гоген никогда не интересовался реализмом. Людишки вроде Маккензи Пратт, считающие себя самыми умными, обожают говорить о том, как «неточно» он изображал Полинезию, но на самом деле они вообще ничего не понимают в том, что хотел сказать художник. Все объекты, которые рисовал Гоген, деформируются и видоизменяются под взглядом субъекта, отсюда и несколько неуместный цветок, который на самом деле более чем уместен для человека, который презирал необходимость воспроизводить природу такой, как она есть, поскольку это ограничивало его видение. По крайней мере, я надеялась, что в каталоге аукционного дома «Британские картины» будет написано именно так.

Мы долго смотрели на картину, погружаясь в игру красок и сливаясь в единое целое с доской.

– Ты доволен? – спросила я наконец у Ли.

– Мне кажется, она мое самое прекрасное создание, – коротко ответил он, а больше и добавить было нечего, потому что я была с ним совершенно согласна.

Ничего лучше «Моэт» в супермаркете Сидерно не нашлось, но Вонючка был вполне доволен. Странная у нас компания собралась за ужином в тот вечер, но после трех бутылок того, что Вонючка называл «monsciando», всем стало довольно весело, и наш мрачный друг даже оставил на улице свой автомат. Ли пришел в темном костюме, белой рубашке, потрясающе завязанном галстуке и с букетом чудесных нарциссов, которые незамедлительно вручил мне. Я подарила ему билет в Амстердам и обратно, который днем купила в турфирме. Ему уже давно пора побывать в Рейксмузеуме. Да Сильва скептически поднял бровь, услышав о моей затее, но я заверила его, что Ли вернется.

– Может, мы даже продолжим работать вместе, если это дело выгорит! Я совершенно не против переместить галерею сюда. Ли просто потрясающий! – взахлеб болтала я, и тут да Сильва как-то странно на меня посмотрел. – Ну, я имею в виду потом. Когда ты вернешься в Рим.

– Да, конечно. Почему бы и нет. Отличная идея, – хмуро заметил Ромеро и за ужином был подчеркнуто вежлив с китайцем.

Мы ели пасту с нутом и zeppole, морщинистые, жаренные в масле пончики с сахарной пудрой – традиционное блюдо на день святого Иосифа, хотя чего тут праздновать – мне лично было не очень понятно. Вонючка особо ничего не говорил, просто повторял местное название шампанского каждый раз, когда поднимал бокал, но это, в общем-то, только упрощало беседу. Говорили мы в основном о еде – излюбленная тема для светских бесед в Италии, но все же я узнала кое-что новое про Ли. Оказывается, он жил в Италии уже тридцать лет, но если не считать нашей поездки в Эссен, за пределами страны никогда не бывал, хотя Италию всю изъездил вдоль и поперек, посмотрев все собрания живописи, какие только смог. Поздно вечером Ли уехал к себе, Вонючка вернулся на свой пост во дворе, да Сильва открыл бутылку «Бароло», и мы с ним закурили прямо на кухне.

– Спасибо! Терпеть не могу «Моэт».

– Какой снобизм!

– И вовсе не снобизм! Я просто люблю все хорошее и качественное!

– Да, я заметил по твоей квартире в Венеции. Очень… элегантно.

Удачный момент для того, чтобы рассказать, насколько я была тронута, что он не поленился усадить в кресло в этой элегантной квартире скелет Элвина Спенсера, но язвительные замечания уже мне поднадоели, поэтому я просто поблагодарила его.

– Тебе это нравится? Ну, когда есть много денег?

– Да, с деньгами я могу делать все, что захочу. По крайней мере, бо́льшую часть времени.

– Хотел бы и я так попробовать…

– А в чем проблема? Я думала, ты в любой момент можешь уйти в отставку и роскошно жить в Венесуэле. Вместе с Франчи.

– Да я не про деньги. Я про «делать все, что захочу»…

– А что бы ты хотел делать? Если бы не пошел служить в полицию?

– В городе мой папа все время ходил в бар с полицейскими, – начал он, затягиваясь. – О работе особо не распространялся, но было понятно, что я пойду по его стопам. Они мне сказали: либо полиция, либо пойдешь в инженеры.

– Да уж, тот еще выбор. Опять эти «они»… А если бы «их» не было? Что бы ты тогда делал?

– Мне такое даже в голову не приходило. Все есть как есть, ничего не поделаешь.

Руперт прислал за мной в аэропорт машину, и теперь я ехала на минивэне по Лондону, огромному и чужому. Мы миновали унылый портовый район, вдали замаячил силуэт города, краны и высотки, плотно застроенные новые спальные районы и огромные многоквартирные дома-коробки. Только когда мы въехали в центр города со стороны Смитфилда, я начала узнавать места. Многое казалось знакомым, но куда более оживленным и глянцевым, чем мне запомнилось. Я слишком долго просидела в своем захолустье. Машина медленно ползла по Шафтсбери-авеню, и я вдруг заметила, что то и дело поглядываю на себя в зеркало заднего вида. Во время нашей недолгой встречи на Биеннале как раз после открытия «Джентилески» в Венеции Руперт точно меня не узнал, но там было так много народу, что это, в общем-то, неудивительно. А вдруг он вспомнит меня, увидев в привычной обстановке? В тот вечер, когда он вышвырнул меня с работы, я довольно нелицеприятно высказалась о нем. Обычно я запоминаю людей, которые называют меня бездарным снобом, но, с другой стороны, я-то сама не бездарный сноб, поэтому откуда мне знать, как он отреагирует?

И все-таки в Венеции Руперт не узнал Джудит Рэшли просто потому, что не ожидал встретить там Джудит Рэшли. Память очень часто работает контекстуально, ассоциативно. Может казаться, что ты помнишь черты лица парня, который каждое утро делает тебе кофе латте с обезжиренным молоком, но стоит встретить его на улице без униформы бариста и бейджа с именем, как ты запросто пройдешь мимо. Про грузчиков я, конечно, тоже думала, но с ними проще: в «Британских картинах» царит строгая иерархия. Клиенты все время приходят и уходят, и даже если кому-то из грузчиков вдруг покажется, что очередной клиент напоминает бывшего сотрудника, он точно не позволит себе высказываться на этот счет. Остаются девочки-администраторы – «набор для специй», как их иногда называют, – но даже когда я сама работала в «Британских картинах», для меня они все были взаимозаменяемы и на одно лицо: европринцессы с роскошными блестящими гривами, раздающие каталоги в перерывах между катанием на горных лыжах. К тому же они были чересчур озабочены охотой на потенциальных мужей, чтобы вообще обращать внимание на неухоженную практикантку. Тогда я совершенно не годилась им в потенциальные конкурентки.

От волнения я в сотый раз поправила лацканы пиджака. В Сидерно дорогих брендов было раз-два и обчелся, но здесь, как и в любом итальянском городе, был стоковый магазин, и там я нашла темно-синий мешковатый костюм от «Селин», который надела с серой футболкой и однотонными брогами – скромно, но со вкусом. Историю открытия шедевра я уже давно выучила наизусть, но на всякий случай еще раз повторила ее про себя от начала до конца, и тут минивэн въехал на задний двор «Британских картин». Там меня уже ожидал Руперт – необъятный и еще более отвратительный, чем раньше. О’кей, Джудит. Шоу начинается.

Он вяло пожал мне руку своей пухлой лапищей, пока грузчики опускали рампу грузовика и грузили картину на тележку с такими предосторожностями, будто выносили больного из кареты «скорой помощи». Руперт попытался припомнить нашу последнюю встречу в Венеции, но сразу стало ясно, что он не видит ничего общего между Элизабет Тирлинк и Джудит Рэшли, или «э-э-э, как там тебя», как он обычно ко мне обращался в старые времена. Мы торжественно проследовали за тележкой в подвал. Идя по когда-то знакомому мне маршруту через запутанный лабиринт коридоров, ведущих на склад, мы прошли мимо чудесного, высокомерного портрета работы Бронзино, а потом мимо кресла, в которое кто-то усадил игрушечного миньона – у местных грузчиков всегда было отличное чувство юмора. Улыбнувшись про себя, я вспомнила, какое счастье когда-то испытывала, спускаясь сюда и получая возможность находиться среди такой красоты. Для просмотра все было уже подготовлено, и Руперт в нетерпении подался вперед, пока с картины снимали все многочисленные упаковочные слои.

– Должен признаться, мне не терпится увидеть ее! – раскатистым басом заявил он, и двое грузчиков тут же почтительно отступили назад, ни одного из них я раньше не видела.

– Здравствуйте, меня зовут Элизабет, – твердо сказала я, протягивая руку одному из них.

– Прошу прощения! – засуетился Руперт. – Это Джим, а это… э-э-э…

– Малкольм, сэр, – подсказал тот, что был постарше.

Руперт устроил целое шоу из настройки ультрафиолетовых ламп, проверки доски с помощью огромного старомодного увеличительного стекла, а потом – современной лупы. На протяжении всего процесса он одобрительно похрюкивал. Эти звуки были мне до боли знакомы, но теперь я изо всех сил старалась скрыть отвращение.

– Хорошо, очень хорошо!

– Думаю, да.

– А вы что скажете, Джим? – спросила я, и Руперт с преисполненной терпения улыбкой повернулся к грузчику – с таким видом хорошие родители интересуются мнением ребенка.

– Как по мне, так отлично, мисс!

Меня немного отпустило. Из всех сотрудников «Британских картин» у грузчиков глаз наметан лучше всех.

– Что ж, в таком случае, если вы не возражаете, мисс Тирлинк, я скажу ребятам начинать экспертизу прямо сейчас!

– Конечно не возражаю!

– К сожалению, вам предстоит подписать еще массу бумаг. Я попрошу кого-нибудь из отдела этим заняться, а мы с вами тем временем можем выпить чайку. Как вам такая идея?

Неестественная небрежность в манерах – хороший знак. Очень хороший знак! Если бы Руперт не повел себя так, как будто я только что преподнесла ему фруктовый кекс для церковной ярмарки, я бы засомневалась, что мне удалось убедить его. Он отправил сообщение с мобильного, и на удивление быстро рядом с нами возникла молодая девушка в дешевом черном костюме, которая старалась изо всех сил, но пока что явно не очень успешно. С такой потрясающей гривой золотисто-рыжих локонов в стиле прерафаэлитов она могла бы выглядеть очень привлекательно, если бы не перестаралась с пудрой, ведь у нее и так была шикарная светлая кожа. Вот только в ультрафиолетовом свете станка за нами стало совершенно очевидно то, что она так сильно пыталась замаскировать: девушка недавно плакала, но виду не подала, не желая, чтобы Руперт заметил.

– Значит, это она? – спросила девушка с сильным йоркширским акцентом, повернулась ко мне и смело протянула руку. – Пандора Смит, ассистент Руперта. Приятно познакомиться, мисс Тирлинк!

– Руп, я принесла согласия. Мисс Тирлинк, просмотрите, пожалуйста, текст и распишитесь вот здесь, и здесь… и еще вот здесь… ага, спасибо!

Руп?! Я пребывала от услышанного в таком шоке, что чуть было не поставила свою настоящую подпись на документах о передаче Гогена в ведение «Британских картин» и согласии на экспертизу подлинности. Пандора терпеливо подождала, пока я справлюсь с перьевой ручкой, а потом подошла поближе к картине.

– Поздний период, – произнесла она после долгой, но вполне естественной паузы. – Насыщенные цвета – мел, особенно на заднем плане. Четкая, простая техника.

– Которая напоминает нам кого? – добродушно подыграл ей Руперт.

– Итальянских примитивистов, изменение манеры работы с материалом, обозначившее переход от натурализма к символизму в период с тысяча восемьсот восемьдесят шестого по тысяча восемьсот восемьдесят девятый год.

– Браво! Правда, она у нас потрясающая? Очень ценный кадр для нашего отдела.

– В точку, – пробормотала я.

Пандора кивнула и исчезла так же быстро, как и появилась.

– Она из Эдинбурга, – добавил Руперт, – супердевушка! Да, мы же собирались попить чая. Вы, наверное, просто с ног падаете от усталости с дороги!

Остатки моего надменного спокойствия улетучились окончательно, когда мы пришли в холл на Принс-стрит. Изысканная резная лестница осталась на месте, но аукционный дом, каким я его знала, исчез. «Набор для специй» был в наличии, но они вроде как работали, а не болтали по телефону, пытаясь записаться на маникюры-педикюры и высматривая залетных миллиардеров. На месте мрачной зоны ожидания с массивными диванами в викторианском стиле появилось кафе, выходившее – внимание! – на улицу, и в нем сидели несколько с виду вполне нормальных человек и пили нечто подозрительно похожее на зеленый смузи из ярких стаканов из муранского стекла. Несколько столиков вообще стояли прямо на тротуаре. Руперт подозвал молодого бородатого официанта в обтягивающих джинсах на подтяжках, поверх которых был надет форменный фрак «Британских картин», и заказал чайник чая «Эрл Грей» и блюдо печенья с корицей, на которых сахарной глазурью был нарисован логотип компании.

– Жутко вкусные, – промычал он, плюясь крошками, и я подумала, что некоторые вещи все-таки не меняются. – Мы их прямо тут печем, свои, домашние. Из органических продуктов.

– Вкуснотища! Помню их еще по последнему приезду сюда, – соврала я. – Прошлым летом заезжала на продажу старых мастеров.

– Ну что же вы, Элизабет, надо было позвонить мне!

– Я приезжала буквально на полдня, спонтанное решение. Вы же знаете, как оно бывает в поездках…

– Разумеется. В прошлом месяце за одну неделю успел побывать и в Маастрихте, и в Майами, – с гордостью поведал Руперт. – Что ж, мисс Тирлинк, должен сказать, мы в восторге, просто в восторге оттого, что вы выбрали именно нас! И если перед нами и правда Гоген… – В заплывших глазках Руперта промелькнула такая алчность, что я наконец-то узнала своего бывшего начальника, который пока что понятия не имел, какие сюрпризы его ждут в ближайшем будущем.

– Для вас – просто Элизабет. Я бы с удовольствием прогулялась по вашему отделу до презентации, если это, конечно, возможно.

– Конечно-конечно! Думаю, мы начнем около пяти, – кивнул Руперт, галантно подхватил мой кожаный портфель и повел к лестнице. – Вы надолго к нам в Лондон?

– К сожалению, вечером улетаю. Надо вернуться в галерею. Но разумеется, через месяц-другой нам надо будет снова встретиться?

– И тогда, я надеюсь, мы выпьем с вами чего-нибудь покрепче. Чтобы отметить наш успех.

– Уверена, мой клиент с радостью обеспечит нас лучшим шампанским! – восторженно закивала я.

Наш поход в кафе немного подготовил меня к тому, чего следовало ожидать от находившегося на первом этаже отдела европейской живописи, и действительно, от затхлости и пыли «Британских картин» не осталось и следа. Большинство специалистов работали на новеньких «маках», в наушниках, и время от времени откидывались на спинки кресел, чтобы проконсультироваться с коллегами по цене или каким-то тонкостям.

– Система «горячих столов», – объяснил Руперт. – Ввели в прошлом году. Так работа идет динамичнее.

– А это июльский каталог? – спросила я, показывая на работы импрессионистов на одном из экранов.

– Именно так! Аукцион будет огромный. Наш первый опыт работы с американским двадцатым веком. Мы очень много ожидаем от де Кунинга.

– Какого именно?

– Ну-у-у-у, вообще-то, мы выставляем «Пересечение».

– Ого! – присвистнула я. – Ничего себе!

Де Кунинг на данный момент считался самым дорогим художником в мире, последние цены на его работы превышали триста миллионов фунтов.

– Также мы обнаружили, что наши клиенты предпочитают более широкие географические и хронологические рамки, и теперь пытаемся делать все продажи разнообразными.

– Это такой правильный ход с вашей стороны, Руперт! – заморгала я. – Все эти старые категории уже давно не актуальны.

Ага, а еще, если включить всех самых модных художников в одну продажу, то покупатели будут биться за каждую работу и цены автоматически взлетят.

– Хотите зайти в мой кабинет, Элизабет?

Система «горячих столов» кресла босса явно не касалась. Тем более он бы и не смог из-за состояния здоровья и избыточного веса.

В обитую кожей дверь кабинета Руперта постучали.

– А это наш Чарли. Чарли Иглз, главный аукционист, – произнес Руперт с фирменной корпоративной улыбкой, но в голосе прозвучала плохо скрываемая ненависть.

– Значит, это вы та самая девушка, которая нашла Гогена!

Низкий, протяжный голос принадлежал мужчине примерно моего возраста с густыми темными волосами, доходившими до воротничка приталенной рубашки «Тернбулл и Ассер». Высокий, стройный, без галстука, с теннисным загаром и ледяными голубыми глазами. Он посмотрел на меня так же приветливо, как гремучая змея смотрит на кролика.

– Элизабет Тирлинк. Кажется, мы с вами встречались. – Я протянула ему руку, но он наклонился и идеально исполнил поцелуй в обе щеки, умудрившись не коснуться меня.

На самом деле мы с ним, конечно, не встречались, но Иглзу на это было ровным счетом наплевать. Аукционный дом выписал его из Нью-Йорка, после того как Иглз провел несколько сезонов аукционов с рекордными продажами для компании, которую мы всегда называли «другим местом». В статье в журнале «Вог» говорилось, что для него характерно уникально бездумное сочетание элитного шика и делового стиля. Он красовался на главной странице сайта Mr Porter, встречался с достаточно знаменитыми актрисами, чтобы попасть на страницы журнала «Жара», и имел два миллиона подписчиков в «Инстаграме». Мне стало почти жалко Руперта. Иглз наверняка полный мудак, но меня бы это не остановило.

– Итак, теперь Чарли с нами, – процедил Руперт, многозначительно поглядывая на часы, – и мы можем начинать.

– Прости, Рупс, – с небрежной наглостью покачал головой Чарльз. – У меня ланч в «Изабель». Сам понимаешь. – Он подмигнул мне с таким видом, будто мы с ним – банда.

Руперт подошел к двери и хлопнул в ладоши:

– Народ! Давайте собираться! Это Элизабет Тирлинк из «Джентилески». И я очень надеюсь, то есть мы все очень надеемся, что она привезла нам Гогена!

Сотрудники отдела стали заходить в кабинет Руперта, а я открыла свой ноутбук, отметив, что Пандоры среди них не было. Все уже устроились на местах и умолкли, но я еще немного выдержала паузу, чтобы подогреть их нетерпение. Чарльз читал сообщения с телефона, прислонившись к стене.

– Готовы? Благодарю вас! Итак, я владею независимой галереей в Венеции. В прошлом году я проводила экспертизу архивных полотен банка «Сосьете мутуале» в Палермо, и эта картина привлекла мое внимание. – Я вывела на экран первый слайд презентации, непритязательный снимок, который мы сделали вместе с Ли, – наша картина на белом фоне. Все собравшиеся подались вперед, даже Чарльз. – Я сразу же отметила, что…

Я не стала подробно описывать свою радость в тот момент, когда с восторгом поняла, что передо мной – потенциальный шедевр. Такие истории годятся для любителей или для пресс-релизов. Здесь собрались профессионалы, которых интересуют мельчайшие подробности нашего дела, не более того. Четко, практично, бесстрастно – вот как мне стоило вести себя в этом окружении.

Поэтому я сразу перешла к истории полотна, своему расследованию, провенансу. Обрисовала работу, которую проделала Марианджела, добавив, что она работает в той же технике снятия лака, которую использовал Музей Гетти в Нью-Йорке при экспертизе «Королевского конца» Гогена. Все вежливо рассмеялись, услышав историю о томатном соусе, с умным видом покивали, когда я говорила о дендрохронологической экспертизе. Я рассказала об анализе состава красок, о корреляции с творческим процессом Гогена. Не запинаясь, четко, уверенно – все, как я мечтала когда-то давно, работая в этом самом здании. Я мечтала выступать перед этими людьми, чтобы они внимательно и с уважением слушали то, что я говорю. Глядя на их лица, я наблюдала за их реакцией, смотрела, как их надежда постепенно превращается в веру, как в них возникает страсть, самый важный элемент любого дела, потребность поклонников искусства верить. На последнем слайде моей презентации была цитата самого Гогена:

– Разумеется, – добавила я под конец, одарив Руперта самым смиренным взглядом Мадонны, на какой только была способна, – настоящие эксперты здесь вы, и вам решать, верны ли… мои предположения. Ради всех нас искренне надеюсь, что так и окажется. Спасибо за внимание!

Присутствовавшие громко зааплодировали, а я скромно потупилась. На несколько волшебных секунд я и сама практически поверила в свою историю. Даже вселенная решила мне подыграть, и за окном, над площадью Сент-Джеймс, появилась радуга. Победа, триумф, отмщение. Вот только как и почти все в твоей жизни – это невероятный обман.

Извинившись, я вышла в туалет, не забыв спросить, где он находится. Учитывая все вводные, я не удивилась бы водяному экрану, отсутствию разделения на мужской и женский туалеты и уборной в японском стиле, но на самом деле в женском туалете до сих пор был привычный ряд знакомых мне кабинок. Из-за одной из закрытых дверей я услышала чей-то плач. Сдавленные всхлипывания и рыдания, кто-то явно пытался успокоиться, но чувства брали свое, и истерика не прекращалась. Это были слезы ярости. Наверняка Пандора. Я провела достаточно времени, пытаясь сдержать свою ярость в этих кабинках, чтобы узнать звуки, которые издает женщина, о которую вытер ноги Руперт. Поэтому я решила задержаться у раковины и подождать, пока она не выйдет.

– Дела любовные? – спросила я, не отводя глаз от собственного отражения в зеркале.

– Ой, мисс Тирлинк! – вздрогнула девушка. – Прошу прощения, я что, пропустила… Черт! – Из глаз снова полились слезы, она отвернулась и принялась ожесточенно тереть глаза.

– Не желаете выпить чашечку чая? У меня есть пара минут. Можно пойти в «Краун-пассаж». Выйдем с черного хода?

Она подняла на меня покрасневшее лицо с размазанной косметикой и тихо ответила:

– Спасибо, я с удовольствием.

– Сначала приложи вот это к глазам. – Я протянула ей смоченное холодной водой бумажное полотенце. – Пойду попрощаюсь, встретимся прямо там.

Руперт долго тряс мою руку своими потными лапищами на ступенях лестницы аукционного дома:

– Замечательная презентация, мы под впечатлением! Разумеется, мы проверим все сведения, а потом за работу возьмутся эксперты!

В кафе в «Краун-пассаже», через дорогу, было нечем дышать от запаха жира и неожиданно жаркой для Лондона погоды. Я поставила на стол две белые керамические кружки с толстыми стенками и булочку с изюмом. Пандора выковыряла пригоревший изюм из корочки и отодвинула тарелку в сторону.

– Отличный ход! Эту булочку испекли, наверное, когда Руперт был еще ассистентом…

– Руперт…

– Значит, дело не в любовных делах? Мальчики-девочки тут ни при чем?

– Ни при чем, просто сегодня утром кое-что случилось.

– Я не хочу лезть не в свое дело, но вы были так расстроены… – Спрашивать я ничего не стала, лишь с сочувствием посмотрела на нее.

– Все в порядке, – несколько агрессивно сказала она, убирая с лица пряди растрепавшихся волос, и сделала глоток чая. – Простите, мы ведь с вами даже не знакомы. Вы, наверное, считаете меня полной дурой.

– Я умею хранить тайны.

– Мисс Тирлинк…

– Элизабет.

– Элизабет, у вас своя галерея, так?

– Да, «Джентилески».

– Понимаете, когда-нибудь и мне хотелось бы этого. Просто для этого надо еще немного поработать в аукционном доме. Но сегодня утром…

Я видела, что она хочет все рассказать, довериться мне, но вместе с тем ей не хочется ударить в грязь лицом в профессиональном отношении. Приглядевшись к воротнику черного костюма, я заметила небольшой шов в месте, где ткань, судя по всему, недавно порвалась. У меня сжималось сердце, когда я смотрела на эту девочку.

– Пандора, а сколько вам лет?

– Двадцать пять.

Всего на четыре года моложе меня, но по сравнению с ней я казалась себе древней старухой.

– Когда я была приблизительно в твоем возрасте… – Господи, да я еще и говорю как старуха! – у меня возникли проблемы с одним клиентом. У тебя тоже что-то в этом роде?

– Да. Руперт попросил меня поехать… поехать на вызов.

Я совершенно точно знала, куда поехала Пандора. В белый дом с лепниной на Сент-Джонс-Вуд, где за тяжелыми задернутыми шторами ожидала ценная коллекция, владельцу которой Руперт и поставлял хорошеньких девушек. Полковник Моррис однажды пытался изнасиловать меня и бог знает сколько других девушек. Я кивнула, но ничего не сказала, давая Пандоре возможность высказаться первой.

– Ну и вот этот мужик – он на меня набросился. Ужасно. Не просто полапать.

– Ты рассказала Руперту?

– Конечно! Вернулась, попросила его вызвать полицию! – кивнула Пандора, и я поняла, что мы с ней – из разных миров. Она из того мира, где ты от рождения имеешь право на безопасность и за нее не надо торговаться. По крайней мере, она в это верила.

– И что сказал Руперт?

– Что мне стоит серьезно задуматься о своем будущем, прежде чем писать заявления на пол… на клиента.

– А-а-а.

– Простите, не стоило вам об этом рассказывать. Это совершенно неуместно! Пожалуйста, забудьте все, о чем я вам сказала.

– Он прав.

– Что?!

– Пандора, ты умная девушка. Образованная, амбициозная. Я это поняла еще по твоим комментариям на складе. Этот мужчина, он ведь все-таки не…

– Нет. Пришла его уборщица, и мне удалось убежать.

– Значит, с тобой все в порядке. Ты в шоке, но в целом – все хорошо. Придется это пережить. Ты достаточно сильная. Но однажды у тебя будет собственное дело, а этот урод… оба этих урода останутся лишь темными пятнами в твоей памяти. Не больше блохи. Не порти все из-за каких-то праведных идей о том, что справедливость должна восторжествовать. В «Британских картинах» нет такого понятия, как «безопасность». Мне очень, очень жаль, что тебе пришлось пройти через такое, милая. Конечно, ты можешь начать целую кампанию онлайн, и твой хэштег станет суперпопулярным, но…

– Вы и правда так думаете?

– А почему нет? И потом миллион человек напишут на твоей странице «#девочкинесдаются», а ты все так же будешь сидеть без работы!

– Хм…

– Все зависит от того, чего ты хочешь: привлечь к себе внимание и получить несколько дней славы или сделать карьеру? Что будет наилучшим путем к успеху? Потерять работу и начать судебное разбирательство, которое ты наверняка проиграешь, или проглотить это и достичь успеха, которого ты достойна?

– Я об этом как-то не думала… Просто я ужасно разозлилась…

– Хорошо! Злость – это хорошо. Ярость делает человека способным на многое.

– То есть просто забыть об этом? – немного расправив плечи, посмотрела на меня Пандора.

– Этого я не говорила. Я имела в виду, что надо просто допить чай, умыться и впредь держаться подальше от Сент-Джонс-Вуд. Это вообще полезная формула успеха.

– Сент-Джонс… Но как вы узнали?

В этот момент чайник вдруг зашипел, словно огнедышащий дракон, и мы обе вздрогнули. Возможно, я даже вздрогнула сильнее, чем Пандора. Я никому не рассказывала о том, что случилось со мной у полковника Морриса, но Руперт когда-то посылал туда и меня. Пандора уже пожаловалась ему на то, что случилось. Если теперь она вдруг проговорится, что новая клиентка… Нет-нет, надо просто хорошо играть свою роль! Роль игрока команды сильнейших!

– Мир искусства очень тесен, – приподняв бровь, произнесла я. – Скажем так, ходят слухи. С тобой все будет хорошо. Все будет хорошо. А если нам удастся выгодно продать Гогена, я замолвлю за тебя словечко!

– Правда?! – Ее глаза снова заблестели, но на этот раз уже не от слез.

– Правда. А теперь, – произнесла я, вставая, – мне пора. Скоро самолет. Удачи, Пандора!

Дойдя до конца узкой викторианской улочки, я обернулась. Пандора сидела с гордо поднятой головой и решительным видом. Однако это не означало, что она стала неуязвимой или что какая-то часть меня перестала испытывать ярость.